https://wodolei.ru/brands/Alvaro-Banos/
И остался таким, каким был. Нищим и бездомным. Если б им встретиться заново сейчас, исход был бы тот же — разлука.
В чем же все-таки радость жизни?
В детях?
Но дети несут радости, лишь пока они малы. С возрастом возрастают и огорчения, приносимые ими. Потому что пути, избираемые детьми, редко совпадают с путями, предначертанными им отцами. Разве он сам не пример тому? Пусть отец был неправ, его огорчения от этого не уменьшились. Тем более что он-то считал и продолжает считать себя правым.
В славе?
Она преходяща. Чтобы огонь ее не угас, надо все время поддерживать его. Беспрестанно думать о тех, кто славу создает. Оглядываться, уступать, поступаться. Во имя славы и ради нее. Поступаться той самой радостью, которую слава должна принести.
В признании?
Но оно призрачно и эфемерно. Какой-нибудь жалкий компонист песенок, которые распевают за кружкой молодого вина, пользуется всеобщим признанием. А ему, Шуберту, после того как был исполнен его ре-минорный квартет, сказали:
— Не суйся, братец, не в свое дело. Пиши свои песни.
И сказал это не сторонний музыке человек, а первоклассный скрипач Шуппанциг. Что ж тогда спрашивать с человека улицы, который и создает широкое признание?
В деньгах?
Их у него никогда не было. Если же они и заводились, то уходили так быстро, что он не успевал ощутить радость обладания ими. Вероятно, чем больше денег у человека, тем больше их хочется иметь. Это как зуд — чем сильнее чешешь, тем нестерпимее зудит. Какая уж тут радость! Одно горе.
В чем же все-таки радость жизни?
Слава, почет, деньги — все это то, что человек получает от жизни. И сколько бы он ни получал, все ему мало. Потому он и обречен на вечное беспокойство и недовольство.
Видимо, истинная радость не в том, чтобы брать, а в том, чтобы давать.
Если у тебя есть что дать людям, ты самый счастливый человек.
Все это у него было. В избытке. И он щедро давал, зная, что вместо отданного сегодня придет завтра новое и оно будет лучше вчерашнего.
Потому он был счастлив, в том высшем проявлении счастья, какое, к сожалению, редко даруется людям.
Полное отречение от всего, что многим кажется главным, а на самом деле является мелким и несущественным, составило смысл и радость его жизни.
Обычно принято говорить о подвиге во имя искусства. При этом даже добавляют — самоотверженный подвиг. Свершал ли он его? Думается, нет. Подвиг предполагает нечто исключительное, выходящее за рамки обыденной жизни.
То, что делал он, было больше, чем подвиг. То была жизнь, обычная, повседневная, будничная. Его жизнь. Он жил так, ибо иначе жить не мог.
Оттого все его дни, казалось бы бедные радостью, на самом деле были несказанно богаты ею.
И если бы в час самых беспощадных лишений его спросили, какую бы жизнь он избрал, получив возможность начать жить сызнова, он бы ответил:
— Ту, какой живу.
IX
Это было как удар. Короткий, внезапный, резкий. В самое солнечное сплетение. От таких ударов заходится дух, плывет мир перед глазами, и ты забываешь обо всем. Даже о только что испытанной боли. Как она ни сильна.
Примерно то же почувствовал он, прочитав эти стихи. Теперь он не мог думать ни о чем, кроме них. Он понимал, что на свете немало стихов лучше, совершеннее, мудрее. Но ближе, ближе их нет.
В этом он был непоколебимо уверен. Раз и навсегда.
Все, что он подспудно ощущал каждой порой своего тела, каждым атомом души, вдруг предстало, отлитое в словах. Ясных и точных. Смутные чувства обрели форму, облеклись в мысль.
Еще не успев оправиться от удара, нанесенного первым чтением, он уже знал, твердо знал, что напишет музыку на эти стихи. Не написать ее он не мог. Стихи, рожденные другим, задолго до их появления на свет жили в нем самом. А время, каким оно представлялось поэту, таким же представлялось и ему. Горьким и страшным. Не время, а безвременье. Холодное и жестокое, как мороз, сковавший природу.
Черное небо и белая земля. Ни огонька вверху. Ни искорки внизу. Лишь белая тьма метельной круговерти, и темная точка одиноко бредущего человека. Он идет, скользя, и оступаясь, и увязая в сугробах.
Куда? Зачем? Что ждет его впереди? То же самое ледяное безмолвие. Та же самая белая смерть.
Страшный путь. Зимний путь. По земле, объятой мертвым сном.
Более сильный образ меттерниховского режима создать было трудно. Непостижимо, как поэт, никогда не бывавший в Австрии, смог все это написать. Вероятно, и ему в его Дессау жилось не слаще, чем в благословенной богом Вене. Для горя и страданий нет границ. Для подавления человека тоже.
Когда Шуберт начинал чтение стихотворного цикла «Зимний путь. Из записок странствующего валторниста», его привлекло знакомое имя Вильгельма Мюллера, автора текстов «Прекрасной мельничихи».
Когда он окончил чтение, он понял, что случай дал ему в руки дело всей жизни. Он понял, что, наконец, может и должен написать о себе и о времени, о судьбе своей и о судьбе своего поколения.
Задача огромная. Неслыханного охвата и тяжести. Она подавила его настолько, что он перестал походить на самого себя. Стал мрачным, нелюдимым. Его занимало лишь одно — стихи, безотрадные, как окружающая жизнь, и печальные, как скованная стужей природа. Они настолько завладели им, что он перестал встречаться даже с самыми близкими друзьями.
На все их тревожные расспросы Шуберт лишь поспешно и отрывисто отвечал:
— Скоро вы все услышите… И все поймете…
Такого с ним не бывало. Ни одна работа с подобной силой не завладевала им. И не доставляла стольких страданий. Он писал о страдании и страдал. Он писал о безысходной тоске и безысходно тосковал. Он писал о мучительной боли души и испытывал душевные муки.
«Зимний путь» — это хождение по мукам. И лирического героя. И автора.
Цикл, написанный кровью сердца, будоражит кровь и бередит сердца. Тонкая нить, сотканная художником, соединила незримой, но нерасторжимой связью душу одного человека с душой миллионов людей. Раскрыла их сердца потоку чувств, устремившихся из его сердца.
«Зимний путь» открывается песней «СПОКОЙНО СПИ». Напев ее прост и печален. Мелодия малоподвижна. И лишь ритм и фортепьянный аккомпанемент передают мерное, однообразное движение одиноко бредущего человека. Его безостановочный шаг.
В глухую зимнюю ночь, когда вся даль бела от снега, отправился он в дорогу. Чужой и неприкаянный, никому не нужный, всеми гонимый, никем не любимый.
Кто любит, тот блуждает —
Таков закон судьбы… —
с печалью и горестью сознает путник.
И, уходя, желает любимой:
Мой друг, спокойно спи.
«ФЛЮГЕР» — вторая песня цикла. Начальные такты вступления рисуют порыв жестокого ветра, крутящего флюгер. Он крутится в вышине, на крыше дома, а скитальцу чудится, что флюгер насмехается над ним. В безжалостном мире, где богатство — все, а человек — ничто, бессовестный флюгер, поворачивающийся туда, куда дует ветер, олицетворяет мораль.
«ЗАСТЫВШИЕ СЛЕЗЫ». Путник тяжело ступает по печальной, как напев его песни, заснеженной равнине. Из глаз струятся слезы и стынут на щеках. Они подобны инею, покрывающему деревья зимой, в рассветный час.
Меж тем тоска из сердца
Ключом горячим бьет.
Мне странно, что не тает
Кругом весь снег и лед.
Но тоске, как ни жгуча она, не растопить оцепенения, охватившего природу и человека.
«ОЦЕПЕНЕНИЕ». И, как контраст оцепенелости, возникает бурное движение. Взволнованна и неудержно стремительна песня. Будто музыка вдруг стряхнула оцепенелость и освободилась от ледяных оков.
Но нет. Свобода эта мнима. Она — мираж, возникший вместе с воспоминаниями. Счастливое прошлое, смешавшись с горестным настоящим, создает настроение трагизма.
Вот здесь мы с ней бродили,
Когда цвели луга…
Цветы давно увяли,
Трава давно мертва…
. . . . . . . . . . . . .
Сковал мне сердце лед.
«ЛИПА». И опять в воспоминаниях оживает былое. И снова вместе с ним приходит умиротворение. И сладкий покой.
Легкий ветерок шумит листвой старой липы. Тихо, задумчиво, ласково звучит фортепьянная партия. В шелест листвы вплетается светлое журчанье ручья.
Плавно течет мелодия, приветливая, сладкозвучная.
Но вдруг все меняется. Неузнаваемо и резко. Поднимается вихрь, седой и холодный. Со злобой набрасывается он на дерево, треплет оголенные ветви, срывает с головы путника шляпу. И исчезает милое видение былых счастливых дней.
Теперь уж я далеко,
Брожу в стране чужой.
Но часто слышу шепот:
— Ты мог найти покой.
Великолепна мелодия этой песни. Она народна по складу своему. И не случайно «Липа» стала истинно народной песней в Австрии и Германии.
«ВОДНЫЙ ПОТОК». Путник жалуется. Горьки и печальны жалобы. Горек и печален напев. В нем — сдавленная тоска. И робкая, едва пробивающаяся надежда.
Теплый ветер вновь повеет,
Снова станут цвесть луга.
Солнце лед прогнать сумеет
И растопит вновь снега.
«У РУЧЬЯ». Но надежда пропала. Странник пришел к ручью, угрюмому, недвижимому. Угрюм, недвижим и аккомпанемент с мрачными, отрывистыми аккордами в басах. Неподвижна и холодна мелодия. И лишь в конце песни трагический всплеск сопровождает горькое признание скитальца:
В ручье застывшем себя я узнаю.
«ВОСПОМИНАНИЕ». Внезапно налетает буря. Она выражает и смятение, и тревогу, и неумолчное волнение сердца. Звуки, как бы влекомые вихрем, мчатся вперед. Странник бредет по зимнему пути. Без отдыха, без передышки, выбиваясь из сил.
Одно лишь скрашивает участь несчастного — воспоминания. Они возникают в светлой мелодии, с ошеломительней внезапностью врывающейся в смятенную песнь. Путник вспоминает весну, пение соловьев. Их песнь едва обозначена рояльной партией. Это не звукоподражание, а музыкальный образ, скупой и предельно выразительный. Его вполне достаточно, чтобы резко изменился весь характер песни. Она становится мягкой, лиричной.
Но ушло воспоминание, и опять пришла явь. Страшная явь зимнего пути.
«БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК». В белесой мгле мерцает свет. Это блуждающие огоньки. Все наши радости, все страдания не что иное, как неверный, изменчивый свет ночных огней.
Все ручьи сольются в море,
Скорби все — в сырой земле, —
заключает певец под мрачный отыгрыш рояля, похожий на погребальный звон колоколов.
«ОТДЫХ». Усталый путник, наконец, достиг ночлега. Вот, казалось бы, отдых, которого он так искал и которого так недоставало.
Но трудно мне забыться сном:
Я словно весь изранен.
«ВЕСЕННИЙ СОН». Печальный, полный усталости и уныния напев предыдущей песни неожиданно сменяется изящной танцевальной мелодией. Прозрачная и воздушная, она излучает свет и тепло. Откуда же на безотрадном зимнем пути взялась радость? Она пришла во сне.
Но раздается зловещий крик, крик петуха — отрывистые, властные аккорды рояля.
И сладкое видение исчезает. А певец с болью спрашивает природу и любимую:
Когда ж ты зазеленеешь?
Когда ж мы увидимся вновь?
«ОДИНОЧЕСТВО». Снова дорога. Медленно и устало бредет скиталец среди снегов и тишины. Жалобно звучит его песня с горьким признанием:
Как жалок я…
«ПОЧТА». Внезапно грусть сменяется радостью. Слышен резвый перестук копыт. А затем, вплетаясь в него, звучит фанфарный сигнал почтового рожка.
Вот на улице трубит почтарь.
Ты, сердце, бьешься вновь, будто встарь, —
весело и бодро поет певец.
Но тут же задается недоуменным вопросом:
Зачем?.. Зачем?..
И с грустью — она превосходно Передана сменой тональности — прибавляет:
Письма не будет для меня,
Зачем трепещешь, грудь моя?
Зачем?.. Зачем?..
Радость была преждевременной.
«СЕДАЯ ГОЛОВА». Мороз покрыл инеем голову странника. За ночь он поседел. И всей душой рад этому.
Но стаял иней в блеске дня,
И кудри черны стали.
И юность вновь гнетет меня —
Так долог путь к могиле.
Угрюмые, словно застывшие в оцепенении аккорды сопровождают эту страшную жалобу человека, настолько истомившегося и исстрадавшегося, что он предпочитает старость — юности, смерть — жизни.
«ВОРОН». Печальное, полное щемящей тоски вступление рисует безостановочное движение и мерные взмахи крыльев. Черный ворон в снежной вы— шине преследует свою будущую жертву — путника. Ворон терпелив и нетороплив. Он ждет добычи. И дождется ее.
Ужасен мир, в котором люди подобны неверному флюгеру, а ворон, алчущий падали, подобен человеку. Лишь он, ворон, хранит верность до могилы.
«ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА». Ветер рвет с деревьев остатки листвы. Вот, кружась, падает последний лист. А вместе с ним приходит конец надежде.
«В ДЕРЕВНЕ». Глухое тремоло рояля. В басах. Ворчаньем дворовых псов и бряцаньем их цепей встречает деревня странника. Все спят. Кроме скитальца. Он изверился в грядущем и даже во сне не может почувствовать себя счастливым.
«БУРНОЕ УТРО». Минула ночь. И пришло утро. Холодное и злое. С багровой морозной зарей. И свирепым ветром. Его резкие порывы слышны в музыке — порывистой и злой, с дерзкими скачками мелодии и бурно ниспадающими триолями аккомпанемента.
«ОБМАН». Вдали загорелся огонь. Он манит, зовет, сулит приют. И музыка подобна манящему огню. Она тепла и светла. И искрится лаской. Это ласковый, милый вальс.
И путник, воспрянув силами, застремился к огоньку, мерцающему в дальней снежной мгле.
Но надежда оказалась миражем, мечта — обманом.
«ПУТЕВОЙ СТОЛБ». Тоской и унынием проникнута мелодия этой песни, простой и трогательной, как самое горе. Ничем не оттеняемая, с несложным и немногословным аккомпанементом, лишь кое-где едва заметно обозначающим трудный путь среди острых, отвесных скал.
Путевые столбы, которыми уставлена дорога, ведут туда, где ложь и обман, предательство и вероломство. И странник решает:
Я пойду иной дорогой,
Где возврата нет назад.
«ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР». Вот и постоялый двор. Здесь можно, наконец, отдохнуть. Но почему же так скорбна мелодия? Почему в звуках рояля слышится заупокойная молитва? А мелодия песни объята кладбищенской тишиной?
Потому что для скитальца постоялый двор — кладбище, а место отдохновения — могила.
Но смерть, как она ни желанна, далека. Значит, надо жить дальше.
Увы, и на кладбище
Приют мне не найти.
Опять, опять в дорогу
Приходится идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
В чем же все-таки радость жизни?
В детях?
Но дети несут радости, лишь пока они малы. С возрастом возрастают и огорчения, приносимые ими. Потому что пути, избираемые детьми, редко совпадают с путями, предначертанными им отцами. Разве он сам не пример тому? Пусть отец был неправ, его огорчения от этого не уменьшились. Тем более что он-то считал и продолжает считать себя правым.
В славе?
Она преходяща. Чтобы огонь ее не угас, надо все время поддерживать его. Беспрестанно думать о тех, кто славу создает. Оглядываться, уступать, поступаться. Во имя славы и ради нее. Поступаться той самой радостью, которую слава должна принести.
В признании?
Но оно призрачно и эфемерно. Какой-нибудь жалкий компонист песенок, которые распевают за кружкой молодого вина, пользуется всеобщим признанием. А ему, Шуберту, после того как был исполнен его ре-минорный квартет, сказали:
— Не суйся, братец, не в свое дело. Пиши свои песни.
И сказал это не сторонний музыке человек, а первоклассный скрипач Шуппанциг. Что ж тогда спрашивать с человека улицы, который и создает широкое признание?
В деньгах?
Их у него никогда не было. Если же они и заводились, то уходили так быстро, что он не успевал ощутить радость обладания ими. Вероятно, чем больше денег у человека, тем больше их хочется иметь. Это как зуд — чем сильнее чешешь, тем нестерпимее зудит. Какая уж тут радость! Одно горе.
В чем же все-таки радость жизни?
Слава, почет, деньги — все это то, что человек получает от жизни. И сколько бы он ни получал, все ему мало. Потому он и обречен на вечное беспокойство и недовольство.
Видимо, истинная радость не в том, чтобы брать, а в том, чтобы давать.
Если у тебя есть что дать людям, ты самый счастливый человек.
Все это у него было. В избытке. И он щедро давал, зная, что вместо отданного сегодня придет завтра новое и оно будет лучше вчерашнего.
Потому он был счастлив, в том высшем проявлении счастья, какое, к сожалению, редко даруется людям.
Полное отречение от всего, что многим кажется главным, а на самом деле является мелким и несущественным, составило смысл и радость его жизни.
Обычно принято говорить о подвиге во имя искусства. При этом даже добавляют — самоотверженный подвиг. Свершал ли он его? Думается, нет. Подвиг предполагает нечто исключительное, выходящее за рамки обыденной жизни.
То, что делал он, было больше, чем подвиг. То была жизнь, обычная, повседневная, будничная. Его жизнь. Он жил так, ибо иначе жить не мог.
Оттого все его дни, казалось бы бедные радостью, на самом деле были несказанно богаты ею.
И если бы в час самых беспощадных лишений его спросили, какую бы жизнь он избрал, получив возможность начать жить сызнова, он бы ответил:
— Ту, какой живу.
IX
Это было как удар. Короткий, внезапный, резкий. В самое солнечное сплетение. От таких ударов заходится дух, плывет мир перед глазами, и ты забываешь обо всем. Даже о только что испытанной боли. Как она ни сильна.
Примерно то же почувствовал он, прочитав эти стихи. Теперь он не мог думать ни о чем, кроме них. Он понимал, что на свете немало стихов лучше, совершеннее, мудрее. Но ближе, ближе их нет.
В этом он был непоколебимо уверен. Раз и навсегда.
Все, что он подспудно ощущал каждой порой своего тела, каждым атомом души, вдруг предстало, отлитое в словах. Ясных и точных. Смутные чувства обрели форму, облеклись в мысль.
Еще не успев оправиться от удара, нанесенного первым чтением, он уже знал, твердо знал, что напишет музыку на эти стихи. Не написать ее он не мог. Стихи, рожденные другим, задолго до их появления на свет жили в нем самом. А время, каким оно представлялось поэту, таким же представлялось и ему. Горьким и страшным. Не время, а безвременье. Холодное и жестокое, как мороз, сковавший природу.
Черное небо и белая земля. Ни огонька вверху. Ни искорки внизу. Лишь белая тьма метельной круговерти, и темная точка одиноко бредущего человека. Он идет, скользя, и оступаясь, и увязая в сугробах.
Куда? Зачем? Что ждет его впереди? То же самое ледяное безмолвие. Та же самая белая смерть.
Страшный путь. Зимний путь. По земле, объятой мертвым сном.
Более сильный образ меттерниховского режима создать было трудно. Непостижимо, как поэт, никогда не бывавший в Австрии, смог все это написать. Вероятно, и ему в его Дессау жилось не слаще, чем в благословенной богом Вене. Для горя и страданий нет границ. Для подавления человека тоже.
Когда Шуберт начинал чтение стихотворного цикла «Зимний путь. Из записок странствующего валторниста», его привлекло знакомое имя Вильгельма Мюллера, автора текстов «Прекрасной мельничихи».
Когда он окончил чтение, он понял, что случай дал ему в руки дело всей жизни. Он понял, что, наконец, может и должен написать о себе и о времени, о судьбе своей и о судьбе своего поколения.
Задача огромная. Неслыханного охвата и тяжести. Она подавила его настолько, что он перестал походить на самого себя. Стал мрачным, нелюдимым. Его занимало лишь одно — стихи, безотрадные, как окружающая жизнь, и печальные, как скованная стужей природа. Они настолько завладели им, что он перестал встречаться даже с самыми близкими друзьями.
На все их тревожные расспросы Шуберт лишь поспешно и отрывисто отвечал:
— Скоро вы все услышите… И все поймете…
Такого с ним не бывало. Ни одна работа с подобной силой не завладевала им. И не доставляла стольких страданий. Он писал о страдании и страдал. Он писал о безысходной тоске и безысходно тосковал. Он писал о мучительной боли души и испытывал душевные муки.
«Зимний путь» — это хождение по мукам. И лирического героя. И автора.
Цикл, написанный кровью сердца, будоражит кровь и бередит сердца. Тонкая нить, сотканная художником, соединила незримой, но нерасторжимой связью душу одного человека с душой миллионов людей. Раскрыла их сердца потоку чувств, устремившихся из его сердца.
«Зимний путь» открывается песней «СПОКОЙНО СПИ». Напев ее прост и печален. Мелодия малоподвижна. И лишь ритм и фортепьянный аккомпанемент передают мерное, однообразное движение одиноко бредущего человека. Его безостановочный шаг.
В глухую зимнюю ночь, когда вся даль бела от снега, отправился он в дорогу. Чужой и неприкаянный, никому не нужный, всеми гонимый, никем не любимый.
Кто любит, тот блуждает —
Таков закон судьбы… —
с печалью и горестью сознает путник.
И, уходя, желает любимой:
Мой друг, спокойно спи.
«ФЛЮГЕР» — вторая песня цикла. Начальные такты вступления рисуют порыв жестокого ветра, крутящего флюгер. Он крутится в вышине, на крыше дома, а скитальцу чудится, что флюгер насмехается над ним. В безжалостном мире, где богатство — все, а человек — ничто, бессовестный флюгер, поворачивающийся туда, куда дует ветер, олицетворяет мораль.
«ЗАСТЫВШИЕ СЛЕЗЫ». Путник тяжело ступает по печальной, как напев его песни, заснеженной равнине. Из глаз струятся слезы и стынут на щеках. Они подобны инею, покрывающему деревья зимой, в рассветный час.
Меж тем тоска из сердца
Ключом горячим бьет.
Мне странно, что не тает
Кругом весь снег и лед.
Но тоске, как ни жгуча она, не растопить оцепенения, охватившего природу и человека.
«ОЦЕПЕНЕНИЕ». И, как контраст оцепенелости, возникает бурное движение. Взволнованна и неудержно стремительна песня. Будто музыка вдруг стряхнула оцепенелость и освободилась от ледяных оков.
Но нет. Свобода эта мнима. Она — мираж, возникший вместе с воспоминаниями. Счастливое прошлое, смешавшись с горестным настоящим, создает настроение трагизма.
Вот здесь мы с ней бродили,
Когда цвели луга…
Цветы давно увяли,
Трава давно мертва…
. . . . . . . . . . . . .
Сковал мне сердце лед.
«ЛИПА». И опять в воспоминаниях оживает былое. И снова вместе с ним приходит умиротворение. И сладкий покой.
Легкий ветерок шумит листвой старой липы. Тихо, задумчиво, ласково звучит фортепьянная партия. В шелест листвы вплетается светлое журчанье ручья.
Плавно течет мелодия, приветливая, сладкозвучная.
Но вдруг все меняется. Неузнаваемо и резко. Поднимается вихрь, седой и холодный. Со злобой набрасывается он на дерево, треплет оголенные ветви, срывает с головы путника шляпу. И исчезает милое видение былых счастливых дней.
Теперь уж я далеко,
Брожу в стране чужой.
Но часто слышу шепот:
— Ты мог найти покой.
Великолепна мелодия этой песни. Она народна по складу своему. И не случайно «Липа» стала истинно народной песней в Австрии и Германии.
«ВОДНЫЙ ПОТОК». Путник жалуется. Горьки и печальны жалобы. Горек и печален напев. В нем — сдавленная тоска. И робкая, едва пробивающаяся надежда.
Теплый ветер вновь повеет,
Снова станут цвесть луга.
Солнце лед прогнать сумеет
И растопит вновь снега.
«У РУЧЬЯ». Но надежда пропала. Странник пришел к ручью, угрюмому, недвижимому. Угрюм, недвижим и аккомпанемент с мрачными, отрывистыми аккордами в басах. Неподвижна и холодна мелодия. И лишь в конце песни трагический всплеск сопровождает горькое признание скитальца:
В ручье застывшем себя я узнаю.
«ВОСПОМИНАНИЕ». Внезапно налетает буря. Она выражает и смятение, и тревогу, и неумолчное волнение сердца. Звуки, как бы влекомые вихрем, мчатся вперед. Странник бредет по зимнему пути. Без отдыха, без передышки, выбиваясь из сил.
Одно лишь скрашивает участь несчастного — воспоминания. Они возникают в светлой мелодии, с ошеломительней внезапностью врывающейся в смятенную песнь. Путник вспоминает весну, пение соловьев. Их песнь едва обозначена рояльной партией. Это не звукоподражание, а музыкальный образ, скупой и предельно выразительный. Его вполне достаточно, чтобы резко изменился весь характер песни. Она становится мягкой, лиричной.
Но ушло воспоминание, и опять пришла явь. Страшная явь зимнего пути.
«БЛУЖДАЮЩИЙ ОГОНЕК». В белесой мгле мерцает свет. Это блуждающие огоньки. Все наши радости, все страдания не что иное, как неверный, изменчивый свет ночных огней.
Все ручьи сольются в море,
Скорби все — в сырой земле, —
заключает певец под мрачный отыгрыш рояля, похожий на погребальный звон колоколов.
«ОТДЫХ». Усталый путник, наконец, достиг ночлега. Вот, казалось бы, отдых, которого он так искал и которого так недоставало.
Но трудно мне забыться сном:
Я словно весь изранен.
«ВЕСЕННИЙ СОН». Печальный, полный усталости и уныния напев предыдущей песни неожиданно сменяется изящной танцевальной мелодией. Прозрачная и воздушная, она излучает свет и тепло. Откуда же на безотрадном зимнем пути взялась радость? Она пришла во сне.
Но раздается зловещий крик, крик петуха — отрывистые, властные аккорды рояля.
И сладкое видение исчезает. А певец с болью спрашивает природу и любимую:
Когда ж ты зазеленеешь?
Когда ж мы увидимся вновь?
«ОДИНОЧЕСТВО». Снова дорога. Медленно и устало бредет скиталец среди снегов и тишины. Жалобно звучит его песня с горьким признанием:
Как жалок я…
«ПОЧТА». Внезапно грусть сменяется радостью. Слышен резвый перестук копыт. А затем, вплетаясь в него, звучит фанфарный сигнал почтового рожка.
Вот на улице трубит почтарь.
Ты, сердце, бьешься вновь, будто встарь, —
весело и бодро поет певец.
Но тут же задается недоуменным вопросом:
Зачем?.. Зачем?..
И с грустью — она превосходно Передана сменой тональности — прибавляет:
Письма не будет для меня,
Зачем трепещешь, грудь моя?
Зачем?.. Зачем?..
Радость была преждевременной.
«СЕДАЯ ГОЛОВА». Мороз покрыл инеем голову странника. За ночь он поседел. И всей душой рад этому.
Но стаял иней в блеске дня,
И кудри черны стали.
И юность вновь гнетет меня —
Так долог путь к могиле.
Угрюмые, словно застывшие в оцепенении аккорды сопровождают эту страшную жалобу человека, настолько истомившегося и исстрадавшегося, что он предпочитает старость — юности, смерть — жизни.
«ВОРОН». Печальное, полное щемящей тоски вступление рисует безостановочное движение и мерные взмахи крыльев. Черный ворон в снежной вы— шине преследует свою будущую жертву — путника. Ворон терпелив и нетороплив. Он ждет добычи. И дождется ее.
Ужасен мир, в котором люди подобны неверному флюгеру, а ворон, алчущий падали, подобен человеку. Лишь он, ворон, хранит верность до могилы.
«ПОСЛЕДНЯЯ НАДЕЖДА». Ветер рвет с деревьев остатки листвы. Вот, кружась, падает последний лист. А вместе с ним приходит конец надежде.
«В ДЕРЕВНЕ». Глухое тремоло рояля. В басах. Ворчаньем дворовых псов и бряцаньем их цепей встречает деревня странника. Все спят. Кроме скитальца. Он изверился в грядущем и даже во сне не может почувствовать себя счастливым.
«БУРНОЕ УТРО». Минула ночь. И пришло утро. Холодное и злое. С багровой морозной зарей. И свирепым ветром. Его резкие порывы слышны в музыке — порывистой и злой, с дерзкими скачками мелодии и бурно ниспадающими триолями аккомпанемента.
«ОБМАН». Вдали загорелся огонь. Он манит, зовет, сулит приют. И музыка подобна манящему огню. Она тепла и светла. И искрится лаской. Это ласковый, милый вальс.
И путник, воспрянув силами, застремился к огоньку, мерцающему в дальней снежной мгле.
Но надежда оказалась миражем, мечта — обманом.
«ПУТЕВОЙ СТОЛБ». Тоской и унынием проникнута мелодия этой песни, простой и трогательной, как самое горе. Ничем не оттеняемая, с несложным и немногословным аккомпанементом, лишь кое-где едва заметно обозначающим трудный путь среди острых, отвесных скал.
Путевые столбы, которыми уставлена дорога, ведут туда, где ложь и обман, предательство и вероломство. И странник решает:
Я пойду иной дорогой,
Где возврата нет назад.
«ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР». Вот и постоялый двор. Здесь можно, наконец, отдохнуть. Но почему же так скорбна мелодия? Почему в звуках рояля слышится заупокойная молитва? А мелодия песни объята кладбищенской тишиной?
Потому что для скитальца постоялый двор — кладбище, а место отдохновения — могила.
Но смерть, как она ни желанна, далека. Значит, надо жить дальше.
Увы, и на кладбище
Приют мне не найти.
Опять, опять в дорогу
Приходится идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37