Сколько упало на глазах Порфирия. Но смерти Афанасия ни понять, ни воспринять не мог.
«Афанасий убит…» Давно ли?.. Только вчера они свиделись, когда начинался дождь и надвигались на землю вечерние сумерки. «Прощай, папа!..» – точно ещё звучал в ушах Порфирия голос сына. «Пехота горит, как солома в огне… Напиши ей…» – и потом, при имени Скобелева, беспечная, радостная улыбка… Здоровый, румяный, красивый, сильный, всё думающий о Вере – Афанасий убит!.. нет, это было невозможно… Никак не входило это в потрясённое боем сознание Порфирия.
Четыре стрелка шли мимо Порфирия и несли за плечи и за ноги длинное тело, накрытое заскорузлой на дожде солдатской шинелью. Порфирий сразу догадался, чьё это тело несли.
– Убит? – спросил он.
– Ещё, кажись, жив. А только, видать, кончается. Несём в коляску.
Точно увидел Порфирий: свеча в фонаре. Коляска с постелями, сундучками, погребцами, карманами, с выдвижными ящичками. Мёртвенная, совсем необычайная бледность на лице Добровольского и слова: «Это мой гроб. В нём повезут меня».
И тогда вдруг сразу воспринял весь ужас, всю непоправимость того, что услышал. Да, ему нужен гроб для сына… Для Афанасия!.. Надо только его отыскать, унести… чтобы похоронить… Весь ужас смерти Афанасия встал перед Порфирием.
Кругом стояла тёмная ночь. Дождь лил по-прежнему. Не смолкала турецкая стрельба. Свистели пули. Рвались в темноте гранаты, страшным светом взрывов освещали землю. Когда Порфирий вышел из редута, он слышал, как усталым голосом говорил Куропаткин:
– Глубже копайте, ребята.
И солдат ответил:
– Не берёт, ваше благородие. Уплывает…
Фельдфебельский, спокойный, разрешающий все сомнения голос раздался возле Порфирия:
– Мы, ваше благородие, покойничками обложим и землёю приладим, оно тогда держать будет.
Порфирий поёжился под промокшим плащом и ускорил шаг.
XXV
– Ты сам-то девятого батальона будешь?
– Девятого, ваше благородие. Я и место знаю, где они упали. Вот здесь, на этом самом месте… Только, видать, снесли куда.
– Куда же их сносили?
– Больше всё на горталовскую траншею носили. Там из них бруствера складают… Земля-то не держит, ползёт, так из покойничков кладут укрепления, землёю присыпают. Как же иначе? Он ведь палит не переставая, укрыться за чем-нибудь надо.
Бравый, ловкий стрелковый унтер-офицер идёт впереди Порфирия, несёт жестяной походный фонарь со свечою. Блестят, отражая свет, тёмные лужи – воды ли, крови ли, Порфирий не разбирает. Повсюду валяются ружья, скатанные шинели, окровавленные тряпки, котелки, ящики из-под турецких, картонки от берданочных патронов. Порфирий часто спотыкается об эти предметы.
– Ваше высокоблагородие, вы полегче, а то и упасть недолго. За мною держитесь.
У высокой, в рост человека, тёмной стены копошатся люди. Слышно, как чавкают рты, пахнет хлебом и варёным мясом. Часто вздыхают. Едят молча и сосредоточенно, как едят голодные и измученные люди.
Фонарь бросает желтоватый свет на группу сидящих. За ними – стена из трупов. Свои и турки положены один на другого, присыпаны грязью. Мелькнёт край белого лица с закрытыми глазами, синяя куртка турецкого аскера и на нём чёрный, коротко стриженный затылок и мундир с малиновыми стрелковыми погонами. Всё залеплено красноватою глиною, чёрною землёю. Сладко и тошно пахнет свежей кровью.
И голоса. Такие будничные, такие «не к месту»:
– А я тебе говорю, что баранина. Скус у ей другой. И я видал, как вчера артельщики баранов пригнали.
- Скусная. Разварена только очень.
Чавкают рты. Икают, тяжко вздыхая. Подле с бруствера из трупов что-то капает. Вода ли дождевая, кровь ли, кто разберёт?
Плечистый офицер, с русой, больше по скулам, чем по щекам, бородой и мягкими усами, в мокром длинном кителе и шинели внакидку, в измазанном, точно изжёванном белом кепи, при сабле, подходит к Порфирию.
– Майор Горталов, – представляется он. – Вы что же тут ищете?
– Вот сына, ваше высокоблагородие, они ищут – сын у них тут убитый, – за Порфирия отвечает унтер-офицер.
– Сына? Всех убитых здесь сносили сюда, на бруствер. Он какого полка?
– Волынского, прикомандирован был к девятому стрелковому батальону.
Один из чавкавших около бруствера солдат приподнялся и сказал:
– Это, ваше высокоблагородие, вот тут, должно, положили. Офицера с золотым погоном. Поручика. Вот полевее будет, под самым низом.
Жёлтое пятно неяркого света от фонаря падает на такой знакомый золотой погон. Алая дорожка, две звёздочки, вышитые канителью, третья сверху – металлическая набивная, и цифра «14».
– Не этот ли?
Унтер-офицер бесцеремонно колупает землю рукою, отрывая лежащий труп. Показался тёмно-зелёный, щёгольской, у Доронина в Петербурге сшитый мундир, изорванный, залитый чем-то чёрным, измазанный глиною. Чуть блеснул скромный армейский галун воротника. Дальше – невозможно смотреть. Вместо милого, славного лица, всегда бодро улыбающегося, со стальными большими глазами, неотразимо милыми, – тёмная дыра, какое-то кровавое месиво костей, почерневшей от крови кожи, ещё чего-то беловатого, жуткого своей белизной. И во всём этом копошатся большие и чёрные мухи. Спутанные, грязные, в крови, волосы свисают вниз.
– Должно, прикладом пришибли, – тихо говорит стрелок и ближе присвечивает фонарём.
Нет… Это не может быть Афанасий!
– На сыне моём крест золотой был, – тихо, дрожащим голосом говорит Порфирий. – И кожаная ладанка с землёю.
Стрелок свободною от фонаря рукою раздвигает лохмотья мундира. Белая грудь в грязи. Молодая, нежная… Рубашка… И – ладанка.
– Так, чтобы крест? Креста нет… Должно, кто снял… Позарился… Оно бывает… Ребята разные бывают. Всё одно пропадать. Грехи! А ладанка, вот она и ладанка.
Унтер-офицер ставит фонарь на землю и старается снять с шеи ладанку. Он тормошит то страшное, кровавое месиво, которое было прекрасным лицом Афанасия. Тяжёлые капли падают на землю. Слышнее терпкий запах крови, вязнет от него в зубах, сохнет нёбо. Порфирий отворачивается и закрывает глаза.
– Вот… она. Не признаёте?
Конечно – это его, Афанасия, ладанка. Порфирий осторожно берёт грязный кожаный мешочек и нерешительно говорит:
– Как будто?.. Не его.
Сзади подходит майор Горталов.
– Ну, что? Нашли? – говорит он.
Порфирий молчит. Унтер-офицер отвечает за него:
– Нашли, да так заложен, не вытащишь. Весь бруствер разваливать придётся.
– Вы, полковник, не беспокойтесь… Место приметим. Завтра, Бог даст, турок совсем отгоним, тогда и разберём убитых: кого – куда… Да, может быть, вы и ошиблись. Это бывает. Скажут – убит. Даже покалеченного покажут, а он на другой день сам и объявится, живой и здоровый, даже и не раненый. Идите себе спокойно. Я присмотрю за этим местом. Мои люди сейчас за патронами пойдут, они вас проводят. Ночью-то легко ошибиться.
Порфирий идёт за солдатами. Тёмная, непогожая ночь кругом. Огненными метеорами рвётся в воздухе шрапнель, лопаются гранаты, на мгновение освещая путь, и потом ещё страшнее и темнее ночь. В логу посвистывают откуда-то сбоку пули.
– Вы вот здесь, где помельче будет, ваше высокоблагородие, – говорит солдат, показывая, где перейти ручей.
«Погоны с набитой третьей звёздочкой и цифрой «14»… Мундир… Как даже и в крови не признать доронинского английского добротного сукна? И ладанка? А вот креста всё-таки не было? Нет, не может того быть, чтобы этот ужас, чтобы это был Афанасий!!»
Порфирий спускается с кручи, скользит, едва не падает, карабкается наверх.
– Пожалуйте, я вам помогу, – говорит солдат и поддерживает Порфирия под локоть.
Они идут, и бесконечным кажется их путь в этой тёмной, сумрачной ночи.
– Сына у них убило… На горталовской траншее, – тихо говорит один солдат другому.
«Скажут: убит… Даже покалеченного покажут, а он на другой день и объявится – живой и здоровый…»
Надежда не хочет оставить Порфирия.
Ладанка лежит в кармане штанов. Холодит ногу. Его ладанка… Афанасия!..
XXVI
Государь с великим князем Николаем Николаевичем старшим, принцем Карлом Румынским, начальником штаба генералом Непокойчицким, генералом Левицким, чинами штаба, ординарцами, сопровождаемый эскадроном лейб-казаков, к трём часам дня приехал на Царский валик – холм против Гривицких редутов. Там были поставлены походные полотняные стулья. Государь сел на один из них наблюдать за боем. Он был в белой фуражке с большим козырьком и в пальто.
Холодный дождь сыпал и сыпал с неба. Потоки воды текли с холма. Впереди не переставая, как гром во время грозы, гремели пушки, то разгоралась, то смолкала ружейная стрельба. Но ни простым глазом, ни в бинокль не было видно, что делается впереди.
Туман, низкие, чёрные тучи, косые полосы дождя скрывали место боя. Не видно было ни пороховых дымов, ни разрывов снарядов.
Иногда на несколько минут стихнет дождь. Чуть посветлеют дали. Покажутся белые пороховые дымы, тёмные полосы войск, колонны резервов. Все поднимут бинокли к глазам, смотрят напряжённо, до боли в глазах, стараются разобрать, что там происходит.
– Ну как, – нерешительно спросит государь, – у Зотова?
Он отлично видит, что всё стоит на тех же местах, но так хочется услышать об успехе…
– Да как будто раньше наши цепи были на этом холме, а теперь во-он куда подались, – скажет великий князь главнокомандующий.
Сзади раздаётся мрачный бас Левицкого:
– Все на тех же местах, ваше высочество. Это только так кажется. Подались бы вперёд – батареи переменили бы позицию, а то, смотрите, где были, там и остались.
Опять туман, дождь, серые космы туч скрывают дали.
– От князя Имеретинского ординарец!
– Ну, что скажешь, молодец?
– Ваше императорское величество, его сиятельство князь Имеретинский приказал доложить, что генерал Скобелев потребовал все его резервы вперёд. У князя больше нет войск.
И сдержанный басок Левицкого:
– Скобелев это умеет!
– Значит, нужно так, – говорит великий князь. – А где Скобелев?
– Пошёл на Зелёные горы.
Бинокли направляются влево. Там тот же туман, тучи, полосы дождя.
Томительно медленно тянется время. Государев ординарец, конвоец Абадзиев, пытается шутить, но никто не принимает его шуток.
Опять посветлело. Раздались дали. Там, где котлом кипит ружейная стрельба, стали видны дымы.
Великий князь Николай Николаевич смотрит туда в бинокль.
– Ваше величество, – говорит он, – Скобелев на Зелёных горах!
– Слава Богу! Слава Богу! – говорит государь.
За холмом слышно шлёпанье конских ног по грязной дороге, покряхтыванье кузова коляски. Экипаж приехал за государем.
Из сумерек скачет ординарец, донской офицер. Он на скаку спешивается, бросает измученную лошадь и быстрыми шагами подходит к государю:
– Ваше императорское величество, от генерала Скобелева! Редут Кованлек только что взят Ревельским и Либавским полками. Наши врываются в Плевну. Скобелев просит подкреплений.
Государь вопросительно смотрит на великого князя. Левицкий говорит за главнокомандующего:
– Ваше величество, резервов больше на левом фланге нет.
– Передай Скобелеву, – говорит великий князь, – пусть держится там, где стал.
Шёл пятый час, и в этот непогожий печальный день начинало уже темнеть. Со стороны Радищевского редута (Омар-бей – Табия) послышались крики «ура», стрельба стала там как будто тише и потом вдруг возобновилась с небывалою силою. Оттуда, обтекая Царский валик, потянулись раненые. Они шли бесконечными вереницами, то поодиночке, то целыми толпами. В тумане и полосах набегавшего дождя они исчезали; растворялись, словно призраки войны. Обгоняя их, скакал офицер-ординарец. Казак едва поспевал за ним.
– А, вот! С донесением от Зотова, – сказал государь и повернулся к подходящему к великому князю соскочившему с коня молодому красивому кавалергардскому офицеру в рыжих усах. Великий князь, стоявший подле государя, показал глазами ординарцу, чтобы тот докладывал государю.
– Ваше императорское величество, от генерала Зотова, Кавалергардского полка штабс-ротмистр Вонлярлярский с донесением.
– Доложи!
– Генерал Зотов приказал доложить: в четвёртом часу дня Казанский и Шуйский полки пошли на выручку Углицкого и Ярославского полков, бросившихся на штурм Радищевского редута…
Офицер замолчал, смутившись.
– Ну?
– Этот наш третий штурм был отбит. Генерал Зотов приказал доложить: становится темно. Четвёртый раз он штурмовать… не может…
По лицу кавалергарда было видно, как тяжело ему было передавать государю эти неутешительные вести.
Едва Вонлярлярский отошёл от государя, как прискакал ординарец от барона Криденера и румын. Атака Гривицкого редута была отбита, барон Криденер опасался, что турки сами перейдут в наступление и что он тогда не удержит фронта.
Посланный к Криденеру офицер вернулся и доложил, что он будто бы видел турецкую кавалерию, выходящую за наши войска.
В свите произошло движение. Все засуетились, забеспокоились. Тревожный шёпот пошёл между чинов свиты. Кто-то шепнул великому князю:
– Надо просить государя уехать… Нельзя так рисковать…
Лейб-казачий эскадрон сел на коней.
Стало темно. Снова пошёл мелкий, холодный осенний дождь. Государь по-прежнему сидел на своём походном стуле. Он, видимо, сильно страдал, слушая донесения о тяжёлых штурмах, отбитых турками.
Великий князь Николай Николаевич подошёл к государю:
– Ваше императорское величество, вам долее оставаться здесь нельзя. Я умоляю вас вернуться в Порадим. Сам я останусь здесь, пока не получу точных сведений о результатах боя.
– Ты думаешь?..
Государь тяжело поднялся с полотняного стула и, сопровождаемый дежурным генерал-адъютантом, пошёл к коляске. Великий князь подошёл к нему.
Государь остановился подле коляски.
– Быть может, брат, – сказал он, – не надо было начинать штурм в такую непогоду? Какие страшные потери! Моё сердце содрогается от боли… И всё понапрасну.
– Ваше императорское величество, принц Карл и генерал Зотов настаивали на штурме сегодня.
Государь приложил два пальца к широкому козырьку мокрой фуражки, сел в коляску и откинулся в глубь сиденья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86