– Тебя зацепит – твоё дело, коня зацепит – Нурбай подавай другого. Гавару тебе – не езди, куда не надо.
Эти жаркие дни Скобелев ездил, куда не надо. Сядет до рассвета на коня, в свежем кителе, тщательно умытый, надушенный, весёлый, радостный, бодрый, с ним Нурбай, один-два ординарца или казака терско-кубанской бригады, временно бывшей в его распоряжении, кто-нибудь из штабных, присланных к нему за приказаниями или за сведениями, выедет в поля, в холмы, балки, пустит лошадь свободным галопом и скачет, скачет куда глаза глядят. На лице радость движения, конского скока, в больших, выпуклых, прекрасных глазах напряжённая мысль.
Порфирий попал в эти дни к Скобелеву, чего он так добивался, и должен был скакать с ним по болгарским полям и деревням. Скобелев встретит болгарина, расспросит – и Порфирий диву даётся, как знает все деревни, названия всех урочищ Скобелев, точно родился здесь. Прискачет Скобелев на батарею под Плевной, где сонно копошатся артиллеристы, где все застыли, приморившись в жарком солнечном полудне, соскочит с коня, бросит поводья Нурбайке и, разминая ноги, пойдёт к самым пушкам.
– Устали, Порфирий Афиногенович? Присядем, что ли?
Сядет калачиком подле пушки, вынет из кобуры бинокль, посмотрит в сторону турок и начнёт ласково:
– И без бинокля видно. Глаза у вас хорошие, Порфирий Афиногенович. Видите, Разгильдяев, вот это наша батарея, а там ещё и ещё… А вон там, на гребне-то, уже турецкая будет. Да что я?.. Её вам и не видно. Она не стреляет… А ну-ка, есаул, разбудите-ка её… Откройте огонь гранатами. Авось надумает ответить – вот полковник и увидит, где она находится.
Прислуга бежит к орудиям. Порфирий оглушён громом орудийных выстрелов. И вот уже блеснули вдали жёлтые вспышки ответных выстрелов, выкатились за зелёными холмами клубы белого дыма, и уже свистят осколки, лопается шрапнель, приникли к земле люди, спрятались в ложементы, донеслись ответные громы и сзади слышен крик: «Носилки!»
Кого-то ранило.
Скобелев стоит между пушек. Он спокоен, сосредоточен. Он поглядывает на Порфирия, а тот сидит калачиком, старается улыбаться, делает вид, что всё это пустяки, баловство… даже приятно.
– Что, есаул, на тех же местах? – спросит Скобелев.
– На тех же, – ответит хмурый есаул, – только давеча восемь отвечало, а нынче только семь. Я полагаю, не подбили ли одно…
– Что же… Отлично…
Скобелев похаживает между пушек, ждёт, когда затихнет турецкая канонада. И всё поглядывает на Порфирия.
Стихли громы, улеглись пороховые дымы. Жаркий полдень. Сонные казаки. И вдали двое носилок, удаляющихся от батареи к перевязочному пункту.
– Что же, Разгильдяев, пойдёмте теперь в цепи, на аванпосты, к Владикавказскому полку?
Они идут вдвоём к жёлтым окопам, где, притаившись, лежат спешенные казаки.
– Что это, станица, турки сегодня не стреляют?
– Не стреляют, ваше превосходительство. Надо быть – приморились или спят.
– А вы разбудите их. Ну-ка, сотник, редкий огонь.
И вот уже закурилась дымами «его», турецкая позиция. Завизжали, зачмокали пули. Всё притаилось, спряталось за накопанными земляными валиками. «В-жж, вж-жи… цок, цок, цок…» – щёлкали и свистали пули. Порфирий в землю готов был врыться, так ему это всё было неприятно. Все вокруг лежали, сотник совсем скрылся в своём окопчике и даже голову руками укрыл. Скобелев стоял, как мишень, и внимательно смотрел на турецкую позицию. Он крепко стиснул зубы, так что скулы напряглись. Чуть развевались на знойном ветру рыжеватые бакенбарды. Пули падали подле ног Скобелева. Порфирий стоял в пяти шагах в стороне от Скобелева на виду у него, подрагивал ногой, деланно, напряжённо улыбался, старался не согнуться, не поклониться пуле, когда просвистит или ударит совсем рядом.
– А их больше стало, – спокойно сказал Скобелев.
– В четыре раза больше, – ответил из окопчика сотник. – И всё роет, всё роет. Там, за Зелёными горами, за ручьём между виноградником чего-чего только не нарыл.
Перестрелка смолкает. Ещё и ещё просвистали пули, и снова тихо. Полдень… Зной… Истома…
Кулём, недвижное, лежит неподалёку тело убитого казака. Кто-то вполголоса говорит, без досады, без упрёка, с неизбывною тоской:
– Эх, братцы, кого-то недосчитаются нынче дома.
Скобелев идёт рядом с Порфирием. Они идут напрямик, полями, спускаясь в лощину, где их ожидает с лошадьми Нурбайка.
Неожиданно Скобелев берёт Порфирия под руку и говорит:
– Давайте будем на «ты».
Оба снимают фуражки, трижды целуются, точно христосуются. Потом идут дальше.
Лёгкая походка у Порфирия. Точно он получил какой-то ценный подарок. Радостные колокола звонят в ушах.
– Как ты не боишься, Михаил Дмитриевич? – говорит Порфирий и сам не слышит своего голоса.
– Ты думаешь? Поверь мне, Порфирий Афиногенович, нет такого человека, который бы не боялся. Но нужно уметь владеть собою и не подавать вида, что боишься. В этом и заключается храбрость. В этом счастье победы над собою перед лицом смерти.
Нурбай подаёт Скобелеву лошадь. Он держит повод и стремя и влюблёнными глазами смотрит на своего господина.
Скобелев скачет с Порфирием к Боготу. Порфирий скачет рядом со Скобелевым. Он чувствует, что влюблён в Скобелева так же, как Нурбайка, как влюблены все, кто видел Скобелева в бою и соприкасался с ним.
XIX
Старый Разгильдяев ошибался, когда так рьяно и сердито стучал по карте, указывая на Плевну. В штабе главнокомандующего Плевну учли и принялись за неё усердно.
Шестого июня 1-я бригада 5-й пехотной дивизии была направлена на деревни Вербицу и Палац, где должна была соединиться со стоявшим у Турского Трестеника Костромским полком, чтобы вместе с ним атаковать турок у Плевны.
Бригада шла без мер охранения, без кавалерии. Обозы шли при частях. По ошибке колонновожатого – он говорил, что карта была неверна – бригада неожиданно вышла на Плевну и, не считая сил неприятеля и без предварительной разведки, атаковала плевненские траншеи. Там оказалось – двадцать тысяч Османа-паши, сидевших в прекрасных укреплениях. Бригада, неся потери, овладела траншеями и дошла до предместий Плевны. Командир бригады был ранен, потери были огромные. К туркам подошли подкрепления, пришлось отступить… Это была п е р в а я П л е в н а…
Плевну оценили в ставке, поняли опасность положения и на 18 июля барону Криденеру с 4-м, 9-м и 11-м корпусами было приказано в з я т ь П л е в н у.
В центр турецкой плевненской позиции, на Гривицкий редут, был направлен князь Шаховской, на левом фланге, на Зелёные горы, с горстью пехоты – батальоном Курского полка – и с казачьей бригадой шёл Скобелев. К вечеру, после упорного боя, всюду лично ведя войска в атаку, он занял Зелёные горы и отдельные люди ворвались в Плевну.
У князя Шаховского войска прошли Тученицкий овраг, попали под перекрёстный огонь турецких укреплений, попали, как говорили офицеры этих частей, не в бой, а на убой, атака захлестнулась, и к вечеру части откатились назад.
Ни у князя Шаховского, ни у Криденера не было скобелевского порыва к победе, чтобы малыми силами бить турок.
Это была в т о р а я П л е в н а.
Плевна тормозила столь удачно начатое движение на Балканы, и было решено в третий раз брать Плевну.
Сознавая силу плевненских укреплений и величину армии Османа-паши, было подтянуто всё, что можно было собрать, с 27 августа осадная и полевая артиллерия громила Плевну, и 27 августа началась т р е т ь я П л е в н а. И опять, как и при второй Плевне, с полным сознанием важности и необходимости победы шёл только Скобелев – он и дошёл со своими малыми частями опять до предместья Плевны; всё остальное остановилось, едва продвинувшись вперёд. Потребовались подкрепления. Это была румынская армия князя Карла – она должна была взять Плевну 30 августа.
Причины плевненских неудач происходили от того, что не было достаточных сил, чтобы развивать операции по всему турецкому фронту. Но мало кто и в армии-то, не говоря про общество, знал, почему же брали Плевну, сознавая, что сил мало и что с имеющимися силами её в з я т ь нельзя?!
Главнокомандующему нужно было на деле доказать, что сил мало, что нужна присылка основательных подкреплений. Доказывать это приходилось кровью, потерями, сражениями и… поражениями. Ибо слова неубедительны.
Когда решался вопрос о том, объявлять или нет Турции войну, – государь колебался. Он сознавал всю трудность и опасность войны, но ему было жаль славян. Общественное мнение давило на него. Тогда государь вызвал старых фельдмаршалов графа Берга, князя Барятинского и Коцебу, великих князей Николая Николаевича старшего и Михаила Николаевича, военного министра и министра финансов и устроил нечто вроде военного совещания. Был задан вопрос: какой силы должна быть армия для того, чтобы победить Турцию? Все три фельдмаршала доложили, что для того, чтобы одолеть современную Турцию, принимая во внимание её географическое положение, устройство театра военных действий, пути сообщения и учитывая ту несомненную помощь, которую Турция получит от Англии, необходимо иметь от 400 до 500 тысяч войска.
Оба министра заявили, что состояние финансов России и её воинских кадров таково, что Россия не может выставить более 120 тысяч солдат.
Наступило тяжёлое молчание. Государю нужно было или отказаться от войны («сербам сидеть смирно, а Черняеву вернуться назад»), или, как самодержцу, повелеть напрячь все силы, сделать невозможное, собрать полумиллионную армию и исполнить его волю.
Государь молча смотрел на своего брата, великого князя Николая Николаевича старшего. Тогда великий князь сказал:
– Если ваше императорское величество прикажет, согласен принять пост главнокомандующего, имея сто двадцать тысяч штыков!
Государь встал и обнял своего брата. Заседание было окончено – война решена, стали расходиться.
На подъезде граф Милютин подошёл к великому князю и сказал:
– Как, ваше императорское высочество, вы решаетесь на такое дело со столь малыми силами?
– Знаю, – ответил великий князь, – что не хорошо делаю, да если бы ты видел выражение глаз государя, как он смотрел на меня! В этих неотразимо прекрасных глазах государя было прямо написано: «В ы р у ч а й!» Ты знаешь, как я его люблю… Пойдём так… а после сам прибавишь…
После второй Плевны и была потребована эта прибавка, но для того чтобы она прошла, понадобилась вся кровь и муки третьей Плевны. Только после них Россия до конца исполнила свой долг и выполнила волю своего государя-самодержца…
XX
Накануне третьей Плевны Порфирий, назначенный к Скобелеву, поехал к стрелкам: ввиду убыли офицеров в бригаде генерала Добровольского к ней был прикомандирован от Волынского полка Афанасий, и Порфирий хотел перед решительным сражением повидать сына.
– Что, Афанасий, и ты скобелевцем стал? – сказал Порфирий, любуясь ещё более похорошевшим и возмужавшим сыном.
– Кто, папа, хоть раз повидает Скобелева, тот ему не изменит.
– Знаю, милый, сам на себе это испытал… Молодчина ты у меня… И у тебя уже и «клюква» на сабле; и чин поручика.
– За переправу через Дунай, папа, – значительно сказал Афанасий и добавил: – Ты ей напишешь?.. Я не смею…
– А ты осмелей. Перед скобелевцем и Вера не устоит. Вернёшься, и, поверь, всё по-хорошему будет.
Они помолчали.
– Ну, мне пора. Темнеет. И какой дождь! Надо ещё к твоему бригадиру заглянуть, а, видишь, как погода-то испортилась! Ты напиши сам…
– Да, если вернусь из боя, – тихо и с несвойственной для него печалью сказал молодой поручик.
Порфирий внимательно посмотрел на сына.
– Ты что?
– Я ничего, папа. Сам знаешь, пехота при штурме горит, как солома в огне.
– Ну, ну. А что Скобелев говорит?
Лицо Афанасия просияло.
– Никто, как Бог! Двум смертям не бывать – а одной не миновать!
– Вот то-то и оно!
И, не прощаясь с сыном, Порфирий пошёл с бивака.
– Прощай, папа! – донеслось к нему от палаток стрелков.
– Вере напишу, – ответил Порфирий, хотел вернуться и обнять сына, да раздумал.
«Что тревожить понапрасну, – подумал Порфирий. – И так мальчик не в себе…»
XXI
Стоявшие все эти дни духота и зной с доносившимся от турецкой позиции смрадом гниющих трупов, в понедельник, 29 августа, стали ещё сильнее. С полудня раскалённая земля закурилась туманами, небо сразу потемнело,солнце скрылось в появившихся вдруг откуда-то тучах, и полил дождь. Не короткий, летний ливень с грозой, но нудный, ровный, холодный осенний дождь, долгий и упорный. Глинистая почва сразу намокла и стала скользкой, по глубоким колеям потянулись коричневые лужи, и пузырями вспыхивали на них частые дождевые капли. С дождём и тучами сразу надвинулась хмурая, ненастная, безотрадная осенняя ночь.
Непогода и ночь захватили Порфирия в дороге. Едва он выбрался с бивака 9-го стрелкового батальона, как наступила такая тьма, что Порфирий совсем растерялся. Ноги вязли и расползались на глинистой дороге. Ветер распахивал бурку, дождь забирался за ворот и холодными струями стекал по телу.
Впереди, и совсем недалеко, загорелось жёлтое пламя костра, сквозь сырость потянуло угарным, смолистым дымком, и показалось, что с ним и тепло нанесло. Порфирий пошёл на огонь.
Под навесом из сучьев и распяленных на них рогож, попон и шинелей солдаты раздули костёр и повесили над ним большой томпаковый чайник. В отсвете пламени стала видна коновязь, где мокли под попонами лошади, и тут же стояла большая коляска с поднятым верхом и пристёгнутым наглухо кожаным фартуком. Внутри коляски горел фонарь. В щели между фартуком и верхом просвечивал неяркий свет.
– Генерала Добровольского коляска? – спросил Порфирий у солдат.
– Так точно, генерала Добровольского, – бойко ответил красивый черноусый стрелок, вглядываясь в Порфирия, и, признав в нём офицера, ловко поднялся от костра.
– Матюшин, это кто там? Не с диспозицией ли?
– Это я, ваше превосходительство, полковник Разгильдяев.
– Что это вы, батенька, в такой дождь! Небось промокли совсем…
– Да, есть малость.
– Заходите погреться, чайку вместе напьёмся. Я один. Паренсова услал к Имеретинскому.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86