По ней возили лошадьми воду в этот и соседние дома, ездили телеги с досками и брёвнами. Было страшно, что нога лошади или колесо тяжёлого воза провалится в подкоп, и всё будет обнаружено. Галерею, по мере продвижения её вглубь, обшивали досками, но, несмотря на это, в неё проникала вода, приходилось останавливать работу и вёдрами вычерпывать воду.
Перовская сидела внизу, в подвале, и смотрела, как Михайлов и Исаев вытягивали лист с землёю из прокопанного колодца. За листом показались грязные ноги, задранная мокрая рубаха, волосатое тело. Гартман с загасшей свечой в руке выполз из колодца.
– Невозможно, товарищи, – сказал он, задыхаясь. Лицо его было зеленовато-белое. – Совсем как в могиле. Такое ощущение, будто заживо погребён и скребёшь землю, чтобы вылезти из могилы. И доски, как гробовая крышка. Свеча гаснет. Какие-то миазмы идут из земли. Воздух отравлен… Сколько времени я проработал?
Перовская взглянула на часы.
– И пяти минут не работали, Лев Николаевич, – сухо сказала она.
– Не могу больше, Арончик, дайте воды. Кто-нибудь за меня, – опускаясь на стул, сказал Гартман.
Все молчали. В подвале горела одна свеча. Было темно, сыро и неуютно. Отверстие подкопа было как отверстая могила.
– Эх вы, мужчины! – с презрением сказала Перовская. – Прозываетесь – сильный пол!
Нервными и быстрыми движениями она расстегнула пуговки, скинула блузку, юбки, панталоны и, оставшись в одной рубашке, чулках и башмаках, решительно подошла к Гартману.
– Давай свечу, – резко сказала она.
Засветив свечу, она подошла к колодцу, придержала внизу рубашку и быстро поползла вниз по галерее.
Гартман, Михайлов и Арончик подошли к отверстию и следили, как всё дальше и дальше удалялся жёлтый отсвет свечи и скользила, извиваясь, как змея, верёвка, привязанная к железному листу. Шорох листа и ползущей женщины не стал более слышен. Свет исчез. Холодом, мраком, смрадом и тишиною могилы тянуло из отверстия подкопа.
– На восемнадцатой сажени работает, – тихо сказал Гартман.
Верёвка задвигалась, давая условный знак вытягивать землю. Михайлов и Исаев потянули лист.
– Какая вонючая земля, – сказал Исаев, относя землю в угол подвала.
– Я и говорю - миазмы, – как бы оправдываясь, сказал Гартман. – Дышать нечем. Свеча гаснет.
Лист за листом вытягивали с землёю, и пустые втягивались обратно Перовской.
– Сколько времени она работает? – глухим голосом спросил Гартман.
– Уже третий час.
– Не может быть…
– Я говорю вам, – сказал Арончик.
– Дьявол помогает ей.
Наконец за листом показались облепленные желтоватой глиной чёрные чулки, белые, вымазанные землёй ноги, и Перовская торопливо выскочила из галереи, в измокшей насквозь рубашке, с растрёпанными, покрытыми глиной волосами. Её лицо было красно, глаза выпучены, казалось, сейчас её хватит удар.
– Мы на девятнадцатой сажени, – восторженно сказала она, задыхаясь. – Завтра кончим!.. Вот, товарищи, как надо работать!
Схватив в охапку своё платье и укрывшись им, Перовская побежала по лестнице наверх в свою комнату. Она торжествовала.
VIII
Девятнадцатого ноября утром Ширяев принёс условную телеграмму из Харькова. Телеграфировал Желябов. Из этой телеграммы узнали, что подготавливаемый им взрыв у Александровска не удался.
– Как я рада, – сказала Перовская. – Значит, это мы! Это нам будет принадлежать честь взрыва… Товарищ Ширяев, идёмте закладывать мину и провода. Лев Николаевич, – обратилась она к Гартману, – узнай, голубчик, на станции, когда примерно ожидается царский поезд в Москву?
На Курском вокзале царские поезда ожидались в одиннадцатом часу ночи. Сначала должен был пройти так называемый «Свисток», идущий почти пустым для проверки пути, за ним пройдёт царский поезд.
Мина была проверена, провода проложены в комнату Перовской на втором этаже, где и установили на столе спираль Румфорда. Соединить провода должен был «химик» Ширяев. Перовская взяла на себя самое опасное – она прошла на пути, охраняемые сторожами, устроилась в кустах и потайным фонариком должна была дать знать Ширяеву, когда надо будет давать ток.
Стояла холодная ноябрьская ночь. Всё кругом было бело от снега. Над недалёкой Москвой в небе светилось красное зарево – отсвет уличных огней.
Низкий лозняк без листьев, росший вдоль пути, плохо скрывал залёгшую в его хлыстах Перовскую. Она лежала, тщательно укрыв полою кофты небольшой фонарик, и поглядывала то на путь, двумя стальными полосами убегавший к Москве, то на чуть видное тёмное окно в доме, откуда за нею следили её товарищи.
Ночь была тёмная. Чёрные снеговые тучи низко нависли над землёю. Далеко-далеко чуть виднелись красные и зелёные огни семафора.
Проследовал обычный курьерский поезд. Долго за ним гудели рельсы. Потом всё стихло, и страшно медленно потянулось время ожидания.
Совсем недалеко от Перовской прошли два человека с фонарями. Они внимательно осматривали рельсы и стучали молотками по стыкам. Потом прошёл солдатский патруль, и Перовская догадалась – сейчас должен появиться царский поезд.
Она услышала быстро приближающийся гул и увидела, как со страшной скоростью мимо неё промчался поезд из трёх вагонов, окутанный белыми парами. Кое-где в вагонах сквозь спущенные занавески был виден свет.
«Свитский» поезд.
Перовская лежала, приникнув к земле. Её сердце часто и сильно билось. И снова, всё нарастая, приближался жёсткий металлический гул. Мимо Перовской помчались большие синие вагоны. Перовская встала во весь рост и, всё позабыв, ни о чём не думая, как только о том, что сейчас должно было свершиться, высоко подняла фонарь и трижды взмахнула им…
В тот же миг оглушительный гул раздался в нескольких саженях от неё. На неё дохнуло горячим воздухом, она упала на землю, вскочила и, ничего больше не помня, побежала к месту взрыва.
Два паровоза и багажный вагон оторвались от состава. Багажный вагон и восемь громадных синих вагонов сошли с рельсов и громоздились друг на друга. Оттуда слышались стоны и крики о помощи. Там бегали и суетились люди с фонарями. Удалось!..
Перовская вприпрыжку бежала в дом. Колокола радостным звоном звонили в её сердце. Взрыв удался!.. Удался!! Удался!!!
В доме она уже никого не нашла. Как было условлено, в момент взрыва все обитатели его ушли и скрылись кто куда.
IX
В декабре народовольцы-террористы собрались в Петербурге на квартире Перовской. Вера была приглашена на это собрание.
На постели Перовской сидел Желябов. Вера не видела Андрея с прошлой осени и нашла его сильно изменившимся. Андрей исхудал и вытянулся, лицо его приняло землистый оттенок, скулы выдались, борода отросла, и в черноте засеребрились белые, седые пряди – в тридцать лет! Только глаза в тёмной юной опушке длинных ресниц были по-прежнему молоды, полны задора и решимости. У окна на стуле сидел Тихонов. Красивая, полная Якимова-Баска уселась в углу. Перовская, сняв блузку, в рубашке и юбке, засучив по плечи рукава, мыла руки и торопливо рассказывала:
– Вот мою, мою и всё, кажется, никогда не отмою этой грязи могильной… Здравствуйте, Вера Николаевна. Простите – руки мокрые… Всех здесь знаете? Вот, послушайте, какие неудачи нас преследуют. Ах, незнакомы, – сказала она, заметив, что Вера, поздоровавшись с Якимовой, Тихоновым и Желябовым, нерешительно подходила к молодой стройной девушке с пепельными волосами и большими, точно испуганными серыми глазами, сидевшей на постели Перовской.
– Это Ольга Лабатович, тоже наша… Народоволка. Вы спрашиваете, Ольга, страшно было, – повернулась Перовская к девушке. – Страшно? Да ничуть! Но ужасно волнительно. Прекрасное, незабываемое впечатление. Я лежала в мелкой поросли, вы понимаете, над снегом и поларшина кустов не было. На мне была ватная кофта. Про холод я совершенно позабыла, даже не помню, какая погода была. Жду… Полою кофтушки прикрыла фонарь и всё поглядываю на него, не погас бы.
– Жутко было? – сказала Вера.
– Жутко? Да нет же, повторяю – радостно. И сердце бьётся, бьётся… Слышу – гудит. На рожке, где-то вправо, сигнал подали. В ночной тишине так отчётливо прозвучал сигнал и показался мне печальным, печальным… Мне сказали, уверили меня – первый – свитский. Мчится, а меня так и толкает что-то… Не этот ли?.. В белом пару, фонари паровоза, как глаза какого-то сказочного чудовища, пар низко стелется, снег сзади вихрями крутится – прямо Змей Горыныч несётся. Сердце стучит: «Этот, этот, этот!.. Взрывай.» Я его успокаиваю, всё твержу: «Погоди, погоди…»
– Впрочем – всё одно, – печально сказала она. – Ничего бы тут не вышло. Всё вы, Андрей, в исполнительном комитете скупитесь на динамит. Мало дали. Ну что же, взорвали!.. А ничего серьёзного и не вышло. Ну, вагоны сошли с рельсов. Ведь если бы я и т о т взорвала, то того, кого надо было убить, и не убила бы. Один соблазн вышел бы… И вот, когда потом узнала, что не тот взорвала… У, как я тогда его возненавидела!
– Кого?
– Царя, Вера Николаевна… Как он мог догадаться? Говорят, всё время сзади шёл, а тут, как назло, в Курске приказал свой поезд вперёд пустить. Ужас! Предчувствие, что ли, было?.. А у тебя, Андрей, что случилось?
– Хуже твоего, Соня, – мрачно сказал Желябов и замолчал.
Стал рассказывать Тихонов.
– Как работали-то, Софья Львовна!.. Вот вы рассказывали про вашу работу, что и говорить, ужас один… Только и у нас тоже мороки немало было. Устроились мы под именем ярославского купца Черемисова у мещан Бовенко, дом у них сняли, будто кожевенный завод устраивать думаем. С нами были Пресняков и Окладский… Вот этот Окладский!.. Не иначе как он нам всю музыку и испортил. Нам нужно было сделать подкоп под насыпь. А насыпь там, у Александровска, сажен одиннадцать вышины, значит, как ахнем, так всё и полетит вниз к чёртовой матери, весь поезд не иначе как вдребезги. Тут ошибки никак не могло быть. Работали по ночам. Каждую ночь железнодорожная охрана раза четыре или пять спускалась с фонарями по насыпи и осматривала водопроводные трубы. Товарищ Андрей выговорил себе право собственными руками просверлить насыпь, а потом соединить провода для взрыва. Я и Окладский охраняли его, наблюдая, чтобы охрана чего-нибудь не заметила. Очень трудно было заложить мину. Мина тяжёлая… Принесём её из города, самое – закладывать, а тут то поезд идёт, то охрана шатается. Надо опять всё назад тащить, начинать всё сначала, ждать другой ночи. А ночи тёмные – зги не видать! Дожди, ветры, грязища такая в поле – ноги не вытянешь. И устали мы потому страшно…
– До галлюцинаций доходили, – сказал Желябов. – Я ночью плохо вижу. У меня что-то вроде куриной слепоты. Ползу я с миной – замечаю, стоит кто-то на пути… Смотрит на меня. Я залёг, аж не дышу. Тихо. Я лежу, и тот стоит, не двигается, смотрит на меня. Думаю, что я так поболе часа пролежал, дурака валял… Наконец, думаю, что он – боится, что ли, меня? Ну, хотя бы рукой двинул, пошевелился бы, нет, стоит, как статуя… Подполз я ближе. Гляжу – столб. Это я в темноте, значит, ошибся, не то направление взял и на дорожный столб набрёл.
– Мы часто блуждали в темноте, – сказал Тихонов. – Я как-то раз Андрея чуть было не застрелил. Лил сильный дождь с ветром и – темень… Иду я и вижу, кто-то громадный на меня надвигается. Ну, думаю, шалишь, живым не дамся. Выхватил револьвер, приготовился стрелять, а тот чуть слышно окликает меня: «Тихонов, ты?» Это я в темноте на Андрея набрёл. Как-то ночь уж очень бурная была, и мы не пошли на работы. Устали страшно от бессонных ночей и полегли спать. Вдруг слышу, кричит кто-то: «Прячь провода! Прячь провода!..» Я засветил свечу – Андрей по полу ползает, галлюцинирует. Насилу разбудил его.
– Немудрено… Я каждую ночь промокаю до последней нитки, лёжа в степной грязи, так, бывало, закоченею, что надо вставать, а ноги не повинуются, не сгибаются.
– Но всё-таки, товарищи, почему же у вас ничего не вышло?
– А вот, слушайте, Софья Львовна. Значит, наступает 18 ноября. Телеграммы нет… А у нас с центральным комитетом условлено, если телеграммы нет – значили перемены нет: царь выехал из Симферополя. Я с Андреем и Окладским поехал на телеге, запряжённой двумя лошадьми. Подъехали мы к оврагу, где были спрятаны провода, Окладский вынул провода из-под земли, из под камня, сделал соединение, включил батарею и привёл в действие спираль Румфорда. Надо вам сказать, что все эти дни Окладский скулил: «Ах, нехорошо мы затеяли. Сколько народа без всякой вины погибнет. При чём тут машинист, кочегары, поездная прислуга – всё же это свой брат, рабочие. Надо – царя одного, а других-то зачем же?..» Товарищ Андрей даже прикрикнул на него. А тут, видим, Окладский спокоен, деловит, даже как-то торжествующе спокоен. Весел. Напевает что-то сквозь зубы. Андрей мне шепнул: «Образумился товарищ Иван…» Сидим мы в овраге, монотонно сипит машинка Румфорда, всё у нас исправно. Андрей держит в руке провода наготове. Окладский сверху наблюдает за путями. Слышим – грохочет поезд, Окладский кричит Андрею: «Жарь!» Андрей соединил провода… Ничего… Поезд промчался, понимаете, над тем самым местом промчался, где была заложена мина, поднял за собою пыль и исчез вдали. Серое небо… Чёрная грязь и… ничего… Пусто, отвратительно пусто стало у меня на душе.
– Динамит, что ли, плохой?
– Нет, Софья Львовна, динамит у нас был тот же, что и у вас, нашей народовольческой динамитной мастерской из Баскова переулка, ширяевской работы, Якимова проверяла его. Запалы были из минного склада Артиллерийского ведомства. Суханов доставил нам. Мы их испытывали – без осечки работали. А видите ли – провода как-то, должно быть, лопатой начисто перерезали. Может быть, случайно какой мастер… А может быть, и нарочно… Окладский… Большое у меня, товарищи, на него подозрение. Я буду и в исполнительном комитете о нём предупреждать.
– Да, ни тебе, Андрей, ни мне не удалось, – печально вздыхая, сказала Перовская.
– Нет, Андрей Иванович, – с надрывом в голосе и со слезами на глазах сказала Вера, – никогда вам не удастся! Мне начинает казаться, что и точно царь – помазанник Божий и это Бог хранит его да всех покушений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86