Много думала о быстро приближавшемся Дне всех святых и об обоих Франсуа: о том, кому предстояло умереть, и о том, кого носила в себе, готовом скоро родиться.
Сабина каждый день ходила молиться на могилу Изидора, на кладбище дворца Сент-Поль. Прибыв в Париж, она хотела удалиться в ближайший монастырь бегинок, но Диана умолила подругу не делать этого. Раз уж она не собирается снова выходить замуж, то почему бы не остаться рядом и не помочь ей воспитывать детей? Разве это не ее долг? Она же крестная мать Маргариты! И, в конце концов, Сабина согласилась.
Поскольку после Дня всех святых ей все равно предстояло покинуть Париж, Сабина Ланфан хотела сперва передать свой дом у гавани Сент-Поль Церкви. Но потом решила подарить его Памфилу Леблону. Так у нее останется чувство, будто в ее доме поселился юный Изидор. Ведь Памфил, несмотря на свое геройство при освобождении Парижа, опять стал простым поваром во дворце, и никто даже не подумал отблагодарить его. Дом и сад будут ему самой большой и самой прекрасной наградой…
С приходом осени Диана де Вивре уже не покидала дом у гавани Сент-Поль. Ей приходилось беречь себя, и Сабина большую часть времени оставалась в ее обществе. А Софи де Понверже почти неотлучно находилась с Франсуа, которого не хотела оставлять в одиночестве. Диана попросила ее стать крестной матерью, когда родится дитя Всех святых, и та с радостью согласилась. Что касается крестного отца, то Анн, регулярно писавший супруге, определил на эту почетную роль Мышонка.


***

Со времени своего возвращения во французскую армию Анн не переставал воевать. Французы уже оправились от неожиданного зимнего нападения англичан. Анн участвовал во взятии Шато-Ландона и Немура, где сыграл заметную роль.
Многие причины заставляли его пытаться превзойти самого себя. Прежде всего, он хотел показать себя достойным прадеда, о котором не переставал думать. Анн де Вивре мечтал покрыть славой его имя, поскольку, хоть он тоже считался Вивре, именно Франсуа, и никто другой, оставался носителем титула.
А затем он узнал от Дианы невероятную, сказочную новость: она носит под сердцем дитя Всех святых! И Диана вместе с Франсуа в Париже! Каждый день Анн молил Бога о том, чтобы тот позволил французскому королю и армии войти в столицу до назначенного срока, и почти каждый день рисковал собой в бою, чтобы ускорить это событие.
Однако, несмотря на многочисленные воинские подвиги, Анн выделился совсем по другой причине. После своей свадьбы он, крестник Бастарда Орлеанского, верный сподвижник короля еще с тех пор, когда тот был всего лишь дофином, стал бургундским сеньором. Вначале Анн находил это обстоятельство всего лишь приятным, но вскоре убедился в том, что его новый статус повлек за собой и более серьезные последствия.
После Аррасского договора бургундские дворяне получили дозволение присоединиться к французской армии – и стали прибывать во все большем количестве. Но зачастую, попав в чужое, а то и враждебное окружение, они чувствовали себя неуютно. И Анн, будучи сиром де Куланжем, бургундским дворянином, счел своим долгом сблизиться с ними. Вскоре он сделался незаменимым посредником между бургундцами и французами.
От вновь прибывших бургундцев Анн узнал новости о Мышонке. Выздоровев, тот покинул Париж и оказался при дворе Филиппа Доброго, который взял его под свое покровительство. Тогда-то Анн де Вивре и написал своему товарищу, попросив того стать крестным своего ожидаемого ребенка…
Большим событием кампании 1437 года стала осада Монтро. Во время ее произошло одно беспрецедентное событие. 10 октября после яростной пушечной пальбы в стене образовалась брешь, и король впервые решил рискнуть своей особой. Все увидели, как робкий Карл VII вдруг высоко воздел меч и первым бросился на приступ. Это произвело должное впечатление: французы устремились за королем с неудержимой силой, и через час крепость была взята.
В какой-то момент король оказался в настоящей опасности. Когда он карабкался вверх по обломкам обрушившейся стены, один из защитников чуть не опрокинул его. По счастью, какой-то французский рыцарь, оказавшийся рядом, сразил нападавшего. Когда схватка закончилась, Карл VII велел разыскать своего спасителя.
Тот был найден и приведен пред королевские очи. У него был герб, раскроенный на «пасти и песок» с золотым цикламором посредине. Другой его особенностью были два меча, по одному в каждой руке.
– Кто вы, рыцарь?
– Анн де Вивре, сир де Невиль и де Куланж, к вашим услугам, государь.
Король, еще весь в поту от предпринятых усилий, рассматривал этого рыцаря с любопытством и симпатией. Он слышал о франко-бургундце бретонского происхождения, живом символе обретенного единства страны.
– Я знаю, кто вы, и хочу видеть вас подле себя. Вы будете в моей свите при нашем вступлении в Париж.
Анн глубоко поклонился, вне себя от радости. Однако не смог удержаться и спросил:
– А когда мы вступим в Париж, ваше величество?
– Как только будет возможно.
– Ко Дню всех святых?
– Не исключено.
Король посмотрел на него с некоторым удивлением. Анн отвесил еще более низкий поклон и удалился. Делать нечего. Он должен повиноваться приказам своего короля, оказавшего ему эту великую честь, а также воле Франсуа. Остается только молить Бога, чтобы Он позволил Карлу VII, французскому войску и самому Анну оказаться в Париже ко Дню всех святых.


***

Когда колокола собора Богоматери призвали верующих на праздничную мессу в честь Дня всех святых 1437 года, Карл VII и его армия все еще не вошли в столицу.
Проснувшись в то утро, Франсуа первым делом поздравил себя с хорошей погодой. Светило солнце, что редко случается в День всех святых. Подойдя к окну, Франсуа увидел, что собор залит ярким светом. Значит, скоро свет Севера может вспыхнуть в витражной розе. И тут он вспомнил, что этот день – последний, что сегодня вечером он умрет…
Свет Севера! Входя в собор, чтобы присутствовать на богослужении, Франсуа де Вивре думал только о нем. Ему удалось встать в первом ряду, в самом центре креста, который образовывало пересечение центрального нефа и трансепта, точно между двумя розами, лицом к алтарю. Он стал ждать.
Франсуа чувствовал себя превосходно. Вообще, с тех пор, как он оказался в Париже, у него не было ни малейшего недомогания, ни малейшего признака, предвещавшего неизбежное событие. И все же он не надеялся ни на какую отсрочку: это должно произойти сегодня.
Но старика это больше не заботило. Преградой между ним и смертью оставался свет Севера. Франсуа не помышлял ни о чем другом: ни об отсутствующем Анне, который лишь повиновался его же приказу, ни о том, что сегодня ночью родится дитя Всех святых.
Диана была уже на сносях, Сабина осталась, чтобы помогать ей. В собор с Франсуа пошла только Софи де Понверже. Когда появился епископ в окружении своих священников, старый сеньор улыбнулся своей спутнице. И получил в ответ растроганный взгляд. Софи восхищалась его мужеством.
Ах, при чем тут мужество! То, чего Франсуа ждал всю свою жизнь, должно, наконец, свершиться. Он чувствовал себя жадным, нетерпеливым, как ребенок!
Сегодняшняя служба была исключительной. Изредка – отнюдь не каждый год, – по случаю какого-нибудь большого праздника капитул собора Парижской Богоматери решал достать на свет бесценные реликвии, которыми владел Париж. Вот и сейчас под торжественные песнопения, воскурив ладан, к алтарю принесли в украшенных драгоценными каменьями золотых раках только что доставленные из Сен-Шапель сокровища: частицу Истинного Креста, терновый венец, одеяние и покровы Христовы, губку, пропитанную уксусом на Голгофе, наконечник убившего Его копья и главу Людовика Святого.
Все присутствовавшие опустились на колени – на солому, которой были усыпаны каменные плиты пола. Преклонил колени и Франсуа, несмотря на трудность, которую ему это доставляло. Епископ и священники простерлись ниц. Затем реликвии поместили у подножия алтаря. При звуках торжественного песнопения все поднялись, и месса началась.
Франсуа де Вивре сложил перед собой руки. Солнечный луч, проникавший через южную розу, падал прямо на золотой перстень со львом и ярко сверкал в его рубиновых глазах. Серебряный перстень с волком на левой руке оставался пока в тени, гагатовые глаза зверя спали. Недолго же продлится их сон!
Франсуа бросил взгляд на Софи де Понверже, стоявшую рядом. Брошь на ее груди искрилась тысячей огоньков.
Франсуа было немного стыдно, но ему никак не удавалось сосредоточиться на службе. Даже присутствие наисвятейших реликвий, которые мало кто сподобился видеть хоть раз в жизни, не могло удержать его внимание. Они интересовали Франсуа лишь в связи с тем, чего он ожидал. Бог физически присутствовал под этими сводами. Вот что было залогом высшего воздаяния!
Отвлекшись от алтаря, Франсуа начал попеременно смотреть на обе витражные розы и даже слегка удивился, почему не сделал этого раньше. Южная роза была вся в красных тонах – цвет крови, цвет рыцарства, цвет его отца; а северная восхитительно и гармонично переливалась фиолетовыми оттенками. Фиолетовый был излюбленным цветом его матери. Франсуа словно воочию вновь увидел ее рядом с собой в фиолетовом платье на трибуне Реннского турнира, когда отец вышел на ристалище.
Как же все это очевидно! Свет Юга, насыщенный силой, зноем, – это свет мужчин. Свет Севера, сокровенный, источающий тайну, – свет женщин.
В своей жизни Франсуа немало сражался, и многое отдал стороне отца. Пора теперь матери осветить принадлежавший ей некогда перстень через фиолетовый витраж, обозначить собственного зверя, который символизирует темную половину самого Франсуа.
Месса в честь Дня всех святых шла своим чередом, и Франсуа де Вивре, пристально глядя на свои сложенные руки, с верой ждал свершения чуда. Уже звучали последние молитвы, а все еще ничего не случилось. Наконец, произнеся Ite missa est, епископ вместе со священниками удалился.
Франсуа сначала не понял. Решил, что ошибся. Но потом вдруг почувствовал, как его сердце разбилось. Значит, все кончено и ничего не произошло? Он не мог в это поверить! Не мог.
Франсуа схватил Софи де Понверже за руку с таким отчаянием, что она бросила на него испуганный взгляд.
Но почти сразу же отвернулась и упала на колени. Реликвии покидали собор, чтобы вернуться в Сен-Шапель. Снова раздались песнопения, и священнослужители в пышных ризах подняли золотые раки со ступеней алтаря.
Франсуа поморщился от боли – ему никак не удавалось опуститься на колени, суставы одеревенели, и он напрасно силился согнуть их. Перед ним на плечах носильщиков среди коленопреклоненной паствы проплыла частица Истинного Креста, и только старый сир де Вивре, один во всем гигантском соборе, продолжал стоять на ногах.
Приближался терновый венец в золотой раке, украшенной изумрудами и аметистами. Так и не сумев преклонить колени, Франсуа как можно почтительнее опустил голову – и вот тут-то настал величайший миг его нескончаемой жизни!
Он вскрикнул, перекрыв торжественные голоса певчих. Луч солнца, проникший сквозь южную розу, только что ударил в один из самоцветов раки, в аметист глубокого фиолетового цвета. Тот вспыхнул и озарил этим отблеском перстень с волком!
Терновый венец Господа свершил чудо. На какое-то мгновение перстень со львом и перстень с волком засверкали одновременно, освещенные красным и фиолетовым, светом Юга и светом Севера. Франсуа увидел свет Севера! Он хорошо прожил свою жизнь, и сам Бог только что подтвердил это, даровав ему знамение!
Не объяснив толком Софи де Понверже, что же произошло, Франсуа только и сказал ей, когда они вышли из собора, что эта последняя месса, на которой ему было позволено присутствовать, переполнила его радостью. Это несказанно изумило женщину: за несколько часов до смерти Франсуа говорит о радости.
Ему вдруг захотелось поделиться с тем, кто лицезрел свет Севера прежде него, – с давно умершим братом, с Жаном, кости которого сам Франсуа перенес некогда в склеп кладбища Невинно Убиенных Младенцев.
Сир де Вивре объявил об этом Софи. Женщину встревожило его намерение.
– Не пойдете же вы в такую даль пешком?
Франсуа безмятежно улыбнулся.
– А чего мне бояться? Смерти?
– Смерти без покаяния, скоропостижной, прямо на улице!
– Я исповедался вчера. Но, если угодно, попросите какого-нибудь священника дождаться моего возвращения.
Напрасно Софи настаивала, Франсуа хотел пойти один… И она, смирившись с его волей, вернулась в собор.
Уж чего-чего, а священников там хватало. Они собрались сюда со всего Парижа и окрестностей, дабы зреть святые реликвии.
Находился среди них и Рено Сент-Обен. Несколько месяцев назад он был официально назначен священником прихода Сен-Совер, в замещение предыдущего, изгнанного прихожанами. Когда какая-то женщина в белом обратилась с просьбой к старому священнику, стоявшему неподалеку от него, Рено краем уха уловил обрывки фраз, и молодому кюре показалось, что он ослышался…
Подойдя к незнакомке, он переспросил:
– Дом Вивре, вы говорите? Кто-то из Вивре сейчас в Париже?
– Да. Франсуа. Это его последний день… Ну, наверное.
Сегодня ему исполняется сто лет.
– Где он?
– На кладбище Невинно Убиенных Младенцев. Пошел навестить умершего брата.
Рено Сент-Обен поспешно покинул собор и стремглав побежал к кладбищу. Его дед! Так долго он мечтал познакомиться с этим человеком! И Господь даровал ему это в последний день жизни старца… Как теперь сомневаться в мудрости Провидения?
Но по дороге Рено передумал идти прямо туда. Есть в Париже человек, гораздо более близкий Франсуа, чем он сам, – его мать Мелани. Конечно, она поклялась никогда не выходить из обители, но предупредить ее необходимо… Молодой священник свернул в сторону своего далекого прихода и отправился к обители Дочерей Божьих, находившейся на самом севере столицы.
К монастырю он прибежал, совсем запыхавшись.
– Матушка, я знаю: ничто из внешнего мира не существует для вас, но должен вам сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81