Избили меня здорово, и я заболел. Когда врачу колонии стало очевидно, что м
ое состояние становится все хуже, он отправил меня в Центральную больниц
у управления.

* * *

…Тишина. А все-таки приятно, когда тихо вокруг. Лишь изредка тихонько откр
ывается глазок в двери, тут же закрывается, и слышны осторожные шаги по ко
ридору. На время меня поместили в подвале, здесь, конечно, жилых камер нет,
только карцеры. И я нахожусь в карцере, так сказать, на общем положении, им
ею постель и все прочее. Но какое это блаженство Ц отдохнуть от жаргона, м
ата, от охранников, которым не спалось, когда я был в зоне… Здесь не нужно з
аставлять себя с кем-то говорить, здесь можно думать, спать, читать, писат
ь и можно мыть свою камеру хоть каждый день, и воздух чистый, некому отравл
ять его вонючей копотью от махры.
Может, я не совсем прав по отношению к людям, но я устал от них. Это чувство м
ожно сравнить с ощущением человека, вынужденного годами жить при ярком э
лектрическом освещении. Вот она горит и горит, эта лампа, и днем и ночью, ес
ть надо при ней, спать тоже… И возненавидит человек лампу эту, свет. Хоть б
ы раз стало темно, мечтает он. Так и со мной. В плотном окружении людей я меч
тал хотя бы немного побыть один.
Конечно, я никогда не считался с людьми, я, собственно, и не встречал насто
ящих людей, а если и встречал, то это были мгновенные, мимолетные встречи.
Я привык в людях, в большинстве, видеть врагов, и это мне сейчас здорово ме
шает, потому что такое отношение въелось в меня настолько глубоко, что да
же когда я понимаю, что поступаю глупо, не могу побороть себя, хотя после м
не бывает плохо и я чувствую себя как никогда одиноким. Вот если бы люди, м
огли не замечать этого… Но они не знают, что я способен на раскаяние, да и у
ж, конечно, по мне это не видно… А годы все шли, уже настал 1958-й.
Больница была большая, в ней работали вольнонаемные медицинские работн
ики. Ну и, конечно, сестры… Повеяло чем-то давно забытым, проснулись какие-
то схороненные инстинкты, чувства. Я ощущал дыхание свободы, которая был
а где-то рядом и в то же время далеко, недосягаема. Страшно хотелось приоб
рести свободу сразу, сейчас… Но я был болен, я был никто, ничто, и свобода бы
ла недосягаема, и сестры эти, призраки свободы, искушение, соблазн… Тут я с
дался.
Когда пришел в сознание и увидел вокруг себя людей в белом одеянии, много
белых людей, я понял, что и это мне не удалось, что меня каким-то чудом спасл
и, и покрыл этих людей черным матом. Это был совсем слабый мат, потому что п
отерял я три литра крови и совершенно обессилел. Потом, когда все было зак
ончено, меня привязали за руки к кровати и держали до тех пор, пока не увер
ились в том, что мне уже стыдно.
Целых полгода лечили, уколы разные и все прочее, я выздоровел. Медленно, оч
ень медленно тогда возвращалась ко мне жизнь. Врачи не отходили от моей п
остели, и не отходил Вах-Вах. Даже не знаю, кому я больше обязан своим выздо
ровлением Ц науке ли медицинской, врачам или ему, этому усатому длиннон
осому осетину по прозвищу Вах-Вах. У него и имя есть Ц Арсен. Впрочем, проз
вище это ему досталось здесь, в больнице, из-за одного немного смешного сл
учая. Дело в том, что Вах-Вах поступил в больницу с язвой, а в один день вмес
те с ним поступил хохол Иван Кандыбенко с геморроем. Они попали в одну пал
ату, и тут их перепутал санитар. Он из-за усов их перепутал. Усы Ивана огнен
но-рыжие, у Арсена же, как у большинства кавказцев, черные. Понадобилось в
рачу Александру Андреевичу, хирургу, обследовать больного, поступившег
о с геморроем. Он приказывает медбрату вызвать из палаты больного, то ест
ь Ивана Кандыбенко. Но медбрат куда-то очень спешил и перепоручил эта дел
о санитару. Только он забыл фамилию и, махнув рукой, сказал: «…Ну того, с уса
ми позови».
Пошел санитар Гаврилка и немного погодя Привел Арсена. Александр Андрее
вич в лицо больного не знал и, думая, что перед ним Кандыбенко, уже надевая
на руку перчатку, приказал ему спустить кальсоны и нагнуться в положение
буквы Г. Вот тут у Арсена и вырвалось это испуганное: «Вах! Вах!», Ц которо
е заставило Гаврилку удрать из процедурной с коликами в животе. После эт
ого имя Арсена все будто забыли, его заменило прозвище Вах-Вах.
Да, он, Вах-Вах этот, не отходил от моей постели, и врачи были вынуждены впос
ледствии переселить его в мою палату. Что его во мне занимало? Кто его знае
т… Или пожалел он меня? Он смешной какой-то, похож на угрюмую птицу с длинн
ым клювом, только глаза смородиновые необычайно ласковые и как будто не
с этого лица. Он угадывал любую мою потребность: хотелось пить Ц ко мне тя
нулась чашка с водой; хотелось принять более удобное положение в кровати
Ц его руки угадывали это; на лбу моем постоянно менялись холодные компр
ессы, на губах я не переставал ощущать приятный вкус прохладного кислого
лимона. Это длилось долго, несколько недель. И всегда я слышал его тихий, н
изкий, со страшнейшим акцентом голос: «Жить нада, та-ава-арищ, ничего не бо
йся. Свобода будет. Жена будет. Дети будут. Ты же мужчина Ц терпеть нада». Д
а, и он тоже был прав. Плохо было Ц лучше будет.
О, я прожил скверную жизнь Ц но я буду жить лучше; я совершал ошибки Ц я бу
ду их совершать еще, только теперь у меня есть конкретная цель, и я могу ош
ибаться лишь в мелочах на пути к этой цели и на этих же ошибках учиться. А ц
ель простая, естественная: спастись. И это ведь возможно. Только надо окон
чательно добить Серого Волка, который живет просто потому, что жив, что бь
ется его сердце, по жилам его пульсирует кровь.
Уезжать из больницы не хотелось, я как-то привязался к своим врачам. Они, п
ожалуй, первые поверили, что я не такой уж безнадежный дурак.
Как-то в больницу приезжала культбригада с концертной программой, и я ре
шил воспользова-ться этим, чтобы хоть чем-то отблагодарить моих друзей. Я
сговорился с музыкантами и спел свои старые песни, с которыми когда-то вы
ступал в кабаре, конечно, на эстонском языке. Да и хорошо, что на эстонском,
Ц песни эти, они в общем вроде бульварных, но я других не знал. Не беда, они
поняли главное Ц я пел для них.

* * *

В колонии после возвращения из больницы меня ожидал очередной срыв моих
прекрасных планов. Я всегда знал, что милейшему Василию Ивановичу Ц «оп
еру» мое присутствие в зоне постоянно причиняло страшнейшие головные б
оли. Из-за меня он слопал все имеющиеся в санчасти запасы цитрамона. Несмо
тря на это, он все же ночами спать не мог, то и дело среди ночи проверял, не п
оложил ли я вместо себя кого-нибудь другого. И вот на основании рытых под
моим руководством подкопов и прошлых заслуг по бегу на неопределенную д
истанцию на лесной трассе меня отправили в БУР Ц барак усиленного режим
а.
В БУР забирают не только людей, заподозренных в стремлении сбежать, здес
ь коротают дни отказчики, промотчики, проигравшие все до нитки, все предс
тавители тунеядцев. Барак этот разбит на отдельные небольшие секции, по 20
-30 человек в каждой. Внутри секций длинные двухъярусные нары, окна с решет
ками, двери на замке. В секции постоянный галдеж, дым от махорки, вонь от па
раши, на верхних нарах занимаются черт знает чем, на нижних Ц разговоры о
еде… Здесь я превратился в зверя. Вот где уж действительно меня боялись, и
бо от природы я довольно силен, и если кто подворачивался не вовремя под к
улак Ц тому несдобровать. Меня обходили за метр. Долго терпеть это невоз
можно. Я понимал, что администрация колонии, тот же Василий Иванович не мо
гли знать, что, собственно, происходит в моей душе, собираюсь я исправлять
ся или нет, буду ли бежать, если меня выпустить, или нет; а находиться в БУРе
мне предстояло, как я понял, до исправления Ц долго, что и говорить. Кто же
мог знать, когда именно я исправлюсь? Я решил бежать из БУРа, чего бы это ни
стоило, пусть даже жизни.
Но куда? Бежать без оглядки, все равно куда? Опять скитаться без жилья, без
пристанища? Опять наблюдать жизнь со стороны, не принимая участия в ней? Н
ет, это не лучше. Или… Лесная хижина, охота, жизнь отшельника? Конечно, это л
учше, чем БУР. Но это маловерятно, к тому же я болен. Но куда же тогда бежать?
А если добраться до города Красновишерска, ближе к Уральскому хребту (чт
обы не попадаться погоне), и там сдаться? Что даст мне подобный маневр? Ого,
добавят срок и спрячут в тюрьму. Это точно. Ну что ж, там, в одиночке, я отдох
ну. Я решился. Но осуществить план этот до конца не смог. Он удался только н
аполовину.
Перед тем как уйти в побег Ц а бежал из карцера, Ц я вынес и спрятал в зоне
оцепления, в которой работали, дорогие мне фотографии и настоящие запис
ки. В столярной мастерской раздобыл стамеску, затем совершил умышленное
нарушение существующего режима и получил за это десять суток карцера. Ст
амеску, несмотря на тщательный обыск, удалось пронести. Одно было плохо
Ц забрали одежду и обувь. Почему мне вздумалось бежать именно из карцер
а? Потому что всегда меньше всего внимания обращают на тот объект, которы
й считается самым надежным, непроходимым, куда нормальный человек не сун
ется. И еще потому, что в карцере заключенные содержатся по одному и, следо
вательно, можно было не опасаться предательства.
Три дня долбил стену, изорвал в кровь руки, все трое суток не спал, потому ч
то днем работал, а ночью, когда работать нельзя было из-за тишины, караули
л, чтобы дежурный не заметил мои достижения. Все это время меня мучил жест
очайший понос. Когда же отверстие было готово, я обнаружил, что снаружи ег
о перекрывает толстый железный прут. Выломать его было невозможно. Образ
овались два отверстия, и оба были малы. Через одно я мог высунуть лишь голо
ву и руку, а через другое и этого нельзя было. Стоило надзирателю заглянут
ь в глазок, и он увидел бы сквозь стену звезды… Что же ждало бы тогда меня?

Попробовал вылезать то ногами, то головой вперед Ц бесполезно. Я был в от
чаянии. Наконец разделся догола, повесил на стамеску у отверстий свое тр
япье, затем с невероятным усилием просунул сразу голову и плечи и повис
Ц наполовину в камере, наполовину снаружи. Содрав с себя солидные куски
шкуры, я вылез. Это был трюк истинно змеиный: как-никак мой рост 175 сантимет
ров и корпус соответствующий. Позже узнал, что солдаты намного меньше ме
ня пролезть через эту дыру не могли.
Выбравшись из карцера, я полез в предзониик и взобрался на забор. Предзон
ник освещался электричеством, по ту сторону забора бегали собаки, а на ст
орожевой вышке часовой мурлыкал какую-то песню. Я перелез через забор. Но
чью рабочая зона не охраняется и можно беспрепятственно раздобыть то, чт
о там спрятано. Несмотря на то, что был босой, за первую ночь прошел около 50
километров. На второй день поймал курицу, но съесть ее не смог. Совсем поте
рял аппетит, ощущение вкуса. За вторую ночь прошел почти столько же, сколь
ко за первую, но поднялась температура Ц это началось еще в карцере. На тр
етий день, не дойдя четырех километров до города Красновишерска, я свали
лся без памяти. Очнувшись, набрался сил, вышел на дорогу и сдался на милост
ь судьбы. Она явилась мне в лице водителя грузовой машины.
Ц Куда тебя? Ц спросила судьба, подозрительно меня осматривая с ног до
головы. Я стоял перед ней жалкий, босой, грязный, оборванный и заросший. И т
ак устал, что едва держался на ногах.
Ц Куда угодно, Ц ответил я противным самому себе слабым, писклявым голо
сом, Ц хочешь, вези в больницу, а хочешь Ц в милицию.
Ц Садись, Ц сказала судьба коротко, нахмурив лоб. Я полез в кабину, и мы п
оехали.
Он привез меня в милицию. В дежурке, окруженный любопытными работниками
милиции и дружинниками, я сел на пол и заплакал Ц от усталости, от жалости
к самому себе, от чего-то, еще неясного. Это было с 6 до 8 сентября 1960 года.
На суде я даже не пытался говорить о причинах, заставивших меня бежать. Су
дье, видимо, было меня жаль. Он все пытался дать мне возможность оправдыва
ться, задавая наводящие вопросы, и ему, наверное, очень хотелось, чтобы я о
твечал на них так, как он надеялся, как бы должен ответить любой, кто хочет
оправдаться. Но я не хотел оправдываться. Я знал, что, если меня признают в
иновным и если я заслужу приговор посуровее Ц я получу тюрьму. А этого я т
олько и хотел. Поэтому на конкретный вопрос: буду ли бежать еще, на который
любой здравомыслящий ответил бы, разумеется, отрицательно, Ц я ответил
утвердительно, хотя на самом деле не буду. Услышав приговор, сразу решил у
единиться в одиночку, хотя и не такого положения. Это был мой последний по
бег. На большее просто не хватит энергии. Я вконец измотался, до того, что, х
оть убей, мне все равно.


Тетрадь двенадцатая


Год 1961

Как я и думал, нелегко приобрести покой в тюрьме. Вот отсидел для начала пя
ть суток в карцере за то, что не желаю войти в общую массу заключенных. Ну ч
то ж Ц к этому мне не привыкать.
Все-таки я настоял на своем.

* * *

После многих попыток приобщить меня к общей массе тюремного населения, п
осле бесконечных «почему» опять отсидел пять суток в карцере, наверное,
не последние. Но я все же живу один и чудесно себя чувствую. Не надо слушат
ь бестолковую, пустую болтовню с утра до вечера, не надо быть свидетелем б
есконечных склок, мелких пошлых интрижек. Хорошо! Ни о чем больше пока не ж
алею.

* * *

Получил сегодня письмо от мамы. Какое событие! Неужели это может быть, что
они где-то еще существуют? За семнадцать лет Ц первое письмо, первые вест
и. Брат служил на корабле дальнего плавания, сестра дома с мамой. Она уже б
ольшая Ц ей девятнадцатый год. Ведь ей было всего восемь месяцев, когда я
ее видел… А братишка Ц ему было семь лет. Мама… Пишет, что здорова, но кака
я она Ц не могу себе представить. Бывают все же на свете чудеса…
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31