Интересно, увижу ли их еще когда-нибудь?
Сегодня мой день рождения, и даже имеется возможность отпраздновать это
несчастье. Конечно, без шика, но есть сахар, даже белый хлеб Ц что еще надо?
Вот наемся в честь того, что мне сегодня исполнилось тридцать лет. Сижу в о
диночке, начальство относится пока к этому терпеливо, они вроде уже начи
нают меня понимать. Надзиратели посматривают на меня сочувственно. Это,
наверное, оттого, что я с ними предельно вежлив, ничего не прошу, не требую,
всем доволен. Они словно отдают дань моему терпению. Живу прилично, наско
лько это возможно в тюрьме. Меня даже выпустили работать, специальность
моя Ц уборщик. Бегаю по тюрьме с метлой, гоняюсь за окурками, мою полы, выт
аскиваю грязь.
Недавно из моего срока выбросили пять лет, остается два года и четыре мес
яца. Колоссально! Это совсем не много Ц двадцать восемь месяцев или восе
мьсот пятьдесят два дня. А мне всего лишь тридцать лет… И это тоже немного
, ведь я проживу еще сто лет. Конечно, я устал немного, но тем не менее я моло
д, и буду еще долго молодым. Собственно, я всегда буду молодым. И кто скажет
мне, где граничит молодость со старостью? Есть люди в пятьдесят молодые, е
сть люди в двадцать старики. Стареют те, кто не хочет расставаться со стар
ыми понятиями, старыми привычками, хотя они уже не ко времени. Если челове
к может оторвать от себя старое, перешагнуть из прошедших времен в насто
ящее Ц он будет долго молодым, и надо жить, извлекая максимальную пользу
из того, что имеешь сегодня, и наслаждаться жизнью в пределах доступного.

Что у меня было, когда я прибыл в эту тюрьму? Котомка с тряпками, и больше ни
чего. Сегодня я обладаю многим. Конечно, фактически у меня нет ничего Ц ли
шь четыре холодные стены вокруг, цементный пол под ногами и маленькое ок
ошко с толстыми решетками. Но сегодня я научился жить чисто и испытывать
от этого удовлетворение. Умею читать и понимать то, что читаю; могу писать
и понимать то, что пишу. Этого мало, чтобы быть счастливым, но достаточно, ч
тобы жить и даже получать от этого удовольствие. Но тюрьма есть тюрьма, и н
ет ничего на свете хуже ее.

* * *

Хлопают железные двери, гремят замки, слышится беспрерывный топот ног, м
ногих ног. Идет утренняя оправка. Это значит, заключенных водят в уборную.
После оправки раздадут завтрак, а затем заключенных, допущенных работат
ь, выведут в столярные мастерские, где они делают мебель.
Что-то случилось… Топот прекратился, замки не гремят, двери не хлопают. Чт
о случилось? Кончилась оправка? Беру метлу, выхожу в коридор. Нет, оправка
не кончилась, что-то случилось.
В уборной на тридцать мест полно воды и всякой гадости и воняет, как в убор
ной. Забилась труба, что-то там застряло, и достать это никак не могут. Но чт
о бы это могло быть? Возможно, какая-то тряпка, возможно, какая-то старая по
ртянка, но оправку из-за этого делать нельзя, а если не будет оправки, люди
не пойдут на работу. Один за другим заключенные из бригады хозобслуживан
ия тюрьмы ковыряются в канализационной трубе железками, проволокой, сую
т крючки всякие Ц бесполезно. Там, в колене, что-то есть и достать это нево
зможно. Вот разве рукой… Но кто же полезет в эту гадость рукой? Заключенны
е? Не хотят. И приказать им, чтобы они совали туда руку, никто не может. А опр
авку не делают. И производство будет стоять, пропадет рабочий день, не буд
ут работать триста человек. Из-за какого-то ничтожного предмета в канали
зационной трубе, вернее из-за того, что никто не хочет совать в эту трубу р
уку, а кроме руки, ничто не освободит трубу. Интересно, сколько стоит вся э
та продукция, плод труда трехсот человек, которой государство лишается и
з-за этой мелочи? Вот если бы предложить эту сумму тому, кто удалит препят
ствие в трубе. Что бы было? Наверно, полезли бы многие Ц и вольные и зеки. А
сейчас Ц нет. Все вроде в перчатках… Но ведь, братцы, в перчатках жить нел
ьзя. Снимите их!
…Это была изогнутая алюминиевая миска. Я ее достал легко, за одну секунду.
Просто вынул, и все. Конечно, рукой…

* * *

Проработал три месяца, больше не выпускают. Администрация будто бы получ
ила указание беглецов не выводить. Опять полная изоляция от внешнего мир
а, говорю в день в среднем шесть слов Ц ответы на традиционные вопросы на
дзирателей: да, нет, да, нет.
Тишина. Лишь где-то скребется мышь, еще мухи назойливые летают вокруг мое
го носа, стремясь сделать на нем посадку. Мне скучно, мне некуда девать себ
я, а это так страшно, когда человеку некуда себя девать. О, это так страшно!..

Перелистывая дневник, я обратил внимание, что стал он стареньким, уже сов
сем истрепался, того и гляди рассыплется. Решил его заново переписать, уж
е по-русски. От этого для меня тройная польза: я научусь писать по-русски; д
ни, бесконечные в тюрьме, заполнятся делом и пойдут быстрее; и дневник буд
ет переписан заново. Конечно, это будет нелегко, и сделаю я это, возможно, п
лохо, но, во всяком случае, перестанет докучать тюремная цензура. Потом, ра
з я говорю и читаю по-русски, значит, обязан научиться и писать. К тому же, в
ероятно, из-за прочитанной в течение многих лет литературы, а также из-за
общения с окружающими людьми исключительно на русском языке я совершен
но свыкся с ним и все больше и больше отвыкаю от своего родного. Но прежде
чем приступить к переводу этих записей, я должен решить, как переводить и
х: буквально, или усовершенствовать настолько, насколько меня самого усо
вершенствовала жизнь.
Когда двадцать лет назад я сделал первую запись в своем дневнике, я полаг
ал, что записи эти будут отражать прожитые мною увлекательные приключен
ия, смелые подвиги во имя славы и богатства, в которых тогда заключалось м
ое понимание счастья, и вовсе не полагал, что мне придется описывать жизн
ь и приключения, приведшие меня вот сюда, в эту камеру. Приключения… Они, к
онечно, были. Но были они совсем не такие, какими я восхищался в приключенч
еских романах. Они были не из приятных, хотя я ими порою тоже восхищался. Ч
то же касается подвигов Ц их, разумеется, не было. Но жизнь была, и я ее запи
сывал такой, какая она была, невзирая на то, хорошим я выглядел в ней или пл
охим. Моим запискам пришлось много пережить. Они побывали во многих чужи
х руках, не раз мокли в воде, обтрепались, десятки раз заново переписывали
сь.
В них заключена вся моя жизнь. Сам того не замечая, я создал ими самого себ
я: читая и перечитывая эти записи, я каждый раз по-новому видел жизнь и себ
я в ней.
Я не стану их усовершенствовать, я это делал каждый раз, когда по каким-ни
будь обстоятельствам был вынужден их переписывать. Потом, я ведь отдаю с
ебе отчет о своей прошедшей жизни, полной заблуждений, преступлений, стр
аданий, и сегодня, ясно представляя бессмысленность этой жизни, я скажу: к
ак бы мне ни пришлось тяжело в будущей жизни Ц в эту прежнюю жизнь не верн
усь никогда. Я опустился до самого дна и теперь или поднимусь отсюда, войд
у в человеческое общество, или останусь здесь и сгнию, как никому не нужно
е дерьмо, негодное даже на удобрение земли. Но я не хочу остаться здесь и, з
начит, поднимусь. Тяжелый будет подъем, медленный, но я преодолею все преп
ятствия.
А теперь перепишу свои дневники, быть может, в последний раз. Делать это не
легко: нет ни учебников, ни советчиков, придется полагаться на свое чутье
и память. Но хорошо ли, плохо, а напишу. И отступись от меня, мрак тюремный, о
тступитесь, скука, тоска, пошлые будни.

Год 1962

Приручил мышонка. Великолепная тварь! Жила она у меня в старом ботинке, ел
а с руки. Только большая шкодница, ей почему-то нравилась моя борода: ночь
ю копошится в ней, а потом уснет.
На днях это маленькое существо опрокинуло здоровенного солдата Ц смех
отища! Дело в том, что щель, через которую эта мышь ко мне попала, я заткнул.
Моя мышь сперва забилась за батарею центрального отопления, но потом, пр
ивыкнув и, наконец, полюбив свое положение, переселилась в ботинок. А гуля
ла она по камере свободно, где и как ей хотелось. И вот вздумалось ей, совер
шить прогулку до двери моей камеры именно в тот момент, когда с другой сто
роны к этой двери подошел надзиратель, чтобы посмотреть через глазок, че
м тут занимается моя недостойная личность, но… ничего не видно, в глазке ч
то-то копошится серое. Он мне кричит:
Ц Отойди от двери! Перестань закрывать глазок! Ц А мне смешно, потому чт
о я лежу на постели, а в глазке сидит мышь. Я молчу. Надзиратель открывает к
ормушку, чтобы дать мне нагоняй, но прямо у его носа выныривает мышь. Он от
неожиданности так испугался, что сделал поспешно шаг назад и, оступившис
ь, упал. А мышонок Ц в коридор и побежал прочь.
У меня даже дух перехватило: удрал мышонок! Попросил надзирателя помочь
горю. Он, длинный, нескладный, долго преследовал мою мышь, пока беглянка не
сообразила, что самое безопасное место Ц моя камера и не вернулась чере
з ту же кормушку. А мой охранник, вытирая шапкой вспотевшее лицо, удивленн
о наблюдал, как эта шкода забирается в мою бороду на отдых.
Сегодня ночью она мне немного досадила. Послали добрые люди в честь моег
о 31-го по счету дня рождения полный мешок всяких вкусных вещей. Я поел, разу
меется, накормил и мышь. А в благодарность за это она ночью расковыряла св
ою щель и привела откуда-то целое сборище своих соплеменников, и всю ночь
они штурмовали мой мешок самым бессовестным образом. А утром она убежала
совсем.

* * *

Со мной произошла сказочная история. О подобных я читал лишь у К. Дойла. Со
всем недавно получив арестантскую порцию хлеба, я не замедлил вонзить в
нее зубы, ибо был голодный, потому что арестант редко когда бывает сыт. И п
од зуб мне попалось что-то твердое. Я вытащил изо рта колечко…
Колечко было золотое и маленькое, с темным сверкающим камешком. На внутр
енней стороне была выгравирована надпись: «Люсе от мамы. 1950». Что мне было с
ним делать? Продать было некому, держать у себя Ц ни к чему. Вернуть облад
ательнице? А как ее найти? Я стал мыслить, как это называется, дедуктивно. Т
рубки у меня нет, да я и не курю; потому не сидел, как Шерлок Холмс, погрузивш
ись в облако дыма и в события, а бегал по камере из угла в угол и сделал след
ующие выводы: 1) она Ц женщина; 2) зовут Ц Люся, значит Людмила; 3) работает ла
борант-кой на хлебозаводе; 4) она очень маленькая; 5) у нее была крупная непр
иятность или она очень рассеянная. Затем вызвал начальство, сообщил плод
ы своих размышлений и отдал колечко. Через два дня получил полную корзин
у кондитерских изделий (в которых понимаю толк) и убедился, что умею дедук
тивно мыслить: Люся работает на хлебозаводе бригадиром, у нее в тот день, к
огда она потеряла колечко, была крупная неприятность: забраковали тесто.

Я остался собой доволен.
Жизнь становится невыносимой. И куда бы мне подеваться от всех этих шумо
в? Даже в тюрьме нет покоя человеку… Этакое безобразие! Вот бьют с утра до
вечера по дверям: тому не додали хлеба, тот не получил махорки, один орет, б
есится, изображая психопата, другой целыми днями подсчитывает, сколько о
н съедает фактически. А тут еще поезда… От них грохот. Да еще вздумалось им
гудеть около тюрьмы… Все гудят, как по уговору. Ох, шум, шум. А это еще что за
шум? Самолет. Но зачем им надо летать именно над тюрьмой? Что им, в воздухе м
еста мало?!
От изнурительной, тревожной жизни развивается у человека повышенная не
рвозность, и от этого может избавить разве лишь глубокое одиночество. Но
какое же это, к черту, одиночество? Вот в соседней камере живет человек. Сл
ышу его уже больше года и прозвал Ворчуном. Ему вечно нехорошо, и всем он н
едоволен: и сестры его отравляют, и врачи на него не обращают внимания, а о
н больной-пребольной; начальство его преследует и морит голодом (бедняг
а! он жирный, как боров), прогулку ему дают меньше, чем всем; газеты ему дают
не те, что всем, и т. д. и т. п. И вот стучит в дверь с утра до вечера, орет, требуе
т сегодня то, завтра другое.
Тоже считает себя вором, но, по-моему, он еще и негодяй!

* * *

Все влюбленные и поэты восхищаются соловьем. Но я от души благодарю воро
бья, который проживает над моим окошком и поет мне вот уже полтора года. Ег
о зовут Филипп, по фамилии Ц Чирик. И поет он Ц ей-богу! Ц не хуже соловья.
И что самое главное, это мой собственный воробей. Я его вырастил, выкормил
, так сказать, человеком сделал. Подобрал его совсем малень-ким в прогулоч
ном дворе, он был тогда некрасивый, голый, без перьев, видимо, выпал из гнез
да. А гнезд у этих воробьишек на каждом шагу, народ этот к вопросу о жилпло
щади относится не очень требовательно, любая щель для них хороша. Забрал
я этого несчастного, стал кормить, и возни с ним было немало. Мы часами с ни
м вдвоем беседовали, причем каждый думал о чем-то своем, ведь, должно быть,
и они, воробьи, о чем-то думают. Садится он на мой большой палец и говорит Ц
чирик, и я ему говорю то же самое, стараясь быть поточнее в произношении. В
ыходил я с ним на улицу, в прогулочный двор. Он тогда уже летать научился. С
перва я подумал Ц улетит. И точно Ц улетел. Но как только закончилось мое
время прогулки и меня выводили из прогулочного двора, Филипп тут же появ
ился, я его забрал, и мы вместе пошли в камеру. Однажды он вовремя не явился,
так надзиратели посочувствовали, не вывели меня со двора, ждали Филиппа
и вместе переживали: прилетит или нет? Прилетел. Долго он у меня жил, но тос
ковать что-то стал, и решил я ему дать свободу. Посадил на открытую форточ
ку и говорю: «Лети, любезный, устраивайся, как знаешь». А он Ц нет. До сих по
р я все боялся держать открытой форточку, чтобы не улетел Филипп, теперь в
ыгоняю его, а он не уходит. Несколько дней он все привыкал к форточке, пото
м как-то улетел, но в тот же день вернулся. Потом он, видать, влюбился, бедня
га Ц вдвоем появились, Филипп Ц он был теперь красавец, самостоятельны
й и вполне представительный воробей Ц в окно, а она Ц нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31