Мне сказали, что никто не посетовал по этому поводу.
Было ли то чувство вины? Или потребность как-то возместить причиненное зло? Как бы то ни было, военнопленные проявили полное понимание того, что для сорока трех евреев в лагере время от времени делались исключения. Нередко об этом исключении просили даже не сами евреи, а немцы. Или, может быть, те, кто был недоволен, не решались выразить свое недовольство? Они знали, что их осудит большинство пленных. Не стану утверждать, что в то время уже все немцы переменили свое отношение к евреям. Среди военнопленных еще, бесспорно, имелись антисемиты. И тем не менее мой опыт говорил мне, что отрицательное отношение к евреям в народе не имело глубоких корней. Подобно поверхностному слою краски, этот фашистский предрассудок удалось довольно легко соскоблить.
С католическим и евангелическим богослужениями дело удалось кое-как наладить. Они совершались более или менее регулярно. А если богослужение приходилось отменять? в конце концов, и священники, несмотря на хорошие отношения с господом богом и с коммунистами, не застрахованы от заболеваний,? Гейнц Т. пытался меня сагитировать, лукаво улыбаясь:
«Госпожа Либерман, не могли бы вы заменить попа? Зал битком набит, пленные ждут».
«Ах, так! Опять читать стихи Гете вместо молитв? Ну хорошо, только ради вас»,? шутила я. Этот поклонник литературы использовал любую возможность для того, чтобы убедить меня читать стихи. А я особенно не сопротивлялась. Каждое соприкосновение с настоящим произведением искусства оставляло в сознании военнопленных свои следы. Как у каждого человека.
Он не пришел к нам
В один прекрасный день после такого утренника я увидела у моего порога молодого парня. Он, наверное, долго ждал меня. По дороге в мою комнату я несколько раз останавливалась во дворе, чтобы поговорить с военнопленными. В воскресенье для таких бесед время было очень подходящим. Военнопленные успевали отдохнуть после рабочей недели. Тот, кто меня ждал, был одним из «суздальцев», Роберт М. Я знала, что он был в свое время фанатиком в гитлерюгенд. Теперь, после пережитых разочарований, не хотел ничего знать о политике. Увидев меня, он вынул руки из карманов, стал по стойке «смирно». Даже у этого юноши муштра засела глубоко, думала я.
«Удивительно! Что привело вас ко мне?»? спросила я. Подчеркнуто вежливо, чтобы расположить его к разговору.
«Прометей»,? коротко ответил парень.
«Как вы сказали?»
«Да, Прометей. Он не дает мне покоя».
«И что же? Сделали ли вы какой-нибудь вывод? Я имею в виду не окончательный, но хотя бы какой-нибудь?»
«Госпожа Либерман, пожалуйста, не задавайте мне политических вопросов. Я не могу на них ответить. Да и не хочу. Не хочу даже об этом ничего слышать».
«Успокойтесь, молодой человек! Вы пришли ко мне из-за „Прометея“, так? Значит, у вас появились сомнения, возражения, так или не так?»
«Так,? ответил он.? Тем не менее я ни во что больше не верю. У меня внутри все перегорело. Хватит».
«Я знаю, вы пережили большое разочарование в тех идеалах, в которые верили. Они побудили вас примкнуть к гитлеровской молодежи. Вас это мучит. Ну а дальше что?»
«Дальше для меня существует лишь огонь. Я часами просиживаю у печки, я и топлю ее обычно».
«И что это вам дает?»
«Силу дает. Надежду».
«Роберт, это же самая настоящая чепуха! Подумайте-ка, вы ведь не глупый парень. Что это? Трусость?»
Я нарочно прибегаю к этому резкому слову, чтобы расшевелить его.
На этот раз такой прием не увенчался успехом. Я часто его применяю, в особенности когда имею дело с молодыми пленными. Это своего рода шок. Их мучил страх перед пленом, которым их пугали офицеры. Они рассказывали им чудовищные вещи о плене, для того чтобы они не сдавались. Иной раз шок помогал пленным, которые не верили больше в Гитлера, но чувствовали себя связанными присягой, ложно понятым чувством верности.
Хотя Роберт М. в первый момент и отреагировал, он тут же снова спрятался в свою скорлупу. «Думайте обо мне, что хотите, но трусом я не был. Никогда!»
«А ваша мистика? Не бегство ли это? Бегство от фактов, от ответственности, от вашего долга как порядочного человека, наконец, от самого себя. Не так ли?»
«Не знаю, госпожа Либерман. Я в полном смятении».
«Ну ладно, оставим этот разговор. Приходите в другой раз. Приходите, когда захотите. Возьмите вот с собой томик Гете. Но только на два-три дня. Прочтите еще раз спокойно „Прометея“, который произвел на вас такое большое впечатление».
Примерно через неделю он снова стоял перед моей дверью. Не постучал, а ждал, пока я выйду.
«Ах, вы снова здесь, Роберт. Заходите».
«Я принес вам обратно книгу».
«Садитесь, у меня есть время. Мы могли бы поговорить. Если вы хотите».
«Нет, спасибо. Я не хочу».
«Почему?»
«Пока еще не готов к этому. Мои мысли далеко».
«А где? Не могли бы вы мне это сказать?»
«Дома. Извините. Я приду в другой раз». Когда он произносил эти слова, он смотрел в окошко мимо меня. Выражение его лица говорило о том, что он думает о чем-то своем.
«Вы себя неважно чувствуете, Роберт?»
«Нет, нет, я здоров. До свидания. Я скоро приду к вам». Медленно, волоча ноги, как старик, он ушел.
Ему больше нужен врач, чем я, подумалось мне. Дома я поговорила с доктором Беликовой.
«Вы могли бы поместить Роберта на какое-то время в госпиталь?»
«Конечно, могу. Не знаю только, поможет ли это ему. Если он, как вы предполагаете, в депрессивном состоянии, лучше ему остаться среди людей. Где он работает?»
«На тракторном заводе, чернорабочим».
«Для того чтобы что-то решить, я должна его посмотреть. Пошлите его ко мне».
Доктор Беликова установила, что у Роберта психическое заболевание. Она хотела показать его специалисту городской больницы. Но потом мы решили оставить его в покое. Толку все равно не было бы, поскольку Роберт отмалчивался. Его товарищи по работе, с которыми я беседовала, сказали мне, что он хорошо работает, вежлив. Но предпочитает одиночество. В последнее время он вообще ни с кем не говорит.
Я попросила Вальтера М. заняться этим молодым человеком. Оба были офицерами, Роберт М. тоже был лейтенантом, хотя ему было всего девятнадцать. Мы подумали, что, может быть, он скорее раскроет свою душу такому же, как он сам.
«Вальтер, позаботьтесь об этом Роберте М. Узнайте у него, что его угнетает. Может быть, вам это удастся. Прежде чем что-то для него сделать, надо знать причины его странного поведения. Я хочу знать, что сбивает его с толку. Разочарование? Преступление? Его собственное? Или те, что он наблюдал?
В конце концов, у нас здесь не психиатрическая больница. И я не врач. Я готова ему помочь. Но для этого я должна знать, в чем дело».
«Попытаюсь».
Через несколько дней Вальтер мне рассказал: «Роберт М. попросил оставить его сейчас в покое. Он сначала должен сам во всем разобраться. Потом, может быть, придет к нам, а может быть, нет. Он сказал, что свое разочарование в жизни он преодолел, почти преодолел. Но не может верить в то, что его отец, которого он считал добрейшим человеком на свете, мог быть участником преступлений СС. С другой стороны, он был эсэсовским офицером высокого чина. Он знает, что СС совершают преступления против человечности. Удалось ли его отцу избежать участия в этих преступлениях? Вряд ли. Но вывод он сделает лишь после того, как поговорит с отцом. В мыслях он уже сейчас все время спорит с отцом, ежедневно, ежечасно. Но до тех пор, пока он не поставит здесь точку, он не может считать себя антифашистом. Хотя он проклинает Гитлера и весь третий рейх».
Роберт не пришел к нам. Да мы на этом и не настаивали.
Спасибо, спасибо за все
Лучшим рабочим предоставляется неделя отдыха. Чтобы они могли отдохнуть и выспаться, подполковник приказал выстроить на лагерном дворе барак на 60 человек. Барак, светлый, просторный, разделен на две части. В одной разместили дистрофиков. В день новоселья пришел начальник лагеря. Он обратился к обитателям барака. Одним он пожелал хорошего отдыха. Других уговаривал взяться за ум. Эти дистрофики причиняют нам много хлопот. Доктор Беликова уделяет им большое внимание как человек и как врач. Но все вместе мы едва добиваемся успеха. Эти люди как наркоманы.
Теперь я могла бы, пожалуй, послать из лагерей Владимирской области двадцать или даже тридцать активистов в антифашистскую школу. Но как быть, когда заявка на сто человек?
Ах ты, боже мой! Откуда их взять. Волнение большое. Но еще больше радость. Я объезжаю лагеря, повсюду советуюсь с активом, повсюду идет тщательный отбор. Из главного лагеря посылаем в школу почти весь актив: Гейнца Т., Зеппа Ш., Руди К., Эгона М. и многих других.
Незадолго до отъезда все активисты? и те, кто едет, и те, кто остается,? были приглашены начальником на ужин. Мы сидим в небольшом помещении бывшей советской офицерской столовой за столами, покрытыми белыми скатертями. В меню шашлык, московский салат, вино, водка. Начальник не пьет ни того ни другого. Но он поднимает бокал и обращается к активистам с прочувствованными словами. Он явно взволнован. Его радует, что эти люди встали на путь гуманизма и хотят действовать в этом духе.
Гейнц Т. благодарит советского офицера и коммуниста за все хорошее, что он делает для военнопленных. Гейпц говорит тихо, медленно. Хотя он никогда не лезет за словом в карман, волнение мешает ему говорить. Потом он обращается к немецкой коммунистке, сидящей с ним рядом, благодарит ее, говорит о том, что она для них учитель и мать вместе.
Я не отвечаю ни слова. Но весь вечер у меня в душе чувство радости. Я рада, что у меня такой начальник, я рада, что у меня такие ученики.
Сто мужчин и одна женщина
После поездки по лагерям я набираю сто человек. Это лучшие. По крайней мере мне так кажется. Хотя ошибку нельзя исключить. До сих пор антифашистские школы были довольны теми, кого я посылала.
На второй день мы собрали всех в нашем главном лагере. Те, кто прибыл из других лагерей, добрались по железной дороге. Одни, без конвоя. Это привело их в восторг.
Вечером накануне отъезда я приглашаю их в комнату актива на прощальный вечер. Приглашаю и остающихся активистов. Тесно. Многим приходится стоять. Я могу им предложить только слова. Слова благодарности, слова доверия. Из ста присутствующих выступает по крайней мере треть. Каждый? только несколько слов. Одни говорят о том, как они, нацистские солдаты, стали антифашистами. Другие? о том, что отдадут все свои силы преображению Германии и крепкой дружбе с советским народом. Так продолжается до рассвета, когда нам надо отправляться в путь. В комнате такая боевая и вместе с тем такая человечная атмосфера, что учащенно бьется не только мое сердце, но и сердца всех этих мужчин.
В семь часов утра мы отправляемся в дорогу. Сопровождаю эту сотню только я, и никто больше. Они получили паек на один день. Вечером мы должны прибыть на Место. Из дому я беру с собой все, что только могла найти. Для тех, у кого особенно большой аппетит. Мы едем по железной дороге до станции Горки. Оттуда на пароме должны добраться до Талицы.
Стоит ноябрь. Но уже очень холодно. Дует ледяной ветер. Паром не работает вот уже два дня. До антифашистской школы пятьдесят километров. Их придется пройти пешком. Скоро стемнеет. Сегодня мы не доберемся. Что делать? На этом холоде ночевать невозможно. Я стою у реки, гляжу на волны стального цвета. Мужчины молчат. В этот момент, пожалуй, самое разумное помолчать.
Помочь они мне все равно не могут.
Оглядываюсь. Вблизи два деревянных домика. Стучусь в первую попавшуюся дверь. Открывает пожилой загорелый мужчина с лысиной во всю голову и бакенбардами. Мне повезло! Это паромщик. Но выясняется, что и он не может помочь. Вот уже два дня, как паром вытащен на берег. Объясняю ему наше положение. Прошу его приютить нас на ночь, пусть на полу, в коридоре, в подвале, где угодно. Главное, чтобы у нас была защита от ветра. Нет, сто человек он не разместит, места не хватит. К нам подходит его жена. Она испугана, смотрит на колонну военнопленных. Ничего не поделаешь, мне остается одно? не уходить, настаивать. Хотя это мне и неприятно. Я уговариваю обоих. Не могу удержаться, чтобы не пустить слезу. Наконец их сердца смягчаются, они разрешают пленным войти в их дом. Я испытываю чувство гордости за этих чутких советских людей.
Нам отводят комнату, коридор и лестницу, ведущую на сеновал. Кто побыстрее, занимает места получше, на лестнице. Все другие укладываются на полу, набиваются как селедки в бочку. Я устраиваюсь на табуретке, и сто мужчин «стерегут» мой сон.
Рассветает, мы отправляемся в путь. На завтрак не уходит и пяти минут. У нас ничего больше нет, только остатки от вчерашнего. Каждый кладет все, что он находит в своем кармане, на расстеленную газету. Кусок хлеба, кусочек сахара. Того, что удается набрать, очень мало. Мы решаем: пусть это получат те, кто послабее. Зато жена паромщика угощает нас всех великолепным напитком: кипящая вода из огромного самовара. Хорошо погреться! Мы ведь совсем застыли. Прощаясь с нашими хозяевами, я хочу оставить им немного денег. Но они отказываются, обиженные моим предложением. Каждый из ста мужчин говорит им «большое спасибо», покидая их дом.
Паромщик накидывает полушубок и выходит с нами во двор. Он показывает нам рукой, в каком направлении нам надо идти, где повернуть, где идти прямо, где повернуть налево. Я слушаю невнимательно. Зачем? Все равно мне этого не запомнить. Есть сто мужчин, пусть запоминают. В пути у каждого из ста мужчин свое мнение, как следует идти дальше. Очень жалею, что я невнимательно слушала паромщика!
Переход длится дольше, чем обычно. Мы устали, мы голодны. Последние километры еле тащимся. Когда добираемся до Талицы, там все вне себя. Нас ждут со вчерашнего вечера, никто не мог сообщить, где мы застряли. И откуда? В лесу, по которому мы шли, не было телефона. Не было его и в избах, мимо которых мы проходили. Мы опоздали точно на двадцать четыре часа. Теперь только и слышим: «Давай, давай!»
Наших ребят ждет еда со вчерашнего дня. Не проходит и минуты, как под котлами бушует огонь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47