Он почти ничего не добился от миссис Адамсон, кроме рассуждений, какой веселой показалась ей Вена. Однако после настойчивых вопросов он выяснил, что шесть лет назад у нее длительное время двоилось в глазах; когда все прошло, она ощутила, что ее левая рука и лицо онемели. Осмотр продолжался полчаса; поскольку муж ожидал ее в приемной, Зигмунд не стал задерживать миссис Адамсон и просил ее прийти на следующий день.
Когда при следующем приеме Зигмунд шагнул навстречу пациентке, фотография Марты вновь упала со стола. Он остановился ошеломленный, уставясь на упавшую фотографию. Как это могло случиться дважды? Правда, миссис Адамсон вошла в кабинет, покачивая бедрами и запрокинув голову назад так, что ее груди были направлены на него. «Но, разумеется, – думал он, – не в такой мере, чтобы скинуть Марту со стола!»
Миссис Адамсон сказала, застенчиво улыбаясь:
– Ваша невеста, доктор Фрейд? Похоже, что она стремится выпасть из вашей жизни.
Зигмунд поднял фотографию Марты, обтер о свой пиджак и поставил в центре стола. Немедля он углубился в обдумывание проблемы повышенной сексуальности миссис Адамсон, пытаясь установить, когда произошли такие изменения. Миссис Адамсон отрицала, что ее сексуальные потребности чрезмерны.
– Просто я чувствую, что с каждым днем молодею и становлюсь более жизнерадостной, доктор, а мой муж работает слишком много и стареет.
Зигмунд опешил. Что это – проблема эмоций? Или же какое–то органическое расстройство? Он был уверен, что доктор Адамсон говорит правду, а жена – нет.
Он думал: «Первый предписанный курс – гинекологическое обследование, но я несведущ в этой области. Не представляю, что следует искать. Кроме того, выражение лица миссис Адамсон говорит, что это может оказаться опасной процедурой. Лучше посоветоваться с Рудольфом Хробаком».
Вечером он заглянул к доктору Хробаку, сорокатрехлетнему профессору гинекологии Венского университета. Зигмунд не работал с ним в больнице, но они симпатизировали друг другу и стали добрыми знакомыми. Он рассказал доктору Хробаку о супругах Адамсон; тот гладил бородку в стиле Ван Дейка, когда размышлял, но помочь дельным советом не мог.
Через несколько недель дело приняло неожиданный оборот. Доктор Адамсон вновь привел к Зигмунду свою жену; это была другая миссис Адамсон. У нее исчезло желание флиртовать; она держала голову набок, как бы от боли, говорила медленно, ее губы с трудом произносили слова:
– Симптомы, что были у меня… шесть лет назад… Они вернулись. Но иные. Моя левая бровь… омертвела. Мне трудно двигать правой ногой…
Он провел женщину за ширму и тщательно обследовал. Никакой анестезии в ногах или спине, брюшной полости или груди. Первый проблеск возник, когда он вспомнил, что при рассеянном склерозе часто появляется повышенная сексуальная потребность.
Сделав дополнительные анализы, он убедился – рассеянный склероз. Он не сказал об этом пациентке, но ему было ясно, что красивая молодая женщина будет страдать нарастающей дрожью, нарушением речи и в конце концов наступит паралич. В медицинской науке нет ничего, что могло бы остановить ход болезни. Острота заболевания будет зависеть от того, где поврежден головной или спинной мозг. Доктор Адамсон скоро избавится от своих недугов, но браку предстоит перенести другой и более болезненный удар.

3

В четверг 6 мая 1886 года Зигмунду исполнилось тридцать. Он скопил несколько гульденов за прошедшие недели, но в последние несколько дней никто не появлялся в приемной. Он размышлял: «Термин употребляется явно неправильно: ожидает не пациент, а начинающий врач».
Рано утром в дверь постучал почтальон, доставивший цветок – подарок Марты. Вслед за почтальоном появилась сестра Роза, которая принесла пресс–папье, украшенное красным сафьяном с золотым флорентийским тиснением. После исчезновения застенчивого, робкого Бруста у Розы не было другого возлюбленного. Зигмунда это удивляло, ведь она была привлекательной, остроумной девушкой. Роза выглядела счастливой, неизменно в хорошем настроении, рассудительно относилась к жизни и, подобно Зигмунду, обладала широким диапазоном эмоциональной реакции.
– Зиги, ты неухожен. У тебя есть иголка и нитка? Посмотри на свои ботинки! Их нужно починить. У тебя есть другая пара; эти я возьму с собой.
Он улыбнулся, положил свою руку на ее плечо.
Паули и Дольфи пришли с букетом сухих пальмовых листьев, бамбука, тростника и пером павлина. Вслед за ними появилась сестра Митци со своим мужем, Морицем Фрейдом, дальним родственником. Она принесла свою свадебную фотографию, вставленную в рамку. Прибыли родители – Амалия с испеченным ею венским тортом и Якоб с книгой английского политического деятеля Дизраэли, восхищавшего Зигмунда. Родители обняли его и поцеловали, словно ему исполнилось всего десять или двадцать лет. Последним пришел брат Александр, вставший утром в пять часов, чтобы занять место в очереди в кассу венского театра и купить два билета на «Цыганского барона» Иоганна Штрауса. Каждую неделю Александр ходил слушать оперетту: то «Летучую мышь», то «Сказки Гофмана»; в предшествующую неделю он лишил себя такого удовольствия, чтобы сэкономить и взять с собой брата на представление в день его тридцатилетия.
Дольфи сварила кофе на горелке в офтальмологическом закутке, Амалия поместила торт на письменный стол Зигмунда, Алекс принес стулья из прихожей. Члены семьи расселись для мирной беседы за чашкой кофе. Прибыла, запыхавшись, Анна на шестом месяце беременности. В одной руке она несла корзину цветов, а в другой – четырнадцатимесячную дочь. Она пожелала Зигмунду прожить «еще тридцать и еще лучших» лет и посадила маленькую Юдит на его колени. Зигмунд, повздоривший с Эли Бернейсом, медлившим вернуть Марте ее деньги из приданого, которые она ему доверила, проявил добрую волю в день рождения и поинтересовался здоровьем своего шурина.
Якоб, работавший с недавнего времени, приносил домой заработок. Зигмунд чувствовал, что его отец доволен, ибо вновь принялся рассказывать анекдоты.
– Зиг, бедный еврей влез без билета на скорый поезд в Карлсбад. Не раз и не два его ловили, тузили и высаживали. На одной станции он встретил знакомого, который спросил, куда он едет. «В Карлсбад, – ответил он, – если выдержит мое здоровье».
Представление в театре оперетты продолжалось до глубокой ночи. Зигмунд поблагодарил брата и отправился домой пешком один. Он вошел в свой укромный уголок с подавленным чувством. Он также едет безбилетником к свадьбе, к дому, к практике… только выдержало бы его здоровье.
Ему пришлось купить кушетку для осмотра больных, и эта покупка поглотила остаток его денег. Он познавал то, о чем всегда догадывался, а именно: существование глубокой пропасти между медицинской практикой и заработками. Если бы доктор Политцер не вызвал его за день до этого на вторую консультацию, то он всю неделю работал бы не покладая рук, не получая за это ни единого крейцера. Он сел за письменный стол, поправил свет лампы и написал Марте:
«Мечтаю о том, чтобы следующий день рождения был таким, каким ты его описала: ты разбудишь меня поцелуем, а мне не придется ждать письма от тебя. Меня больше не волнует, где это будет… Я могу выдержать любое бремя забот и напряженной работы, но только не в одиночестве. И между нами: у меня очень мало надежды пробиться в Вене».
На следующее утро он отослал письмо и, направляясь в лабораторию Мейнерта, подумал: «Я как Роза. Мои эмоции столь же изменчивы, как морские приливы».
Говорят, что Земля вращается вокруг своей оси, а больные – вокруг своей боли. В последующие дни полдесятка больных посетили его кабинет, а затем в полдень его вызвали в Городскую больницу для осмотра новорожденного, у которого внизу позвоночника, над ягодицей, появилось мягкое уплотнение размером с лимон. Доктор Фрейд осмотрел натянутую кожу, растущие на уплотнении волосы, затем остальную часть тела ребенка.
– Врожденные изменения, не более того, – заверил он коллегу. – Я видел подобные наросты у взрослых. Ребенок будет нормально развиваться.
– Будьте добры, скажите это матери, – попросил доктор.
На следующее утро его вызвали в дом бывшего нервнобольного, лечившегося у Оберштейнера в Обердеблинге, ребенок которого родился парализованным ниже талии. Осматривая сфинктер заднего прохода, доктор Фрейд обнаружил полную расслабленность мышцы. Паралич захватил мочевой пузырь и пищевой тракт. Воспален спинной мозг. Ребенок будет парализован всю жизнь. Однако если удастся снизить температуру, ослабить конвульсии, не допустить инфекции мочевого пузыря…
Зигмунд провел всю субботу и воскресенье у постели ребенка, ночью спал на соседней койке. Больше всего его тревожило то, что мочевой пузырь ребенка плохо освобождался: будучи наполненным, он был рассадником микробов. Зигмунд был прав, полагая, что ребенок умрет от воспаления почек; это может случиться в любой момент – через два года или через два месяца. Однако его научили бороться за жизнь до тех пор, пока есть хоть искра надежды. Он боролся за жизнь ребенка, пока эстафету не принял семейный врач.
Зигмунд установил для себя строго размеренный порядок: вставал в шесть, затем умывался, одевался, после чего в комнату приходила горничная с теплыми булочками от соседнего пекаря и чашкой кофе, смолотого перед варкой на кухне. К семи часам она убирала посуду и салфетки с его стола, и он начинал работать над переводом последних глав книги Шарко или над своим отчетом о поездке. К десяти часам Зигмунд приходил в психиатрическую лабораторию Мейнерта, где занимался исследованием слухового нерва в человеческом эмбрионе. В одиннадцать часов шел через улицу в соседний ресторан, где подкреплялся двойным гуляшом, который подавали в двух небольших горшочках, содержащих по два–три крохотных кусочка мяса с картофелем и салом; часы его консультаций не оставляли времени для плотного обеда.
Вернувшись в лабораторию, он еще полчаса уделял анализу срезов мозговой ткани и ровно в двенадцать усаживался за стол в своем кабинете. К этому времени прихожая была, как правило, уже заполнена, ибо ходили слухи, что новый врач относится к благотворительной деятельности с той же тщательностью, как и к платным пациентам. В первый месяц он не покрыл своих расходов, но был рад «свободным пациентам»; в Вене считали, что врач, не имеющий благотворительных пациентов, не может претендовать на других. Подобно тому как в гуляше среди множества ломтиков картофеля попадаются порой кусочки мяса, встречаются люди, которые в отличие от португальского посла, так и не оплатившего счет, торопятся заплатить по поступающим к ним счетам за медицинское обслуживание.
В следующем месяце, когда закончились строительные работы в новых помещениях Института детских болезней, в три часа по вторникам, четвергам и субботам он появлялся в этом первом публичном институте такого рода в Вене, где возглавил отделение детской неврологии. В остальные дни ему пришлось продлить часы приема до четырех, и поэтому он попросил пациентов, приходивших за бесплатным диагнозом и электромассажем, посещать его в такие поздние часы, чтобы он не заставлял ждать платных пациентов. Вечером в кафе он встречался с друзьями: с Панетом, Оберштейнером, Кениг–штейном, также работавшими в Институте детских болезней, с Виддером, Люстгартеном, и там они обсуждали общие медицинские проблемы. Если он не ужинал на правах холостяка у Брейеров, Панетов или у Флейшля, то быстро заканчивал скромный ужин и возвращался к себе домой для углубленного чтения и записи наблюдений. Засыпал он сразу, едва коснувшись подушки. По воскресеньям Зигмунд обедал у родителей; приходя к ним, он опускал несколько гульденов в кофейную кружку со сломанной ручкой, которую Амалия держала в кухонном буфете. Ни мать, ни сын не говорили вслух об этом скромном ритуальном акте, доставлявшем им обоим большое удовольствие.
Несмотря на напряженный восемнадцатичасовой рабочий день, у Зигмунда хватало времени в ночные часы тосковать по Марте. Он почти ежедневно писал ей, набрасывая портреты своих пациентов и рассказывая о различных случаях, о том, какой он счастливый, если все стулья в прихожей заняты, и какой огорченный, если никто не появляется, кроме попрошаек и свах, считавших молодых врачей Вены своей естественной добычей.
Подобно первым шагам частной практики, Зигмунда волновала работа по созданию отделения детской неврологии в Институте Кассовица, названном по имени выдающегося специалиста Вены по детским болезням Макса Кассовица. Одно время Кассовиц, стремившийся лечить все детские заболевания, считал оспу, ветрянку, свинку одним и тем же видом болезни; он полагал также, что рахит вызывается воспалением. И тем не менее, Кассовиц первый в Вене поставил на научную основу изучение детских болезней. Установив, что фосфор важен для лечения рахита и других детских недугов, Кассовиц принялся искать эмульсию для детей, которая содержала бы фосфор. В конечном счете, он отдал предпочтение рыбьему жиру, который до него медики считали бесполезным. Фосфор стал чудодейственным средством для детей, страдавших рахитом, туберкулезом и анемией.
За несколько месяцев до возвращения Зигмунда в Вену Кассовиц, прошедший практическую подготовку в Городской больнице семнадцать лет назад, переехал со своей семьей из просторного помещения, имевшего восемь комнат, которые он занимал на первом этаже дома номер девять на улице Тухлаубен, по соседству с одной из старейших аптек города, в другую квартиру в том же доме, а прежнюю превратил в детскую клинику. Основанный им институт был свободной клиникой. Его посещали дети из бедных сословий, родители которых не имели возможности оплатить лечение. Все врачи института работали по зову совести и не получали жалованья. Институт детских болезней поддерживался частными пожертвованиями и мог расходовать на медикаменты всего тысячу флоринов в год.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136