в одной? жених, в другой? невеста. Невесту наряжали матери и родственницы, около жениха вертелись, конечно, мужчины. Музыканты играли душераздирающие мелодии. Кантор пел в стихах о тяжелой, но честной жизни отцов, дедов и прадедов. Градом катились слезы. Жениха и невесту молча отвели к алтарю. Венчал мой отец? раввин. Он свел процедуру к минимуму. Его душили слезы. Затем он пустил по кругу стакан вина. Мужчины пригубили из стакана. Потом он подал стакан жениху. Тот должен был раздавить его правой ногой в знак мужской силы. Обычай говорил: если ему это удастся, он покажет себя молодцом и в первую брачную ночь. Мать невесты отвела парочку в спальню. Разглядел ли мой брат хоть в эту ночь свою молодую?
Что за этим последовало? Ну что? Каждый год по ребенку. Мехель успел произвести «лишь» шестерых, ему помешали нацисты. Но до того ему многое удалось: он обзавелся подвальчиком на Гренадирштрассе, в котором торговали овощами, а по пятницам еще и рыбой. Для субботней трапезы. Вонь была немалой. Бедность еще больше. Но он, жена и шестеро детишек по крайней мере остались живы. Им удалось бежать в Иерусалим.
Вообще мужчины имели возможность использовать голову, если она у них имелась, да еще и руки к ней. Чтобы поболтать, они встречались в синагоге, у раввина, в мастерской, в лавке, наконец, на улице. А вот женщинам редко удавалось покидать четыре стены. В гости ходили редко, в синагогу? дважды в год: на новогодний праздник и на Иомкиппур, в дни примирения, когда каждый каждому все прощал? до праздника,? а затем все оставалось по-старому.
Я была пятым ребенком из восьми детей раввина Пинхуса-Элиэзера. И первым, которому удалось пойти в школу. В этом мне помогла полиция. Хотя я об этом ее не просила. Я попросту бежала за детишками, когда они по утрам семенили в школу вдвоем или втроем. Я завидовала их ранцам, их нарядным передничкам, их радостным улыбкам. Подолгу простаивала я перед окнами школы на Гипсштрассе, приподнималась на цыпочки, чтобы лучше увидеть, что происходит внутри.
В один прекрасный день отворилось окошко и горбатая учительница подозвала меня кивком головы. Фрейлейн Кон. Она спросила:
«Что ты тут стоишь целыми днями? Почему не идешь в школу?»
«Мне не разрешают».
«Почему не разрешают?»
«Это грех, говорит отец».
С тех пор моя жизнь состояла из сплошного греха. Не прошло и двух недель, как пришла повестка отцу явиться в полицейский участок. Ему предписали немедленно отправить меня в школу. Или на восемь дней сесть в тюрьму. Или заплатить сто марок штрафа. И тем не менее отправить меня в школу. Отец сердился на меня и на весь свет, как будто бы весь свет и я шли навстречу своей гибели. Взволнованно ходил он по комнате, держа левую руку в кармане штанов и жестикулируя правой.
«Только полиции мне не хватало! Ранцы! Шманцы! Пусть идет! Все равно болтается целый день на улице!» При этом он ломал голову, как обойти приказ полиции. Все же ему не оставалось ничего другого, как послать меня в школу. А со мной и младшую сестру Зуре. На этот раз он уступил. Если бы дело касалось сыновей, он пошел бы на «баррикады». Но Зуре и я были всего лишь девчонками.
Евреи с Востока избегали контактов с властями и, уж конечно, с полицией. Это была смесь страха и презрения. Они жили в постоянном страхе, что их вышлют. Даже загс обходили они стороной. Если рождался ребенок, его регистрировали в молитвен ном доме. Отец использовал для этого одну из пяти книг Моисея и всегда забывал, какую именно. Поэтому у нас вечно путали дни рождения. Их и не праздновали. Слишком трудно было пересчитать с еврейского на обычный календарь. То мы оказывались на несколько недель моложе, то старше. В зависимости от того, на какую неделю в сентябре или в октябре приходился еврейский Новый год. Я до сих пор не уверена, что действительно родилась в ноябре. Как бы то ни было, так записано в моем паспорте.
Только не мемуары
Свои воспоминания я стала записывать еще несколько лет назад. Начала я так: «В шестьдесят пять лет Мария обнаружила, что ее жизнь прошла напрасно». Друзья высмеяли меня: «Что за самобичевание!» Возможно. А что еще остается, если твоя деятельная, бурная жизнь внезапно кончается из-за болезни. Я перестала писать. Но затем пришло письмо. От одного бывшего военнопленного. Через двадцать шесть лет после конца войны. Не скрою, оно взволновало меня. Это было не первое письмо такого рода. И я была не единственной из воспитателей в лагерях для военнопленных в Советском Союзе, которым писали бывшие подопечные. В большинстве случаев это был своего рода отчет или выражение благодарности. Но это письмо пришло тогда, когда у меня был досуг, чтобы заняться воспоминаниями.
И все же, упаси бог, мне не хотелось писать мемуаров. Только лишь отдельные пережитые мною истории. О веселых, серьезных, трагичных, комичных и трагикомичных. О простых милых людях и о таких, которые не были простыми и милыми. Но прежде всего мне хотелось рассказать о людях хороших. Всю свою жизнь я питала к ним слабость. Я всегда старалась оказаться поближе к ним. Что касается тех, других, с ними я расставалась. Иногда слишком поздно. Разочарование в людях переносила трудно. Собственно говоря, не переносила. На мое счастье, это случалось редко.
В рабочем движении я стала участвовать по велению сердца. Привлекла прежде всего страсть, с которой коммунисты защищали интересы простых людей. Но вскоре я поняла: одного сердца мало. Я должна научиться думать, и думать по-новому. И научиться бороться.
Я пришла из фанатично религиозного отчего дома. Неудивительно, что я покинула этот безумный мир. Это произошло, когда мне исполнилось шестнадцать лет. Произошло быстро и безболезненно. Мне помогли товарищи, друзья, моя любовь к театру. Не обошлось и без детской болезни левизны. Путь в партию, который пришлось мне пройти, был длинным. Я начала его в двадцать лет. Это было моим счастьем. Иначе моя жизнь не была бы жизнью.
Если я все же написала о своей жизни, виноваты мои друзья. Они не давали покоя. А чего не сделаешь ради друзей! Я должна была взяться за перо. Ну, в добрый путь! «В добрый час!»? сказал бы мой отец. Мой добрый отец, которому я причинила так много горя.
Исход из Галиции
О местечке, в котором я родилась, я почти ничего не помню. Только знаю, что оно находилось в Галиции и принадлежало тогда, в 1905 году, Австро-Венгерской монархии. Здесь жили поляки, австрийцы, украинцы и евреи. В большинстве евреи. Здесь им милостиво разрешили поселиться.
Крохотное местечко. На маленькой площади, на которой мы жили, стояли два молитвенных дома. Я еще вижу перед собой храм с позолоченным куполом, в котором молились богатые, и старый, полуразвалившийся молитвенный домик для бедняков. Боженька тоже требовал денег. Место на целый год стоило дорого. Разница в оплате была велика. Двум синагогам требовались два раввина. Хотя и одного с лихвой хватило бы для такого городишка, скорее напоминавшего деревню. Поэтому раввины постоянно ссорились. Одним из них был мой отец. О погромах слышала много, но сама их не переживала. Нет, переживала. В Берлине. В 1923 году.
В нашем городке Тычин люди разных национальностей жили мирно. Но все же мы всегда испытывали страх перед кузнецом, который жил наискосок от нас. Если он напивался? случалось это чуть ли не каждый день, за исключением воскресений и праздников, когда он шел в церковь, ибо был благочестивым католиком,? он бушевал перед дверью своего дома и грозился превратить всех евреев в фарш. В действительности он не обидел и мухи. Но все евреи в округе запирали двери на большие замки и тяжелые цепи. Пока этот грозный великан не протрезвлялся и вновь не становился добродушным соседом, они не рисковали высунуть нос на улицу. Страх сидел глубоко в их душе.
Наше детство проходило грустно и безотрадно. Никто не рассказывал нам сказок. Мы не знали игрушек, на это недоставало денег. Да и времени у родителей. Отец был единственным кормильцем семьи. Ему приходилось кормить десять голодных ртов, раньше даже двенадцать. Двое детишек умерли еще до моего рождения. Моя мать была почти постоянно беременной, часто болела. После моего рождения она окончательно расхворалась. Я оказалась «трудным» ребенком еще при появлении на свет. Весила больше, чем нужно. Эти роды доконали ее. Она стала сердечницей. После меня она родила еще троих и умерла сорока шести лет.
Нам восьмерым было не до игр, да и не до смеха. Однажды наши родители совершили «дальнее путешествие», в районный центр Ржешев, на свадьбу родственников. Ночью они вернулись домой и привезли нам медовых пряников и другие лакомства, а мне, самой маленькой, игрушку. Первую игрушку! Кукольную лампу из фарфора, завернутую в бумажную салфетку. Неописуемая радость! Несмотря на поздний час, вся орава тут же проснулась и в одно мгновение проглотила все лакомства вместе с крошками. А я, ну а я от восторга схватила лампу и ударила ею по скамейке. Глядела я на осколки и горько плакала, пока меня не стало клонить в сон. Мать отнесла меня в кроватку. Долго я не могла примириться с этой потерей. Собственно, лишь когда я стала взрослой. Теперь у меня есть целая коллекция игрушек. А больше всего у меня ламп. Повсюду лампы. У моих друзей это вызывает смех. У меня тоже.
Наша квартира состояла из «гостиной» и кухни с огромной печью. Действительно, жизнь шла у нас так, как описывал Гейне в «Принцессе Субботе». Целую неделю мы жили как нищие, а в субботу как короли. Начиналась она еще в пятницу вечером. Мать зажигала свечи в серебряных подсвечниках, которые служили уже многим поколениям. Затем она произносила короткую молитву и проливала долгие слезы. Отец и братья шли в синагогу. Мы, девочки, накрывали праздничный стол. Рядом с местом отца клали халу, которую сами пекли,? кренделем закрученный белый хлеб с маком. Покрывали ее белой салфеткой. Рядом? самодельное вино из изюма. На середину стола ставилась фаршированная рыба. Когда мужчины возвращались из синагоги после двух часов, мы, девочки и мать, уже сидели за столом празднично принаряженные, то есть без фартуков. У каждого было свое определенное место. Стоя со стаканом вина в руке, отец произносил молитву, благодаря господа за вино, которое мы пригубляли, за халу, от которой каждый отламывал по кусочку. На счастье, молитва была короткой. Мы были голодны как волки. До вечера пятницы на еде особенно экономили. И вот трапеза начиналась. С рыбы, как полагается, затем следовал куриный бульон с домашней лапшой и немного потрохов. Сладкое было бы излишеством. Все остальное предписывал обычай. Из недели в неделю, из года в год одно и то же. Голод тот же. Всю неделю мы питались главным образом картофелем и хлебом во всех мыслимых вариантах.
Странно, наши мальчики оставались при этом стройными, как наш отец, а мы, девочки, были в теле. Я тоже, только старшая сестренка Матель была изящной и грациозной, как танцовщица. С черными волосами и синими глазами, она была настоящей красавицей. Все хозяйство в доме вместо больной матери вела она. Хлопот хватало. Мать руководила ею, не вставая с постели. Иногда она ругала нас, малышей, за то, что мы не помогаем Матель. Ну, хотя бы пошли в аптеку. Но Матель этого не хотела.
Едва кончался обед, она бежала в аптеку. Чуть ли не каждый день. Вскоре у нас дома скопилось столько пилюль и капель, что мы могли бы открыть филиал аптеки. Не знаю, платила ли она за лекарства или получала их даром. Как бы то ни было, вскоре всему этому пришел конец.
Наивный сын аптекаря попросил руки сестры. Но он был «гоем», то есть чужаком. Смешанный брак считался у верующих евреев самым большим грехом. О нем вообще не могло быть и речи. Отец не стал даже с ним разговаривать. Просто молчал и молчал. Время от времени он хватал себя обеими руками за голову и вскрикивал: «Горе мне! Катастрофа! Моя дочь! Моя дочь хочет выйти замуж за „гоя“!» Тут же пригласили свата. У него, конечно, оказался кандидат в женихи. Из какого-то другого местечка. Я не помню из какого. Состоялись смотрины, которые должны были закончиться помолвкой. Пришла сестра, посмотрела на жениха и сказала «нет». Жених был, не хочу быть несправедливой, не полным идиотом, но полуидиотом он был несомненно. Не помогли ни уговоры, ни брань. Мои родители испробовали все, они выбились из сил, но ничего не достигли.
После этого Матель почти не появлялась за порог кухни. Ее охватила тоска. Она не могла забыть молодого, веселого аптекаря и полуидиота тоже не могла забыть. Тоска буквально лишила ее рассудка. Она избегала отца, не отвечала ему на вопросы. У него разрывалось сердце. Он отдавал последние копейки докторам и профессорам. Он шел на все, но только не на брак с «гоем». Матель воспитала меня, и мне она разрешила ухаживать за ней. Других она не подпускала. Она так и не выздоровела и всю жизнь провела в клиниках и домах для умалишенных. Пока не пришли нацисты. Ее и других пациентов брали в качестве подопытных на эксперименты. Жизнь ее закончилась в муках.
Не только капиталистические общественные отношения, но и догматизм ортодоксальных евреев принес несчастье тысячам молодых людей. Как много талантов загубил он в зародыше. Достаточно вспомнить нашу семью. В других, человечных условиях моя сестра Матель стала бы танцовщицей. Талант ее проявлялся на каждом шагу.
Молодежь в гетто не вечно оставалась спокойной. Начиналась борьба. Я в ней участвовала. Но все это произошло позднее, намного позднее. В Берлине. А до этого мы пережили войну в Галиции. Это было в 1914 году. Какие-то войска «осчастливили» наш маленький городишко Тычин своим посещением. Даже дважды. Это был ад. На второй раз пошли слухи, что придут казаки и все сметут с лица земли. Жители обратились в бегство. Первыми? евреи. «Если кого бьют,? говорили они,? то в первую очередь бьют евреев».
До сих пор не могу понять, какое значение могло иметь для царя Николая, или императора Франца-Иосифа, или кайзера Вильгельма наше маленькое сонное местечко. Как бы то ни было, им нравилось вести войны. А народу разрешалось за них умирать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47