Конечно, имелся Союз пролетарских писателей, имелся театр Пискатора и агитационные театральные группы, выступал Эрих Вайнерт, с нами были Кете Коль-виц и Генрих Цилле. Они показывали жизнь, какой она была, и трудились для того, чтобы она стала иной. Но не они определяли общую картину.
Как всегда, коммунисты были первыми, на кого обрушивалась нищета. Но мы по крайней мере использовали наше время с толком. Мы посвящали его справедливой борьбе нашей партии. А кое-кто начал заниматься самообразованием.
Человек полон противоречии
Наконец я навестила отца. Он очень постарел за это короткое время. Наверняка у него было немало проблем. Ему не хватало многого. И жены не хватало. Обычаи были строгими, но природа требовала своего. Жизнь его была нелегкой. Я обрадовалась, что Зальмен оказался здоровым, в хорошем расположении духа, не потерял своего юмора и не забыл о моем отце. Почти каждый вечер они встречались и философствовали, как раньше. Теперь дома оставались только мой младший брат Янкель и моя сестра Зуре. Она как раз собиралась покинуть родительский дом. Она была единственной в семье, с кем меня соединяли духовные нити. У нас было общее мировоззрение. Да и много другого общего. Ее огорчало мое намерение уехать. Но еще больше оно огорчало моего отца. Теперь ему предстояло навсегда потерять свою любимую дочь. Что и говорить, горе отцу, у которого столько детей, а на старости лет он остается одиноким. На прощание он подарил мне новенькое постельное белье. «На чужбине оно тебе пригодится»,? сказал он грустно. Мы расстались сердечнее, чем обычно. Оба мы были очень печальны.
Я бродила по улицам гетто, но никого из знакомых не встретила. Молодые люди, с которыми у меня был контакт, давно покинули свое гнездо. А другие? Ну, о них заботиться было поздно. Я уже сидела на чемоданах. Но кое-что еще удерживало меня. И кое-кто.
Этот «кое-кто» был молодым, приятным человеком, коммунистом, инженером на строительстве метро. Мы познакомились в клубе. Был он в плохом состоянии. Только что он расторг помолвку. Невеста взяла да и уехала с каким-то писателем в Италию. В качестве секретарши. Жених поставил вопрос ребром: или? или. Она выбрала того. Через полгода Аня, как ее звали, возвратилась домой. Писатель больше не нуждался в секретарше. Он был уже чересчур стар. Когда Аня узнала о моем существовании, она передала мне, что любит меня как сестру и ни на что не претендует. Но она притворялась. А я поверила ей. Пригласила к себе. Внешне она была весьма привлекательной. И ласковой, как ангорская кошка. О да, она могла обернуть мужчину вокруг своего мизинца. Но мне она не понравилась. С ее расчетливостью. Правда, она была коммунисткой, но в ней было много мещанского. Мне не хотелось с ней дружить.
Через какое-то время она исчезла. Мы с молодым человеком поселились вместе в двух меблированных комнатах. Неожиданно мой друг получил письмо от родителей Ани. Они просили его поехать в Лейпциг, чтобы расторгнуть помолвку. Ведь это было тем минимумом, на который они имели право, писали они. Он поехал туда и… вернулся в Берлин мужем своей бывшей невесты. Все устроила Аня, в том числе и письмо. «Что за тряпка»,? подумала я и пожелала ему счастья. Но дома долго рыдала. Много ночей. Человек соткан из противоречий.
Как бы то ни было, теперь я снова была свободной? от мужа? и могла отправляться в путь. Но расставаться с полюбившимся, с привычным, с товарищами и друзьями, с нашей общей борьбой оказалось делом совсем нелегким.
Берлин тех лет был болотом и в политическом, и в моральном отношении. Веймарская республика баловала правых и давила левых. Она рыла свою собственную могилу. Спасением была бы только власть рабочих. Но она не пришла. Все же я с таким трудом «завоевала» этот Берлин, и я любила его. В стране трудящихся, куда меня тянуло, которая была мне близкой и родной, мне придется начинать все сначала. Сумею ли я войти в эту жизнь? Справлюсь ли со своими задачами? И со всеми трудностями? Вопросы, вопросы, вопросы…
Так получилось, что лишь в апреле 1929 года я села в поезд, идущий в Москву. Как «старая москвичка», я взяла с собой известного болгарского кинорежиссера Зла-тана Дудова и его жену. Они где-то слышали, как я рассказывала о своих впечатлениях, и после моего выступления подошли ко мне: «Не расскажешь ли нам, как можно съездить в Советский Союз?» Я рассказала. Советский посол дал и им визы. Я устроила их у родственников Хашина. Само собой разумеется, познакомила и с Эммой Вольф. Она стала их опекать. Они крепко подружились. Дружба с первого взгляда, можно сказать.
На извозчике по Минску
Из Москвы я через несколько дней отправилась в Минск. Я хотела успеть к празднику Первомая. В демонстрации я участвовала весьма забавным образом. На извозчике проехала через весь город во главе колонны нашего театра. Обеими руками я держала плакат, на котором был изображен толстый буржуй. Рядом со мной сидел рабочий сцены, который держал плакат с соответствующим текстом, написанным крупными буквами. Отовсюду нам кивали, как будто видели старых знакомых.
Идея посадить меня на пролетку пришла в голову нашему секретарю партячейки. Это дало мне возможность наблюдать за веселым праздником. Наверное, это он и имел в виду, когда нанял возницу. Солнце сияло и согревало всех в этот прекрасный весенний день. Со всех сторон раздавалась музыка. Изо всех улиц, переулков и переулочков шли колонны демонстрантов на Театральную площадь, где стояли трибуны. Люди без устали распевали революционные и народные песни, танцевали, останавливались и снова шли. Если колонна останавливалась, то в один миг образовывался круг и люди танцевали под частушки. Царило такое радостное, такое доброжелательное настроение, что и теперь, через сорок пять лет, мне доставляет большое удовольствие вспомнить об этом.
В тот день мои мысли часто возвращались в Берлин. Мне хотелось знать, как прошел Первомай там. Я купила русскую газету. «Роте фане» приходила в Минск только через два-три дня. Меня охватил ужас, когда я прочла: в Берлине полиция напала на демонстрантов. В них стреляли. Приказ отдал полицей-президент Цергибель. Он принадлежал к партии социал-демократов, которая формировала в то время правительство. Имелись раненые и убитые. Кого из моих товарищей поразила пуля? Кого избили резиновыми дубинками? Меня мучила совесть, что я живу в другом мире, без забот, радостно.
В Минске я сразу почувствовала себя как дома. И хочу сказать заранее: годы, прожитые в Минске, были самыми прекрасными в моей жизни. Они были исключительно продуктивными в политическом и художественном отношении. И в человеческом отношении тоже. В это время я созрела по-настоящему, поняла, что значит быть коммунистом. Я научилась подчинять личное общественному и при этом быть счастливой.
Шефы
У нашего театра было подшефное предприятие? фабрика кожаных изделий. Я не знаю почему, но секретарь партийной организации этого предприятия Миша Госман сразу меня полюбил. Он стал моим наставником. Брал меня с собой повсюду: на собрания, праздники, вечеринки. Вскоре я примелькалась в Минске.
Миша Госман считался хорошим рабочим и отличным партийным секретарем. «Миша, тебя здесь спрашивают», «Миша, там тебя ищут», «Миша, тебя спрашивал директор»? так изо для в день. Мне нелегко было его найти, когда я приходила к нему на фабрику. И что мне еще в нем правилось? он был очень скромным и деликатным человеком. Условия, в которых он жил с женой и ребенком, были малоприятными, но это его не огорчало. Как все коммунисты, он получал установленный партией оклад. Это тогда называли «партмаксимум». Коммунисты работали больше всех, а получали меньше всех.
Я едва не уехала с этой семьей на Дальний Восток. Там не хватало рабочих рук, особенно руководящих кадров. Партия послала Мишу Госмана туда. Он уговаривал меня поехать с ним. Романтика меня манила, но я все же отказалась. Не могла же я покинуть театр, едва начав в нем работать. Да и какой толк был бы от меня там без нужной специальности, без знания языка? Позднее у меня часто появлялось желание поехать в то или иное место, когда я узнавала, что там не хватает людей или имеются какие-то другие трудности. Подходила ли я? это уж другой вопрос. Но желание помочь делу было большим. С таким подходом можно горы свернуть. Так я думаю.
Кроме меня в Минске жили еще двое немцев. Коммунистка, которая была замужем за советским офицером, и инженер, работавший в тяжелой промышленности. Нас часто просили рассказать о положении в Германии, о классовой борьбе, которая там развернулась. Мы каждый раз удивлялись, как сильно верили советские люди в боевую мощь немецкого рабочего класса, как велика была их симпатия к нему. Она распространялась и на нас.
Иногда перед выступлением я шла в городской комитет партии или Центральный Комитет, чтобы получить информацию и совет. Конечно, я могла бы и обойтись, но мне доставляло большое удовольствие посещать этих товарищей. Нигде меня не задерживали. Я спрашивала, здесь ли тот или другой товарищ, затем, постучав, открывала дверь, и «большой начальник» шел мне навстречу с протянутой рукой. Наши беседы проходили так, как будто мы были давними друзьями. Мы объяснялись обычно на какой-то смеси немецкого и еврейского языка. Или Миша Госман переводил. Он знал немецкий. Многие белорусы говорили на идиш. Небольшая часть населения этой республики состояла из евреев. Доброе согласие между белорусами, русскими и евреями было само собой разумеющимся. Никто не спрашивал о национальности. А между тем не прошло и десяти лет с тех пор, как царское правительство натравливало народы один на другой и устраивало погромы. На меня все это производило огромное впечатление.
В театре я начала путать идиш и немецкий. Как ребенок, который учит два языка и путает один с другим. Но у меня был в театре хороший преподаватель по идиш. Это был белорус. Хотел стать актером, таланта не хватило, и он стал рабочим сцены. Он был самый внимательный зритель, он записывал в тетрадь все наши оговорки на сцене. А когда у нас был какой-нибудь вечер, читал из нее. Вот уж мы смеялись! Этот молодой белорус так заботился о чистоте сценического языка, что каждый раз указывал мне на мои погрешности. Дело в том, что у нас дома говорили на другом диалекте. Их ведь много.
Еврейский театр в Минске
Когда я приехала в Минск, в театре шли репетиции пьесы Эрнста Толлера «Гоп-ля, мы живем». Это была пьеса на актуальную политическую тему, о борьбе с реформизмом социал-демократии. Политический конфликт разделил семью: матушка Мюллер, последовательная коммунистка; ее сын, социал-демократ, ослеплен демагогией социал-демократического руководства; мать ведет борьбу за сына. Обоих социал-демократическое правительство бросает в тюрьму. Я видела эту пьесу в свое время у Пискатора и рассказала о ней, когда в первый раз приезжала в Минск. И вот теперь ее включили в репертуар. Мне дали главную женскую роль, роль матушки Мюллер. Я взяла в качестве прототипа Надежду Крупскую и с внешней стороны. И стала настолько похожей, что даже утром черты моего лица носили отпечаток ее внешности. Иногда я слышала, как прохожие говорили на улице: «Вот идет наша Крупская». Мне казалось, что роль мне удалась. Во время репетиций я видела это по сияющим глазам режиссера. На спектаклях об этом говорили аплодисменты. Эту роль я играла всем сердцем.
Вскоре меня ввели и в пьесы, которые шли раньше. Я получила две большие роли, одну за другой. Одну из них мне пришлось разучить в очень короткий срок. Ее исполнительница родила преждевременно. «Гирш Леккерт»? так называлась пьеса. О ее содержании я уже писала. Это была драма в стихах. Четыре акта. Выучить этот текст за три дня было довольно трудно. Стихи надо было знать твердо, присочинить на сцене было нельзя. Я зубрила день и ночь, за утренним туалетом, за обеденным столом, сидя и стоя, в полусне. В полусне заучивать удавалось особенно хорошо.
Не знаю, понимали ли зрители на премьере, как билось мое сердце? Мои коллеги слышали это наверняка. Все, у кого было время, стояли за кулисами, включая рабочих сцепы. Все переживали за меня. Суфлера в театре не было, да и до сих пор суфлеры в советском театре не приняты. Актер должен знать свою роль. Этот образ был одним из самых любимых. Противоречивый характер: чувствительный и тонкий, открытый, честный. Эта женщина попала в политический тупик. Ей предстояли тяжкие испытания. И как это бывает на сцене, большая любовь помогла этой женщине найти верный путь. Говорят, что и в жизни иногда так бывает.
Нечто похожее случилось со мной в следующей роли. Мне предстояло сыграть молодую крестьянку. Бедная мать отдала ее за корову кулацкому сынку, наглому, глупому. А в деревне тем временем началась коллективизация. Собрания, беседы, нескончаемые дискуссии. Бедняки собрались и основали колхоз. Кулаки пытались всеми средствами этому помешать. Какое-то время молодая крестьянка металась из стороны в сторону. Но в один прекрасный день она удрала от мужа и вернулась к матери. Он за ней с топором. Но мать защитила дочь: «Ну, бей! Бей! Кровопивец! Твое время прошло. Иди прочь! А то я за себя не ручаюсь!» Кулацкий сынок испугался ее угроз и ушел. Но корову взял с собой. Вскоре в дом приходит веселый, находчивый комсомолец. Он объясняет матери и дочери, какие у них права и как начать новую жизнь. И объясняет молодой крестьянке, что такое любовь. Объясняет упорно, терпеливо, до тех пор, пока она не соглашается выйти за него замуж. И все же эта пьеса не имела успеха. Слишком много было говорильни, даже о любви.
Эта роль не была большим достижением. Она не подходила мне. Больше того, я ее не понимала. На первых же репетициях режиссер мне сказал: «Знаешь что, твоя мимика, твои жесты? все это как надо. Но твоя сдержанность заходит слишком далеко. В зале тебя не поймут». Я хотела отказаться от этой роли. Но пьесу сняли с репертуара после нескольких спектаклей. Тогда я еще не знала ни деревни, ни крестьян. На селе вспыхнула классовая борьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47