Все погибнут.
– Тут, Анна Васильевна, шпиков наполовину. Что их жалеть…
– Всё-таки – люди… И казачки тоже… Поди – жёны, матери есть. Мне е г о не жалко. Пожил довольно. Попил народной кровушки, а вот – их… Да…
– Без этого нельзя. Андрей говорил, лес рубят – щепки летят. Вот и мы с вами – щепки…
– Как думаете, Андрея – повесят?..
– Должно быть – повесят. Не помилуют… И нам того же не миновать. Тут ли, там ли – всё одно – смерть. Жизнь революционера – короткая жизнь.
– У вас рука-то, Фроленко, не дрогнет, как соединять будете?..
– А отчего ей дрогнуть?..
– Всё-таки смерть…
И опять долгое, очень долгое молчание, Якимова-Баска смотрит в книгу, видит строчки, буквы, но буквы не складываются в слова, строчки ничего не говорят. Якимова поднимает голову и смотрит сбоку в окно.
– Вот, Фроленко, и Соню вижу. Пришла… Стоит на углу в толпе народа. А смелая Соня. Её ведь и узнать кто может.
– Значит – скоро.
– Да уже двадцать минут второго. Десять минут нам жить осталось. Спиральку-то проверьте. Не отказали бы провода.
– Вы не беспокойтесь, Анна Васильевна, у меня всё в исправности.
Часы всё тикают и тикают… Точно зовут, приглашают смерть.
Много смертей…
XXIV
Ловким молодым движением государь скинул шинель с плеч на руки унтер-офицера Манежной команды и бодро пошёл к лошади, которую держал за колоннами конюшенный офицер. По манежу гулко отдавалось эхо команд. Караулы взяли «на плечо».
Всякий раз, как государь входил в манеж, его точно покидало бремя лет. Походка становилась лёгкой и упругой, глаза блестели, движения были молоды и гибки.
Привычным жестом, как учил его ещё отец, император Николай I, государь просунул два пальца в белой перчатке под ремень подпруг, проверяя седловку, легко вставил ногу в лакированном ботинке в стремя и перекинул высокое стройное тело в седло.
Залившийся в команде «шай на кр-р-ра-а-а» – дежурный по караулам торжественно и чётко оборвал: «ул!»
Караулы вскинули ружья, шашки и палаши выдвинулись вперёд, офицеры взяли сабли подвысь и опустили их остриём к левому носку. Трубачи Конвоя резко и отрывисто затрубили гвардейский поход – к ним примкнули барабанщики и горнисты Сапёрного батальона.
Верхом на тёмно-караковом коне, в сопровождении великого князя Николая Николаевича старшего и своего друга, прусского генерал-адъютанта фон Швейдница, государь шагом подъезжал к Конвойному караулу.
– Здог'ово, казаки!
– Здравия желаем, ваше императорское величество!..
Из-за шеренг внутренних дворцовых караулов стали видны восторженные, чистые, молодые, безусые, розовые лица пажей и юнкеров.
– Здг'авствуйте, господа!..
И ещё не замерло эхо после их рьяного, молодого звонкого ответа, как музыканты заиграли «Боже, царя храни» и грянуло «ура»!
Государь ехал вдоль фронта, мимо отвесно поднятых ружей с новыми блестящими погонными ремнями, с чернёными четырёхгранными штыками берданок. Он смотрел своими очаровательными глазами прямо в глаза каждому и в передней и в задней шеренгах, глазами приветствовал стариков: шевронистов-фельдфебелей; с особой лаской поздоровался с финляндцами и под громовые крики «ура», отражённые и усиленные эхом, под звуки гимна доехал до фланга караулов. Потом повернул лошадь и лёгким галопом проскакал на середину манежа, где, вытянувшись и опустив саблю в напряжённейшей позе, стоял дежурный по караулам. Государь остановил лошадь против него и сказал:
– Командуй!..
Бравый полковник-сапёр, в седеющих, нафабренных бакенбардах, отчётливо повернулся крутом и на весь манеж стал командовать:
– Р-разво-од! На пле-е-чо!.. К но-о-ге!.. Бей сбор!..
Барабанщики глухо ударили в барабаны. Кто-то в офицерской группе негромко сказал:
– Смотрите… сейчас платок…
И точно, как всегда во время боя барабанов государь это делал, – он вынул платок и вытер им усы и бакенбарды, ещё сырые от зимнего инея, насевшего во время дороги к манежу.
Из-за правых флангов частей показались адъютанты, фельдфебели и вахмистры шефских частей. Стали слышны в наступившей, после грохота барабанов, тишине короткие рапорты.
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества Пажеского корпуса всё обстоит благополучно…
– Ваше императорское величество, в роте имени вашего императорского величества 1-го Военного Павловского училища…
– Ваше императорское величество, в роте… лейб-гвардии Преображенского полка…
Адъютанты подавали дневные записки о состоянии частей. Сбоку стояли, проходя по очереди, командиры шефских полков. Государь всех их знал, каждого помнил. Одних отпускал молча, другим задавал вопросы, вспоминал, когда виделись последний раз, вспоминал про боевые приключения.
Всё шло, как всегда, как двадцать пять лет его благополучного царствования.
Рапорт кончен, и, захлёбываясь и щеголяя громовым своим голосом, на весь манеж вопит плац-адъютант:
– По кар-раул-лам стр-р-ройся!..
Розданы пароли… Скомандовали «на плечо» и «на караул», и караульные начальники, офицеры, держа подвысь и салютуя, унтер-офицеры, держа ружья у ноги, являются государю, и снова раздаются в манеже из воскресенья в воскресенье повторяющиеся слова:
– В главный караул Зимнего вашего императорского величества дворца наряжён…
– В карауле на Охтенские пороховые заводы наряжён…
– В Галерную гавань…
– Рундом наряжён…
– Дежурным по караулам наряжён…
Шеренга караульных начальников всё растёт и растёт напротив государя. Последний бравый ефрейтор сдал рапорт и стал на левом фланге. Явились рунд и дежурный по караулам.
Да, всё было, как всегда, как то написано в Уставе, и этот однообразный обряд прогоняет мысли, и голова становится бездумной. Глаз радуется математической точности приёмов, поворотов, красивой маршировке.
– Взводами левые плечи вперёд, в колонну стройся!.. Шаг-гом!.. Марш!..
Прямая линеечка караулов повернулась и обратилась в длинный людской прямоугольник.
– Развод! Стой!..
– На пле-е-чо!.. Развод вперёд!.. Равнение направо… Шагом!.. Марш!..
Ударили барабанщики, и сейчас же к ним влились певучими звуками старинного Преображенского марша музыканты. Взвод за взводом, караул за караулом идут мимо государя.
Государь привычно благодарит солдат и слышит их громкие, напряжённые ответы.
Дальние ворота на Инженерную улицу распахнуты настежь. Оттуда валит седой пар, тянет по ногам сыростью и холодом. Там в воротах толчея, торопливо надевают шинели, и караул за караулом с барабанным боем расходятся по всему городу.
За последним караулом идут музыканты.
Музыка смолкла… Ещё несколько мгновений по манежу гудело эхо. Ворота закрыли, наступила тишина.
Государь проехал на середину манежа и сказал графу Мусину-Пушкину:
– Ординарцам являться шагом.
– Палаши, сабли, шашки – вон! – скомандовал Мусин-Пушкин. – Ординарцы, равнение направо, шагом – ма-а-рш!..
И опять всё идёт, как всегда, меняются лица, но приём всё тот же. Так же, как и раньше, храпят и прыгают офицерские кони и прямою стеною надвигаются шеренги унтер-офицеров и карабинеров. Сабли подняты подвысь. Государь объезжает шеренгу.
– Ваше императорское величество, на ординарцы наряжён…
– Вашему императорскому величеству от Кавалергардского полка на ординарцы прислан унтер-офицер Зинченко…
– К вашему императорскому величеству для посылок прислан карабинер Габельченко.
– Ваше императорское величество, от лейб-гвардии Конного полка на ординарцы наряжён корнет, великий князь Дмитрий Константинович.
– А, здг'авствуй!.. Отличная, бг'ат, у тебя лошадь. Какого она завода?
– Завода князя Барятинского, ваше императорское величество.
Юное лицо великого князя вспыхивает от восторженного волнения. Это волнение передаётся лошади, и она, сдерживаемая мундштуком, танцует на месте.
- Где достал её?
– Приобрёл у ротмистра лейб-гвардии Конно-гренадерского полка Карандеева 1-го.
– Как зовут жег'ебца?
– Агат, ваше императорское величество.
– Отличный, отличный… Какая сухая голова, шея… И ноги пг'екг'асные. Поздг'авляю с хорошей покупкой.
И, чувствуя, что счастье великого князя от ласки доходит до предела, государь трогает лошадь и, подъехав к унтер-офицеру Конного полка, слушает его рапорт.
Тем временем положили посередине манежа три листа бумаги, и как только окончили свою явку ординарцы, понеслись в лихой джигитовке казаки собственного государева Конвоя, Казачьего и Атаманского дивизионов и Уральского эскадрона. Они на карьере стреляли из пистолетов в бумагу и разбивали её в клочья, потом соскакивали и вскакивали на лошадей.
Как только кончилась джигитовка, началась ординарцевая езда.
Мерной рысью проходили мимо государя ординарцы, и государь любовался лошадьми, людьми, красивыми мундирами, посадкой.
Белые колеты кавалергардов и Конной гвардии сменялись тёмными мундирами Конной артиллерии, алыми, голубыми и малиновыми казаков.
– Равнение направо, галопом…
Все лошади шли с правой ноги, ни одна не врала. Красивы были натянутые посадки, стремя, играющее на носке, несколько отваленные назад корпуса.
– Равнение налево…
Переменили ногу, кое у кого зашалила, упрямясь, лошадь, и опять идут мимо государя. Отдаётся гулким эхом мерный топот лошадей по твёрдому грунту манежа. Лошади храпят и фыркают, разгорячились; реют в воздухе султаны, конские гривы колеблются, вытянуты хвосты, сильнее пахнет в манеже лошадью, свежей кожей новых сёдел…
Вестовые принесли жердь, обтянутую соломенным жгутом, и положили её на согнутые в колене ноги. Пошли на препятствие. Отваливали корпуса назад, как то требовалось, попускали мундштук. Никто не заикнулся, никто не обнёс бартер, один за другим проскакали мимо государя всадники.
Государь подъехал к великому князю Дмитрию Константиновичу – ведь он ради него сегодня приехал.
– Спасибо тебе, – сказал он. – Молодцом ездил и отлично вёл лошадь.
Государь объехал фронт офицеров и у колонн слез с коня.
«Ну вот, слава Тебе, Господи, всё отлично прошло», – подумал он с облегчением и почувствовал, как прежняя лихорадка возвращается к нему. Он поблагодарил великого князя Николая Николаевича за развод, накинул шинель и вышел на крыльцо.
Всё тот же серый, неопределённый, безрадостный день, не холодный и не тёплый. Грязный снег на площади, толпы народа, сдерживаемые городовыми и конными жандармами в касках, недружное «ура».
– Фрол! В Михайловский дворец, к великой княгине…
В карете государь почувствовал усталость от развода, и снова стало знобить от сырости манежа. Стал думать о горячем чае у великой княгини Екатерины Михайловны, о разговорах, конечно, о том, как ездил Дмитрий, о новых назначениях…
Государь рассеянно смотрел в окно на лица встречных и замечал про себя:
«Какая отвратительная рожа!.. А у этого такое славное русское лицо… Этот, верно, профессор, а тот музыкант. Милая барышня… Зазябла совсем. Жалко, что стриженая… Стоит на углу Садовой… Махнула зачем-то платком… Что она?»
Привычно приложился двумя пальцами к краю каски.
Колёса зашуршали по белому снегу просторного двора, и карета въехала в высокий подъезд Михайловского дворца.
XXV
Первым, кто должен был бросить снаряд Кибальчича, был Тимофей Михайлов. Он стоял на углу Инженерной улицы и Екатерининского канала.
Это был молодой парень, двадцати одного года, рабочий-котельщик, громадный, несуразный, громоздкий и с таким же, как его тело, тяжеловесным умом. Он поверил Желябову, как солдат верит своему полководцу. Когда читал воззвание «от рабочих членов партии «Народной воли», где было сказано: «Товарищи рабочие! Каково наше положение, об этом говорить много не приходится. Работаешь с утра до ночи, обливаясь кровавым потом; жрёшь хлеб да воду, а придёт получка, хоть бы что-то осталось в руках. Так было прежде; но теперь положение наше становится с каждым днём всё хуже, всё ужаснее. Почти на всех заводах и фабриках идёт рассчитывание рабочих. Голодные, оборванные, целыми толпами ходят они от завода к заводу, прося работы», – Михайлов плакал от жалости. Он не видел, что всё написанное было ложью. Он не хотел посмотреть на себя самого: здоровый, крепкий, сильный, как бык, он знал, что всегда получит работу. Он знал, что рабочие пропивают свои заработки и оттого бедны, но он поверил воззванию, поверил Желябову. Таким хорошим «господином» казался ему Желябов.
– Меня на самое опасное место… Угожу-с, – говорил он, преданными, ласковыми глазами глядя на Желябова. – Андрей Иванович, понимаю-c! Они вооружённые, с казацким конвоем, а мы с голыми руками…
В Желябове он видел ту правду Божию, которую искал, и так понравился Желябову, что первое место было дано Желябову, а второе ему, и когда Желябова арестовали, Михайлов заступил на его место.
Он стоял, прислонившись к чугунной решётке канала и уже издали молодыми, зоркими глазами увидел, как из-за здания Михайловского театра показалась карета, окружённая казаками в алых черкесках, и за нею сани.
По каналу проходили люди. Только что прошёл взвод юнкеров, прошли матросы 8-го Флотского экипажа, мальчик нёс на голове корзину с хлебом. На углу стояли городовые.
«Они вооружённые – я безоружный, – вспомнил свои слова Михайлов. – Какая же это правда, когда они не знают, какой страшной силы у меня бомба? Они на лошадях, царь в карете, что они со мною могут сделать, когда они и не подозревают, для чего я здесь стою… Ведь ахну – ни синь-пороха от них не останется. Да и мальчика, пожалуй, прихватит…»
И в этот короткий миг всё показалось ему совсем иным, чем было тогда, когда он клялся в верности революции.
Кучер на крутом повороте задержал лошадей – было скользко на снеговом раскате. Наступил миг, когда нужно было бросить бомбу.
Михайлов плюнул и быстрыми шагами пошёл вдоль канала к Михайловскому саду.
«Везде один обман…» – вдруг подумал он.
Вторым метальщиком стоял тихвинский мещанин Рысаков, девятнадцатилетний человек с грубым лицом, толстоносый, толстогубый, с детскими доверчивыми глазами. Он так уверовал в Желябова, что смотрел на него как на Бога.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86