https://wodolei.ru/catalog/bide/napolnie/
Четверик лошадей с туго подвязанными хвостами дружно принял. Коляска с поднятым верхом покачивалась и покряхтывала, пока шагом выбиралась с Царского валика на шоссе.
По шоссе коляска катила спорою рысью.
– Эй, посторонись маленько! – кричал государев кучер Фрол, с удивительным искусством обгоняя какие-то арбы, телеги, лазаретные фургоны, толпы идущих под дождём солдат. Сквозь песню колёс по шоссейному щебню доносились до государя мучительные стоны и крики.
Государь сидел в глубине коляски, откинувшись назад. Его лихорадило.
XXVII
Тридцать первого августа, с утра, турки перешли в наступление, чтобы выбить Скобелева из занятых русскими накануне редутов.
Скобелев мог удержаться на своей позиции только в том случае, если бы правее его был успех. Но правее шёл вялый, постепенно затихающий бой. Потеряв половину своего отряда, Скобелев был озабочен тем, чтобы вывезти раненых, а их было около семи тысяч.
Он утром объехал части, ободрил их и приказал держаться на местах. На горталовских траншеях Скобелев задержался дольше всего. Он долго смотрел в широкое, простое, честное лицо русобородого майора и наконец сказал ему:
– Горталов, я на вас надеюсь. Мне, вероятно, отходить придётся. Так вы последним! Может быть, вам умереть придётся в редуте, ваша смерть спасёт других, спасёт отряд.
– Ваше превосходительство, вы можете быть спокойны: Горталов живой редута не оставит.
– Спасибо. Я верю вам.
Пять раз ходили турки в атаку на занятые Скобелевым укрепления и пять раз отбиты с громадными потерями. Под вечер хмурого дня Скобелев поехал по второму гребню Зелёных гор. Вдоль всего шоссе лежали раненые. Они провожали Скобелева печальными глазами.
– Отчего не вывезены? – обратился Скобелев к фельдшеру.
– Повозок не хватает, ваше превосходительство.
Скобелев остановил лошадь.
– Алексей Николаевич, – сказал он, – пишите князю Имеретинскому: «Ваше сиятельство ответите перед Богом за души тех несчастных, которые у ног моих взывают о помощи, которой я не могу дать».
Порфирий тихо сказал Куропаткину:
– Я знаю, что князь все повозки отправил нам. У князя ничего нет. Ему будет очень тяжело читать эту записку.
Куропаткин молча пожал плечами и отдал записку ординарцу:
– На! Вези! Князю Имеретинскому. Понимаешь?
Скобелев остался на втором гребне. Он печально смотрел в туманную даль. Из этой дали появился конный ординарец:
– Ваше превосходительство, эстляндцы отходят…
– Вижу… Все отходят… Значит – нельзя больше держаться. Есть невозможное и для моих войск… Когда кругом такая тишина…
Цепи точно закоптелых, загрязнённых землёю, измученных, исстрадавшихся солдат хмуро шагали мимо Скобелева. Сбоку, оглушая Скобелева и его свиту, 24-орудийная батарея била залпами, сдерживая напиравших на отступающие части турок.
Сзади, очевидно, не ожидая найти Скобелева в такой близости от неприятеля, подъехал к генералу ординарец от Зотова.
– Ваше превосходительство, от генерала Зотова.
– Давайте, что у вас, – протягивая руку в белой перчатке к ординарцу, сказал Скобелев и взял пакет. Он прочёл вполголоса Куропаткину содержание пакета:
– «Генералу Скобелеву. Великий князь главнокомандующий желает, чтобы вы продержались на ваших местах хотя бы только сутки. Генерал-лейтенант Зотов. 31 августа, 4 часа пополудни».
Ординарец стоял в ожидании ответа. Впереди сотня донцов и сотня Владикавказского полка с гиком поскакали на зарвавшихся в преследовании турок. Через пожелтевший и покрасневший виноградник с шуршанием, позванивая котелками, проходили бесконечными группами солдаты.
– Что, Мосцевой отошёл? – крикнул в их толпу Скобелев.
Бравый фельдфебель, шедший за ротного, остановился, вытянулся и доложил:
– По второму вашему приказанию вышел из редута и, разметав штыками турок, идёт левее нас.
– А Горталов?
– Людей отправил… Сам остался… Ребята сказывали, говорил им: дал слово вашему превосходительству живым редута не сдавать.
Солдат в изодранной прокоптелой шинели остановился против Скобелева и доложил, взяв ружьё «к ноге»:
– Я есть с горталовского редута! Майор наш один рубился супротив цельной евонной роты. На штыки подняли турки нашего майора. Вот чего мне довелось повидать.
Солдат смахнул слезу с глаз, взял ружьё «вольно» и пошёл вдоль шоссе.
– Ваше превосходительство, что прикажете ответить генералу Зотову? – спросил ординарец.
– Вы видели? Слышали?
Скобелев написал на записке Зотова: «Получена в полном отступлении» – и передал записку обратно ординарцу.
– Поедем, Порфирий Афиногенович, – сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. – О сыне не думай. Самая у него честная могила… Солдатская, бескрестная, безымянная…
Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг кто-то тяжёлой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью, и странно послышался сквозь шум и гул, вдруг ставший в ушах, его спокойный голос:
– Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего… Ничего… Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!
Казаки подхватили Порфирия и понесли вниз с холма.
Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.
XXVIII
Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. То по бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром, Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на низ запряжённые тремя лошадьми конные кареты, в садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались берёзы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город, и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдёт мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.
В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.
Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по-походному – в фуражках, с тяжёлыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечною лентою шли по городу семёновцы. Их оркестр гремел на деревянном Литовском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.
– На войну идут, родимые!.. Вернутся ли…
Ушёл с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увёл с Выборгской стороны Московский полк статный Гриппенберг, с Васильевского острова ушли финляндцы с лихим молодцом Лавровым.
– Умирать пошли!.. Своих выручать!
– Слыхать… турки несосветимую силу собрали. Англичанка им всё, всё доставляет!..
Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжёлое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой – и те, кто оставался, ощущали холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.
– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..
Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.
Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, тёмные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что государь ускакал с поля сражения… Потом всё притаилось и смолкло: ждали – гвардия себя покажет.
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревёт
И разносит мужицкую хату…
Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.
– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…
Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот барабанов, свист флейт её раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. Но дома её ожидали ладурнеровские и виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!
XXIX
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучию скользили сани – вдруг город расцветился пёстрыми флагами, с крепости палили пушки: пришло известие – Плевна взята! Осман-паша сдался со всею своею армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Страницы «Нового Времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых лейб-егерях, московцах и других…
Освобождённая от осады Плевны армия пошла на Балканы.
И опять всё затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке всё спокойно…»
Осман-паша сдался и пленником переехал в Россию. Сулейман-паша крепко караулит проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду, Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжёлый романовский полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина ему шла. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона – а как была она свежа!! И чёлка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своём счастье прелестна и не спускала влюблённых глаз со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней.
Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
– Прости меня, папа, – говорил он, – но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для русского солдата нет ничего невозможного. И русская армия перейдёт через Балканы. Воля великого князя Николая Николаевича старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно всё это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку великого князя. Мороз… Снег… У великого князя – киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что так же страдают от холода, как и солдаты. Армия едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков. И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
– А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
– Турки?.. Если нам тяжело – им ещё много раз тяжелее. С нами победа – у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинёва.
– Однако под Плевной попотеть пришлось.
– Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо – лёгкая победа – не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочинённую ротмистром Кулебякиным, ещё в Кишинёве, когда государь передал свой конвой великому князю главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.
– Что же это за песня?
– Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, – восторженно сказала графиня Лиля.
С Богом, терцы, не робея… –
начал Порфирий и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
По шоссе коляска катила спорою рысью.
– Эй, посторонись маленько! – кричал государев кучер Фрол, с удивительным искусством обгоняя какие-то арбы, телеги, лазаретные фургоны, толпы идущих под дождём солдат. Сквозь песню колёс по шоссейному щебню доносились до государя мучительные стоны и крики.
Государь сидел в глубине коляски, откинувшись назад. Его лихорадило.
XXVII
Тридцать первого августа, с утра, турки перешли в наступление, чтобы выбить Скобелева из занятых русскими накануне редутов.
Скобелев мог удержаться на своей позиции только в том случае, если бы правее его был успех. Но правее шёл вялый, постепенно затихающий бой. Потеряв половину своего отряда, Скобелев был озабочен тем, чтобы вывезти раненых, а их было около семи тысяч.
Он утром объехал части, ободрил их и приказал держаться на местах. На горталовских траншеях Скобелев задержался дольше всего. Он долго смотрел в широкое, простое, честное лицо русобородого майора и наконец сказал ему:
– Горталов, я на вас надеюсь. Мне, вероятно, отходить придётся. Так вы последним! Может быть, вам умереть придётся в редуте, ваша смерть спасёт других, спасёт отряд.
– Ваше превосходительство, вы можете быть спокойны: Горталов живой редута не оставит.
– Спасибо. Я верю вам.
Пять раз ходили турки в атаку на занятые Скобелевым укрепления и пять раз отбиты с громадными потерями. Под вечер хмурого дня Скобелев поехал по второму гребню Зелёных гор. Вдоль всего шоссе лежали раненые. Они провожали Скобелева печальными глазами.
– Отчего не вывезены? – обратился Скобелев к фельдшеру.
– Повозок не хватает, ваше превосходительство.
Скобелев остановил лошадь.
– Алексей Николаевич, – сказал он, – пишите князю Имеретинскому: «Ваше сиятельство ответите перед Богом за души тех несчастных, которые у ног моих взывают о помощи, которой я не могу дать».
Порфирий тихо сказал Куропаткину:
– Я знаю, что князь все повозки отправил нам. У князя ничего нет. Ему будет очень тяжело читать эту записку.
Куропаткин молча пожал плечами и отдал записку ординарцу:
– На! Вези! Князю Имеретинскому. Понимаешь?
Скобелев остался на втором гребне. Он печально смотрел в туманную даль. Из этой дали появился конный ординарец:
– Ваше превосходительство, эстляндцы отходят…
– Вижу… Все отходят… Значит – нельзя больше держаться. Есть невозможное и для моих войск… Когда кругом такая тишина…
Цепи точно закоптелых, загрязнённых землёю, измученных, исстрадавшихся солдат хмуро шагали мимо Скобелева. Сбоку, оглушая Скобелева и его свиту, 24-орудийная батарея била залпами, сдерживая напиравших на отступающие части турок.
Сзади, очевидно, не ожидая найти Скобелева в такой близости от неприятеля, подъехал к генералу ординарец от Зотова.
– Ваше превосходительство, от генерала Зотова.
– Давайте, что у вас, – протягивая руку в белой перчатке к ординарцу, сказал Скобелев и взял пакет. Он прочёл вполголоса Куропаткину содержание пакета:
– «Генералу Скобелеву. Великий князь главнокомандующий желает, чтобы вы продержались на ваших местах хотя бы только сутки. Генерал-лейтенант Зотов. 31 августа, 4 часа пополудни».
Ординарец стоял в ожидании ответа. Впереди сотня донцов и сотня Владикавказского полка с гиком поскакали на зарвавшихся в преследовании турок. Через пожелтевший и покрасневший виноградник с шуршанием, позванивая котелками, проходили бесконечными группами солдаты.
– Что, Мосцевой отошёл? – крикнул в их толпу Скобелев.
Бравый фельдфебель, шедший за ротного, остановился, вытянулся и доложил:
– По второму вашему приказанию вышел из редута и, разметав штыками турок, идёт левее нас.
– А Горталов?
– Людей отправил… Сам остался… Ребята сказывали, говорил им: дал слово вашему превосходительству живым редута не сдавать.
Солдат в изодранной прокоптелой шинели остановился против Скобелева и доложил, взяв ружьё «к ноге»:
– Я есть с горталовского редута! Майор наш один рубился супротив цельной евонной роты. На штыки подняли турки нашего майора. Вот чего мне довелось повидать.
Солдат смахнул слезу с глаз, взял ружьё «вольно» и пошёл вдоль шоссе.
– Ваше превосходительство, что прикажете ответить генералу Зотову? – спросил ординарец.
– Вы видели? Слышали?
Скобелев написал на записке Зотова: «Получена в полном отступлении» – и передал записку обратно ординарцу.
– Поедем, Порфирий Афиногенович, – сказал Скобелев, обращаясь к Порфирию. – О сыне не думай. Самая у него честная могила… Солдатская, бескрестная, безымянная…
Порфирий хотел ответить, хотел сказать что-то, но в этот миг кто-то тяжёлой, крепкой палкой ударил его по груди. Как будто Скобелев перевернулся вместе с лошадью, и странно послышался сквозь шум и гул, вдруг ставший в ушах, его спокойный голос:
– Что? Ранен? Ну, поздравляю! Ничего… Ничего… Да снимите полковника с лошади. Помогите ему!
Казаки подхватили Порфирия и понесли вниз с холма.
Скобелев отходил на первый гребень. Яростно гремели пушки, батарея, отстреливаясь, повзводно отходила с позиции. Между Скобелевым и турками были только одни казаки.
XXVIII
Стояла осень. В Петербурге погода была изменчива. То по бледно-голубому небу неслись белые, как прозрачная кисея, облака, гонимые резким западным ветром, Нева вздувалась, горбами стояли разводные плашкоутные мосты, и звеня неслись на низ запряжённые тремя лошадьми конные кареты, в садах качались тонкие и стройные рябины, в золотом листу обнажались берёзы, и лиственницы у Исаакиевского собора стояли безобразно голые. То вдруг станет тепло и тихо, седой туман накроет город, и не видно другого берега Невы, и сама река клубится седыми дымами. А потом пойдёт мелкий-мелкий, насквозь пронизывающий, настоящий петербургский дождь, в домах станет так темно, что с утра приходится зажигать свечи и керосиновые лампы. Печаль нависнет над городом.
В эти печальные осенние дни гвардия уходила на войну.
Вера видела, как в колонне по отделениям, в мундирах и по-походному – в фуражках, с тяжёлыми ранцами за плечами, туго подобрав винтовки, бесконечною лентою шли по городу семёновцы. Их оркестр гремел на деревянном Литовском мосту у Николаевского вокзала, а хвост колонны, где белели полотняные верхи лазаретных линеек, только выходил с Владимирского проспекта. Движение было остановлено. Толпы народа провожали полк.
– На войну идут, родимые!.. Вернутся ли…
Ушёл с Преображенским полком гигант красавец князь Оболенский, увёл с Выборгской стороны Московский полк статный Гриппенберг, с Васильевского острова ушли финляндцы с лихим молодцом Лавровым.
– Умирать пошли!.. Своих выручать!
– Слыхать… турки несосветимую силу собрали. Англичанка им всё, всё доставляет!..
Провожали без энтузиазма первых дней войны. Что-то нехорошее, тяжёлое, недоверчивое носилось в воздухе. Уходили после молебнов, с иконами, шли бодрым шагом, смело, под звуки маршей, под барабанный бой – и те, кто оставался, ощущали холодную пустоту оставленных казарм, покинутость столицы.
– Гвардия в поход пошла!.. Как в двенадцатом году! Что же, силён, что ли, так уже турок стал?..
Тридцатого августа, как полагалось в «табельный» день, день тезоименитства государя императора, по распоряжению полиции город был убран флагами. Бело-сине-красные и бело-жёлто-чёрные полотнища развевались на улицах, на подъездах домов, на крышах. В газовые фонари были ввёрнуты звёзды, у городской думы горели вензеля государя и государыни.
Из газет знали: тяжёлые бои идут под Плевной. Наши берут Плевну. Ожидали большой победы.
Но прошло 31-е, потом наступило 1 и 2 сентября, появились сдержанные телеграммы об отбитых штурмах, пошли корреспонденции о мужестве наших войск и о силе турецких укреплений. Плевна не была взята. Потом поползли, как водится, тёмные слухи о громадных потерях, «которые скрывают», о «панике», о том, будто турки чуть было к самому Систову не прорвались, что государь ускакал с поля сражения… Потом всё притаилось и смолкло: ждали – гвардия себя покажет.
Этой осенью Вера, пользуясь тем, что Перовская продолжала жить в Петербурге, довольно часто бывала у новой подруги. С неистовой злобой и ненавистью говорила Перовская о государе, о генералах и офицерах. Она тряслась от негодования.
– Царь посещает госпитали, плачет над ранеными и умирающими солдатами, – говорила Перовская. – Понятно – воспитанник чувствительного Жуковского! И тот же царь посылает солдат грудью брать турецкую крепость Плевну. Штурм откладывают на тридцатое, чтобы в именины поднести царю Плевну. Ему строят в поле, как в театре, ложу, и он сидит там, окружённый свитою. Шампанское, цветы, фрукты – и в бинокль видно, как тысячами гибнут русские люди!.. Я ненавижу такого государя!.. Студенты поют… Вы слышали?
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
А на севере там – ветер стонет, ревёт
И разносит мужицкую хату…
Перовская была возбуждена. Должно быть, не спала ночь. Веки красные и опухшие. В глазах злобный огонь.
– Вера Николаевна, вы должны, должны стать человеком… Вы должны идти с нами! Нас называют нигилистами. Неправда!.. Мы не нигилисты… Что мы отреклись от причудливых манер прошлого века, остригли волосы и стали учиться познавать природу – так это нигилизм?.. Нет, нигилисты – не мы, а они… Это им плевать на всё. Царь, помазанник Божий, пример для всей России, бросил больную императрицу и охотится за девушками по институтам. А там!.. Какое холопство, любая – мечтает лечь в царскую постель!.. И этот царь гонит людей на войну!.. Я ненавижу его. Слушайте, Вера Николаевна, я надеюсь, что скоро мы все соберёмся на съезд. Где? Ещё не знаю, где-нибудь в провинции, где нас не знают, не на виду, где нет полиции. Там будут хорошие люди. Вера Николаевна, устройтесь так, чтобы приехать на этот съезд, послушайте настоящих людей. Посмотрите и сравните – ваш мир и наш…
Вера уходила от Перовской подавленная и смущённая. Перед нею бесконечною змеёю, белея околышами фуражек, шёл по Загородному проспекту Измайловский полк. Он шёл на войну. И едко под ритм тяжёлых шагов и барабанного боя звучали в ушах Веры только что слышанные стихи:
…Именинный пирог из начинки людской
Брат подносит державному брату…
С ужасом смотрела Вера на солдат. Людская начинка!.. Людская начинка!..
Грохот барабанов, свист флейт её раздражали. Ей хотелось бежать, закрыв глаза, бежать от ужаса войны, от ужаса солдатчины. Но дома её ожидали ладурнеровские и виллевальдовские картины и гравюры: солдаты, солдаты и солдаты!!
XXIX
В конце ноября, когда в Петербурге было тихо под снежным покровом зимы, когда беззвучию скользили сани – вдруг город расцветился пёстрыми флагами, с крепости палили пушки: пришло известие – Плевна взята! Осман-паша сдался со всею своею армией!
Сквозь радость победы по Петербургу шла печаль о многих потерях гвардии под Плевной. Гвардия показала себя…
Страницы «Нового Времени» и «Голоса» чернели объявлениями об убитых лейб-егерях, московцах и других…
Освобождённая от осады Плевны армия пошла на Балканы.
И опять всё затихло.
В газетах часто стала повторяться приевшаяся фраза: «На Шипке всё спокойно…»
Осман-паша сдался и пленником переехал в Россию. Сулейман-паша крепко караулит проходы через Балканские горы.
Русские войска замерзали на Балканах.
Возвратившись с катка в Таврическом саду, Вера в прихожей увидела беспорядок. Чемоданы, походный вьюк, изящный, заграничный саквояж графини Лили лежали на полу, на вешалке висел тяжёлый романовский полушубок с полковничьими погонами Порфирия, меховое манто графини и фуражка.
Порфирия ожидали к Рождеству из Крыма, где он оправлялся после ранения и где за ним ухаживала на правах невесты графиня. Значит, вернулись раньше.
Приехавшие сидели в кабинете Афиногена Ильича. Порфирий поседел, похудел и помолодел. Седина ему шла. Счастье светилось в его глазах. Графиня Лиля только что из вагона – а как была она свежа!! И чёлка на лбу завита, и локоны штопором подле ушей. Ни одного седого волоса… Она была в своём счастье прелестна и не спускала влюблённых глаз со своего героя и с его Георгиевского креста.
Вера поцеловала дядю в лоб и расцеловалась с графиней.
Порфирий уже успел сразиться с отцом по вопросам стратегии.
– Прости меня, папа, – говорил он, – но после всего того, что я видел на войне, я считаю, что для русского солдата нет ничего невозможного. И русская армия перейдёт через Балканы. Воля великого князя Николая Николаевича старшего непреклонна. Сулейман-паша будет разбит. А какой дух в войсках! Нужно всё это видеть! Перед тем как ехать сюда, я проехал в Ставку великого князя. Мороз… Снег… У великого князя – киргизская юрта с железной печкой. Подле, в обыкновенной холщовой палатке, на соломе лежат очередные ординарцы. Никто не ропщет. Все гордятся тем, что так же страдают от холода, как и солдаты. Армия едина!.. Землянки, палатки, весь неуют зимнего похода для всех одинаков. И эти люди, говоришь ты, папа, не перейдут Балканы?! Скобелев, Гурко, Радецкий не одолеют Сулеймана? Да что ты, папа!
– А я тебе говорю, что зимой не перейдут. Летом, может быть. А зимой ни природа, ни турки не пустят…
– Турки?.. Если нам тяжело – им ещё много раз тяжелее. С нами победа – у них поражение… И как началось-то!.. С самого Кишинёва.
– Однако под Плевной попотеть пришлось.
– Да, пришлось. Верно, и это даже хорошо – лёгкая победа – не победа, не слава. Во всех полках поют теперь песню, сочинённую ротмистром Кулебякиным, ещё в Кишинёве, когда государь передал свой конвой великому князю главнокомандующему. Вдохновенная песня! Она в полной мере выражает наши общие чувства.
– Что же это за песня?
– Прочтите, Порфирий, непременно прочтите, вот и Вера пусть послушает, – восторженно сказала графиня Лиля.
С Богом, терцы, не робея… –
начал Порфирий и добавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86