Говорю им, что мне нравится, и пытаюсь передать хотя бы частично то, что ощ
ущаю. Они говорят: «Тебе хорошо, ты вон какой здоровенный амбал». Чудаки. В
едь они не знают, какие меня мучают боли. Но кое-кто из них прав.
Вот Моргун, маленький, тщедушный, неразвитый совсем физически. Какой от н
его в лесу толк? Разве сучки собирать, но и это тяжелая работа. Легко сказа
ть: сучки… Но он, Моргун, ничем не болеет, и поэтому медкомиссия определила
ему первую категорию. А раз первая Ц надо идти в лес. А Моргун не хочет, бои
тся, тяжело ему. Об этом следовало бы кому-то думать. Для начальства степе
нь его исправления измеряется количеством мозолей, только у него они на
мягком месте Ц натирает в карцере. Рано или поздно его трудоустроят на л
егкой работе, а пока он сидит у костра и грустно смотрит в огонь.

* * *

Капитан Белокуров… С этим человеком у меня образовались самые непонятн
ые отношения за мое пребывание в колонии. Он призван воспитывать нас, а, ви
димо, взял на себя обязательство преследовать меня. Он ревностно следит
за каждой моей неудачей, где бы мы оба ни находились, вызубрил наизусть мо
е личное дело, тычет мне в нос моими неудачными побегами, тюрьмами, карцер
ами. Когда меня привели из Красновишерска после моего последнего побега
и водворили в изолятор под следствие, я даже не удивился его появлению. А о
н спокойненько, как всегда, словно читая лекцию или доклад, начал взвешив
ать мои шансы Ц «за» и «против» Ц в этом последнем мероприятии. Нет, он н
е издевается, а вроде решает математическую задачу: вот это плюс, а вот это
минус.
Когда я приехал из тюрьмы, он меня тут же вызвал и, словно не было двух лет р
азлуки, начал подытоживать факты, которые были, разумеется, не в мою польз
у. Именно поэтому терпеть этого человека не могу, хотя не признать его пра
воту иногда тоже не могу. Все, что он говорит, конечно, правда. Но в том-то и д
ело: всюду правда Ц газета, радио, начальники Ц все говорят тебе правду,
внушают с утреннего подъема и до отбоя: ты должен «понять», ты должен «вых
одить на прямую», ты обязан «исправиться». Вот он меня все вызывает и тяне
т жилы Ц раньше за старое тянул, теперь, будто это его кровное достижение
, начал захваливать за то, что вот я все же «понял», «исправляюсь» и «выхож
у на прямую»… Придешь вечером с работы уставший, мечтаешь об ужине, посте
ли, но не успеешь войти в зону, он вызывает Ц как день прошел? Ну что там мож
ет быть особенного? Неужели он думает, что это его неотступное преследов
ание заставило «понять»? С ним еще, пожалуй, поспорить можно, мысль у него
часто примитивна Ц цифры, даты. Цифры я вообще плохо запоминаю. Вот и реши
л Ц черт бы его побрал! Ц нарушить эту плавную линию правды и не вышел на
работу. Конечно, угодил в карцер. Он, как узнал, вызвал и… началось.
Ц О чем ты думаешь? Что ты умеешь?
Я понял, к чему он клонит, и взбесился. Ведь и сам не хуже знаю, где и когда ду
рака свалял, и нечего теребить болячки.
А ему хоть бы что, пошла математика: «два года убил в тюрьме, а мог закончит
ь три клаcca в школе колонии или приобрести какую-нибудь специальность в п
ромзоне…» и т. д.
Ну вот, тут я и вскипел и начал, в свою очередь, обвинять начальство, кого за
что, одного справедливо, но другого, пожалуй, и нет. Если разобраться, не та
к легко воспитывать взрослых людей, упорно сопротивляющихся всему поло
жительному, и колонии их много.
Ведь я сам безошибочно могу сказать, кого из нас можно сделать человеком,
а кого хоть сегодня, хоть завтра убей Ц все равно. Но это лишь потому, что в
течение многих лет и днем и ночью, в карцерах, в тюрьмах, на работе и на отды
хе Ц везде и всегда я с ними; потому что мне доступнее их мысли, психика, жи
знь и стремления, чем любому администратору, любому воспитателю, сколько
бы тот эту массу ни изучал, сколько бы знаний он ни имел Что касается моих
суждений, пусть капитан Белокуров не обижается.
Бесспорно то, что здесь должны быть руководителями люди с сильными качес
твами массовика и педагога (педагога потому, что заключенные, эти взросл
ые люди, во многом все же дети и разум у них детский), они должны обладать вы
соким интеллектом и высокими принципами; нужны не прогоревшие где-то ка
рьеристы и бюрократы, а люди, имеющие душу, ум и совесть…
А недавно совершенно случайно я был вынужден отдать ему мои записи для ч
тения. Я отдал не все записи, но он, без сомнения, захочет читать и те, что я н
е отдал. А я уверен, что их читать ему будет неприятно. Кто гарантирует сох
ранность их? Если не дать?.. Этого не допускает мое самолюбие: грош мне цена,
если буду отрицать и скрывать мои мысли и понятия.
Если я сейчас думаю иначе, чем думал когда-то, то, может, когда-нибудь я буд
у думать иначе, чем думаю сейчас. И возможно, многое окажется тогда иным, н
о до этого нужно дожить. Чтобы так было, необходимы события, факты, способн
ые изменить мое мировоззрение. А сейчас я могу описать свою жизнь лишь та
кой, какая она есть, и не иначе. А сам я Ц хорош или плох Ц такой, каким форм
ировала меня жизнь.

В больнице

Хочется сосредоточиться, чтобы писать, но это почти невозможно из-за дву
х дебилов, живущих со мной в одной палате. Они своим существованием буква
льно отравляют воздух. Это люди, считающие ниже своего достоинства кого-
либо уважать. Женщины для них без исключения лишь проститутки, ни одна из
них не может противостоять их чарам или деньгам… Целыми днями поют блатн
ые песни и занимаются совсем недостойным мужчин делом Ц сплетничают. Он
и судачат о людях, находят в них уйму недостатков и, конечно, совсем не уде
ляют внимания своим.
Завтра меня выпишут, подлечили немного и Ц опять в колонию. Уже весна, и с
коро свобода… Здешние врачи быстро поставили меня на ноги. Здесь я и встр
етился снова с Вах-Вахом. Видимо, он частенько лежит в больнице. У него язв
енная болезнь, и недавно его уже третий раз оперировали, причем, надо сказ
ать, по его собственной вине.
Как-то, прогуливаясь по коридору, я заметил через стеклянную дверь в одно
й из хирургических палат чьи-то огромные тоскливые и очень знакомые гла
за, которые каждый раз, когда я проходил мимо, с немым вопросом за мною сле
дили. В них был словно упрек. И тогда я заметил, что у него смешной нос. Арсен
?! Я вошел в палату. Да, это был он, хотя узнать его было нелегко: в кровати леж
ал невероятно худой Ц совершенный скелет Ц страшный, обезображенный б
олезнью человек. Он был настолько слаб, что не мог шевелить ни рукой, ни но
гой, даже говорить он толком не мог, было чрезвычайно трудно его понять, и
в палате он лежал один. Оказывается, рассказывали санитары, ему сделали р
езекцию желудка. Операция прошла благополучно, и все было бы хорошо, если
бы не посылка… Дело в том, что Арсен сразу же после операции получил из дом
у посылку со всякими вкусными вещами и, хотя ему это категорически запре
щалось, съел, можно сказать, половину этой посылки Ц мед, фрукты и разное
другое. А утром он взорвался, то есть живот его вздуло, полопались швы, и Ар
сена снова оперировали. Только теперь ему с каждым днем становилось все
хуже и хуже, и уже никто не надеялся, что он выживет. Кормить его надо было с
ложечки, а ходил он под себя, как маленький ребенок. Все знали: не сегодня з
автра помрет. Может быть, он бы и умер, потому что бывают положения, когда с
амые лучшие врачи бессильны; положения, когда человека может спасти лишь
одно Ц любовь. И если она где-то есть, рядом, ты спасен, если же нет Ц каюк т
ебе. Может быть, и я бы в свое время умер, если бы мое сердце, совершенно осла
бевшее из-за потери крови, не поддержал своими ласковыми заботами, своим
и ободряющими беседами Арсен. Помню, когда его выписывали, уже одетый в ар
естантскую спецовку, он пришел попрощаться со мной. Я еще лежал тогда. Он п
рисел у моей кровати, поговорили немного, попрощались. Он ушел. А потом я н
ашел под подушкой у себя четыре мандарина, видимо, ему из дому прислали.
Если ты мышь обласкал и она тебя полюбила, в бороде твоей жила, если ты вор
обья выкормил Ц он тебя полюбил, от тебя улетать не хотел, ты полюбишь и ч
еловека, и он тебе тем же ответит. Разве мог я забыть, чему меня научил Арсе
н, Ц милосердие к несчастным, любовь к человеку. Мы поменялись ролями на
этот раз. И мне совсем не было противно убирать за ним, менять его постельн
ое белье. Я не уставал его кормить и следить за тем, чтобы ничто не мешало е
го сну, чтобы всегда было тихо в палате, чтобы всегда был чист воздух. Я не у
ставал от его бесконечных капризов. На тумбочке лежали письма от его род
ных, на которые он уже давно не отвечал. Я написал за него его родным, что он
болен, что он непременно выздоровеет. Я их не обманул. Он выздоровел, лежит
теперь в общей палате, ест, шутит, смеется. Собственно, он и не лежит, он уже
понемногу ходит.
А меня завтра выпишут. Поеду в бригаду. Говоря по правде, соскучился. Тольк
о теперь меня переведут в другую бригаду, в дорожную. Эта бригада состоит
тоже из малосрочников и ходит под отдельным конвоем, но не хочется уходи
ть с погрузки, там настоящие парни и работа что надо. И все же придется уйт
и. Меня теперь туда не берут: у меня язва и еще какая-то штука в левом боку. Т
оварищи давно заметили, что начинаю сдавать, все потихоньку старались уг
оворить меня перейти в дорожную, все чаще отдавали мне штабеля полегче, с
тавили на четверку и т. д. И я как-то тянул, работал. Но однажды вдруг в глаза
х потемнело, я бросил багор и упал. Через час меня отвезли в зону и помести
ли в санчасть. Я лежал, уставившись в потолок, и вспоминал, как когда-то дав
но, на острове, симулировал больного. Кажется, был у меня тогда «детский па
ралич»… Как давно это было, сколько прожито с того дня, и какой жизни..
Вечером с работы пришли парни. Они сразу от ворот прибежали в санчасть уз
нать, как мои дела. Набилась полная палата народу, и сочувствие этих грубы
х людей, выраженное опять-таки не без мата, было таким искренним. Я удивля
юсь себе: как мог я жить среди них годами и видеть только моральных и физич
еских уродов, обитавших в карцерах, БУРах, не вылезавших из зоны, пуще смер
ти опасавшихся загорбатиться от работы, и не замечать этих здоровых, кре
пких, жизнерадостных и дружных парней. Ведь они прошли, как говорят, огонь
, воду и медные трубы; они окунулись в грязь до дна, но они выбрались, она ста
ла им противна, и они ушли на чистый воздух, в лес. А из леса они уйдут на сво
боду. Уйдут с трудовыми мозолями на руках, уйдут, готовые к испытаниям, ко
всему. Ну что ж, и меня грязь не затянула, я тоже пришел к ним на чистый возду
х Ц в лес. И я совсем не виноват, что вот болею и должен теперь от них уйти. Н
о я не вернусь в зону, в небытие, нет Ц я иду также на чистый воздух, в дорож
но-ремонтную бригаду, назло всем болячкам.
Когда меня на носилках вынесли из зоны, чтобы отправить в больницу, брига
да провожала меня до ворот. Парни отняли у санитаров носилки и понесли их
сами. Говорили о пустяках, да не в этом дело… Какая разница, о чем говорить,
Ц это не главное. Главное Ц это проводить друга, быть с ним до самых воро
т, пожать его руку на прощанье.
Хороший я прожил кусочек жизни с этими парнями, которые видели жизнь и на
йдут в ней свое место, очень хороший кусочек.

* * *

Утром, после завтрака и прочих процедур, что начинаются с подъема в семь ч
асов, идем на работу. Нас десять человек Ц бригада. Собираемся у ворот и п
обригадно выходим за зону. За воротами нас встречает конвой, в распоряже
ние которого поступаем по выходе из зоны. Садимся на машину. Конвой читае
т ежедневную утреннюю «молитву», которая звучит приблизительно так: «Вы
поступили в распоряжение конвоя и обязаны выполнять все требования кон
воя беспрекословно. В строю по пути следования не разговаривать, не кури
ть: при попытке к бегству конвой применяет оружие без предупреждения…» З
атем следует традиционный вопрос, скорее угроза: «Ясно?!» Зеки отвечают х
ором: «Ясно!» Можно выезжать к месту работы.
Наше место работы Ц дорога, по которой едем.
Отъезжаем от колонии километров 20-25, слезаем с машины, снимаем инструмент
ы, затем машина уйдет, а мы останемся, чтобы заделывать проломы до вечера,
пока за нами опять не придет машина.
В бригаде каждый знает свое дело: кому подносить материал Ц таскает дос
ки, шпалы; кому копать Ц с лопатой не расстается; кому на мотопиле «Дружба
» работать Ц сверлит дыры; кому нагеля точить Ц этот целый день таскает
на себе мешок с толстыми деревянными колышками и, когда приходим к проло
му, затачивает их концы небольшим топориком; мой удел Ц кувалда. Тяжелая
штука, 16 килограммов («понедельником» прозвали ее ребята). Мое дело забива
ть нагеля. Тяжело, но мне нравится. И я это делаю красиво. Раздеваюсь до поя
са, надеваю рукавицы и Ц сто нагелей без перекура. После этих ста нагелей
кувалда, правда, весит уже не шестнадцать, Ц сто шестнадцать килограммо
в, но зато ногам спокойно. Дело в том, что ничто, кроме кувалды, меня не касае
тся, утром я ее обниму и расстанусь с ней только вечером. И это здорово: ест
ь нагеля Ц забиваю, нет их Ц лежу на бревнах у дороги, загораю. А таскать ш
палы, пилить, колоть, копать Ц удовольствие не очень-то большое. Кувалда
в моих руках ходит легко, свободно, и движения мои, я знаю, гибкие. На меня в
тот момент, когда забиваю нагеля, приятно смотреть. А мне тоже приятно вни
мание бригадников и конвоя, которые, чтобы лучше видеть, даже подходят по
ближе; хорошее это ощущение. Кувалда ритмично бьет по нагелям, они один за
другим исчезают в древесине шпал. Да, еще осталось кое-что от былой силы, и,
кажется, она с каждым днем все прибывает. Движение и воздух Ц лучшее лече
ние, против всех болезней помогает. Право же, это так, а если еще настроени
е хорошее, если имеются в запасе песня и смех, тогда и вовсе здорово.
Правда, смех и песни Ц это не всегда зависит от нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31