Он назвал симптомы: учащенный пульс, пучеглазие, сердцебиение, мускульная дрожь и значительно увеличенный зоб на шее женщины. Затем наступила очередь молодого рабочего, страдавшего рассеянным склерозом с сопутствующим спастическим параличом обеих конечностей, дрожью, нарушением речи. Шарко обрисовал резкое различие между этой болезнью и болезнью Паркинсона. Чтобы более четко была видна разница, он вызвал пожилую женщину с острым параличом и обратил внимание на деформацию рук, затрудненные, медленные движения тела и застывшее выражение лица.
Затем доктор Мари представил молодую девушку, страдающую афазией, когда утрачивается способность говорить, когда слова уступают место нечленораздельным звукам. Далее пошли случаи мутизма – упорного молчания, сердечных расстройств и недержания мочи.
В заключение доктор Мари показал женщину пятидесяти лет с прогрессирующей мускульной атрофией, чахнувшую на глазах. Зигмунд узнал симптомы, вспомнив пациента, за которым он ухаживал в отделении Шольца. После того как Шарко закончил анализ, о котором он и Мари недавно опубликовали итоговый трактат, он повернулся к врачам, сидевшим полукругом.
– Это наиболее тяжелый вид заболевания: наследственное и семейное. Надежды на излечение нет и никогда с момента рождения не было.
Он отвернулся на мгновение, затем встретился своими мягкими темными глазами с глазами своих учеников и произнес низким голосом:
– Что же мы сделали, о Зевс, чтобы заслужить сию судьбу? Наши отцы провинились, но мы, что свершили мы?
Зигмунда поразило то, что, когда больные сменяли один другого, ассистенты и приглашенные врачи, согласно традиции, могли останавливать объяснявшего, задавать вопросы или даже выражать взгляды, расходящиеся с мнением Шарко. Подобное было неслыханным там, где господствовал немецкий язык, где профессор был непререкаемым богом и считалось непозволительным спрашивать его даже по незначительным частностям поставленного им диагноза. К обсуждению подключился молодой врач из Берлина:
– Но, господин Шарко, то, что вы сказали, противоречит теории Юнга–Гельмгольца.
Шарко вежливо ответил:
– Теория – это, конечно, хорошо, но она не исключает того, что такие явления существуют.
Несколько позднее, когда ассистент сделал вроде бы разумное замечание, расходившееся с суждением Шарко, профессор ответил:
– Да, но это скорее остроумно, чем правильно.
Он обратил внимание на неясные моменты в рассматриваемом случае, с иронией, но без язвительности посоветовал ассистенту глубже вникать в проблему. Врач из Бельгии спросил:
– Господин Шарко, если мы не в состоянии распознать симптомы болезни, то как можно установить, какой ущерб нанесен нервной структуре?
Шарко вышел из–за стола, приблизился к сидящим так, что Зигмунд мог бы коснуться его рукой. Шарко рассуждал:
– Человек испытывает огромнейшее удовольствие, когда замечает что–то новое, то есть видит новое. Мы должны быть наблюдательными. Мы должны вглядываться, вглядываться и вглядываться, пока в конце концов не установим истину. Я не стыжусь, уважаемые коллеги, признаться, что сегодня я могу видеть то, что проглядел за сорок лет работы в больничных палатах. Почему врачи должны видеть только то, чему их обучили? Действовать так – значит заморозить медицинскую науку. Мы должны смотреть, уметь видеть, должны думать и уметь размышлять. Нужно позволить нашему разуму двигаться в любом направлении, куда его ведут симптомы болезни.
В конце совещания доктор Мари вручил профессору Шарко карточку Зигмунда. Шарко повертел ее в руках, затем спросил:
– А где господин Фрейд?
Зигмунд шагнул вперед и передал Шарко рекомендательное письмо от доктора Бенедикта, венского невролога, ранее работавшего у Шарко. Шарко удовлетворенно улыбнулся, увидев имя Бенедикта; отойдя в сторону, он прочитал письмо, а затем повернулся к Зигмунду и сказал по–дружески:
– Рад вас видеть! Пойдемте в мой кабинет!
Зигмунд был поражен тем, насколько лишены формальностей отношения между французскими врачами; порадовало его и то, что он легко понимает их язык.
Шарко провел Зигмунда в среднего размера комнату с темными стенами и такого же цвета мебелью, с единственным окном. На стенах висели репродукции Рафаэля и Рубенса, а также портрет выдающегося английского невролога доктора Джона Хьюлинга Джексона с его дарственной надписью. Мебели было мало – гардероб для пальто Шарко, небольшой стол и кресло, несколько стульев для врачей, приходивших на совещания. Зигмунд знал, что в этой скромной комнате Шарко сделал немало открытий, которые превратили неврологию в систематизированную медицинскую науку.
Шарко показал ему лабораторию по соседству с его кабинетом. Площадь лаборатории была так мала, что едва хватало места для пары столов и минимального оборудования. Там же проводились офтальмологические эксперименты и с помощью ширм можно было превратить ее угол в затемненную комнату. Шарко бормотал:
– Да–да, я знаю, что помещение кажется тесным и заставленным. Но мне оно всегда было удобным, потому что, когда тридцать лет назад я начал свои первые лабораторные опыты, в моем распоряжении была лишь часть узкого прохода. Поднимемся на следующий этаж, я покажу вам наши палаты.
Жан–Мартен Шарко родился в Париже в семье скромного каретника. Обучался на медицинском факультете Сорбонны и в двадцать три года стал младшим врачом. Затем в скромном доме на улице Лаффит он открыл собственный кабинет и совмещал частную практику с медленным продвижением по иерархической лестнице одновременно и медицинского факультета и парижских больниц. Он пережил моральное потрясение, впервые пройдя по бедламу палат Сальпетриера, увидев тысячи агонизирующих больных, лишенных какой–либо помощи. Глядя на эти несчастные создания, корчившиеся в невероятных мучениях, Шарко сказал себе: «Сюда необходимо вернуться и здесь остаться».
Шарко было тридцать лет, когда он принял такое решение. Пройденный им путь был длительным и тяжелым, но он упорно двигался вперед и в свои тридцать семь лет добился звания врача больницы Сальпетриер. Никто не давал ему денег и не помогал. Он своими руками изготовил примитивное оборудование, создал лабораторию в темном коридоре, о котором он говорил Зигмунду, и тем не менее сделал важные для патологической анатомии открытия при болезнях печени, почек, легких, спинного и головного мозга. Когда он приступил к чтению курса по неврологии, медицинский факультет не мог предоставить ему иного помещения, кроме освободившейся кухни или упраздненной аптеки.
Столь же мало интереса проявляли студенты. В первый год на его лекции ходил лишь один молодой врач.
Однако все это мало беспокоило Жана–Мартена Шар–ко, который начал осуществлять тихую революцию по превращению Сальпетриера из приюта в больницу, в центр научных исследований и подготовки молодых врачей, сделавший так много в изучении неврологических заболеваний, остававшихся за семью замками с незапамятных времен. Он приводил больных в свой кабинет для придирчивого клинического осмотра, классифицируя, разбивая на категории, тщательно анализируя различия между тысячами болезней, расселяя пациентов по специализированным палатам, документируя сотни, а затем и тысячи заболеваний в год, публикуя доклады и книги, в которых детально описывал трясущийся паралич, прогрессирующий ревматизм, артериальные спазмы, поражения суставов, рак позвоночника, влияние мочевой кислоты на артрит, атрофию мускулов, впоследствии названную его именем. Зигмунд Фрейд слышал, как говорили о Шарко:
– Он исследует человеческое тело, как Галилей исследовал небо, Колумб – моря, Дарвин – флору и фауну Земли.
Обходя вместе с Шарко большие, светлые палаты, Зигмунд наблюдал, как Шарко останавливался у каждой койки и вел краткую беседу с больными. Видя выражение обожания на их лицах, он понял, что эти пациенты, многие из которых находились здесь годы, были как бы детьми Шарко, а он их отцом. Хотя значительное число больных были неизлечимы, исследования Шарко многим из них помогли по меньшей мере частично приостановить ход болезни. Переходя от койки к койке, Шарко тихо говорил, каким заболеванием страдает больной: различные односторонние параличи, кровоизлияние в мозг, расширение артерии, двигательные расстройства – в общем схоже с тем, что можно было наблюдать в палатах венской больницы. Наиболее часто встречались односторонние параличи той или другой части тела.
Возвращаясь в кабинет, Шарко повернулся к Зигмунду и откровенно сказал:
– Вы слышали это и раньше, господин Фрейд, но вам не избежать моей вводной лекции: находясь в Сальпетриере, вы должны мысленно вернуться в Вену.
– Простите меня, господин Шарко, за мой ломаный французский, но я знаю структуру вашего языка довольно хорошо. Если слово «видеть» звучит как «вуар», то для «видящего» не подойдет слово «вуайян», то есть «пророк».
Шарко ответил, сверкнув глазами:
– Видящим, пророком является тот, кому дан божественный дар. Мог ли я претендовать на это, если, в течение многих лет наблюдая множество случаев, многого не понял, не смог понять? Я наблюдал за ходом болезни десятилетиями, старался из мозаики составить цельную картину, чтобы добраться до истины, но часто получал ее лишь после вскрытия. Разве это означает видение? Скорее я подобен старательному ремесленнику, изучающему свое ремесло.
– Вас считают мастером в неврологии.
Шарко задумчиво подобрал прядь волос и заботливо, по–хозяйски завел ее за ухо.
– Утверждают; будто у меня есть так называемое шестое чувство? По моему мнению, господин Фрейд, шестое чувство – это высокая степень честного восприятия, идущего наперекор годам строго дисциплинированных наблюдений и исследований и пытающегося ответить на не задававшиеся ранее вопросы!
Когда они вернулись в кабинет, Шарко сказал:
– Я советовал бы вам договориться о работе с шефом клиники.
– Господин Шарко, вы так любезны к новоявленному чужеземцу.
– Мы должны быть не чужаками в неврологии, а собратьями. Этого требует работа.
Зигмунд заплатил три франка служащему администрации за ключ от шкафчика в лаборатории и фартук. Проходя через главные ворота, он достал из кармана документ, выписанный на имя господина Фрейда, обучающегося медицине, и, придя в восхищение, подумал: «Ну и хорош же французский язык. Все, что мне следует сделать, это отбросить ся, и тогда я превращусь из студента в доктора, героического, выдающегося, возвышенного!»
Голод пересилил все эти чувства, и он, не раздумывая, пересек бульвар де Л'Опиталь, направляясь к ближайшему ресторану.
Рано утром на следующий день он показал Шарко некоторые свои венские образцы, и они произвели на него впечатление.
– Чем я могу помочь вам продолжить вашу работу здесь, господин Фрейд?
– Мне потребуются головной мозг детей и некоторые материалы, касающиеся вторичных нарушений мозга.
– Я напишу профессору, отвечающему за вскрытия.
Зигмунд открыл отведенный ему шкафчик, снял пиджак, надел фартук и пошел к длинному столу у стены лаборатории, к своему рабочему месту. Полдюжины молодых врачей и иностранных специалистов уже были за работой. Доктор Мари принес ему образцы мозговой ткани. Зигмунд взобрался на табуретку; места было так мало, что он боялся поднять локоть, чтобы не толкнуть соседа в ребро. Отрегулировав микроскоп, он заглянул в окуляр и увидел… Вену: лабораторию Мейнерта, себя на стуле всматривающегося в микроскоп…
Он выпрямился и прошептал:
– Я столько проехал, и лишь для того, чтобы снова заняться изучением неврологии! Мозг парижских детей не отличается от мозга детей Вены.

3

Наиболее важным днем недели считался вторник, когда Шарко читал свою лекцию в аудитории–амфитеатре с глубокой сценой, скамьями, ряды которых круто поднимались вверх, и с картиной на задней стене, которая изображала Пинеля, снимающего цепи с сумасшедшего в Сальпетриере в 1795 году. Лекции Шарко были крайне популярны в Париже и привлекали множество студентов–медиков, врачей и просто интересующихся наукой.
Зигмунд пришел пораньше, чтобы сесть в первом ряду. Профессор в бархатной шапочке, вошедший в аудиторию, казался совсем другим человеком, а не тем, с которым он познакомился, – живым, способным на шутку. Теперь же он был важным и, казалось, постарел на десять лет.
По обеим сторонам сцены, а также сзади, за ним, набились студенты. Шарко кивнул им, как положено, затем слегка поклонился переполненному амфитеатру и приступил к чтению (наполовину по памяти) хорошо отработанной лекции, которую он прорепетировал перед своими сотрудниками и скорректировал после аналитической дискуссии о медицинских последствиях заболеваний. Его голос был приглушенным, дикция безупречной; то, как он говорил, соответствовало ритму французской прозы. Свои открытия он подкреплял ссылками на немецкие, английские, итальянские и американские медицинские журналы. Припоминая расплывчатость лекций, прослушанных в Вене, Зигмунд находился под впечатлением очевидного желания Шарко не только избежать общих мест и банальностей, но и показать, что лекция на медицинские темы может и должна быть облечена в литературную форму.
Как он и предполагал, сюрпризы только начинались. Когда профессор Шарко дошел до той части лекции, где, по его мнению, устные объяснения явно недостаточны, он подал сигнал, и его ассистенты ввели на сцену группу заранее подготовленных больных – мужчин и женщин, страдавших одним и тем же заболеванием. Шарко отложил рукопись и, переходя от одного больного к другому, обратил внимание аудитории на схожие искривления бедра, голени, стопы и на изломанные движения. После этого он заставил их снять халаты и показал соответствующие уродства; они нагибались, припадали на колени, садились, делали жесты до тех пор, пока всем стали очевидны клинические проявления заболеваний.
На смену этим больным пришла новая группа, Шарко поставил рядом страдающих различными видами дрожи и паралича, с тем чтобы было отчетливо видно, в чем их различие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136