Впрочем, глубину и жар молитвы порождает отнюдь не красота резного камня и витражей…
Анн и Альенора вместе участвовали в ночном бдении на паперти, стоя на коленях среди прочих паломников, и духовных и мирян вперемешку. В три часа на колокольне зазвонил колокол, призывая на богослужение, и они вошли в церковь.
С детских лет, с тех самых пор, как научился он молиться, Анн каждую Страстную пятницу пытался возвысить свой дух, причащаясь мук Христовых. Но в те блаженные годы он еще не ведал, что такое муки. И теперь ему казалось, что его молитва впервые обрела истинное значение.
Впервые также ему было о чем попросить Бога; вожделенное Анном заключалось в единственном слове: «Прощение». В этот миг, на том самом месте и в тот самый час, когда умер Спаситель, Анн от всей души молил Создателя о прощении…
После службы священники устроились на паперти и стали исповедовать паломников под открытым небом. Тот, что достался Анну, был молодым человеком скромного вида. Худой и темноволосый, тщедушный, внешне он выглядел полной противоположностью Берзениусу. Анн был рад этому обстоятельству. У него появилась уверенность, что злые чары нантской исповеди, наконец-то, развеются.
Священник внимательно выслушал молодого человека, а после заговорил сам. Но не для того, чтобы произнести обычное внушение и наложить епитимью. Наоборот, с его уст сошли слова любви и надежды.
– Сын мой, вы первый в вашем роду пришли помолиться ко Гробу Господню. Вы стяжали славу более великую, нежели все ваши предки, ибо слава эта – неземная.
Анн почувствовал, как его охватывает несказанная радость. Молодой исповедник осенил его крестным знамением.
– Даю вам отпущение. Я не налагаю на вас покаяние, вы каялись уже достаточно. В день Своего Воскресения сам Господь решит вашу участь. Если Он прощает вас, то даст вам имя, которого вы ожидаете. И каким бы оно ни оказалось, оно будет более великим, нежели любое, что вы носили до сих пор, ибо исходит оно от Самого Спасителя.
– Но что мне делать, святой отец?
– После пасхальной службы ступайте на Масличную гору. Там, на Масличной горе, Иисус был схвачен, там он оплакивал Иерусалим, глядя на город. Но там же Он восходил на небеса в день Преображения. И если будет на то воля Его, это место станет для вас также знамением радости и победы. Новая жизнь явится на смену боли и поражению. Ступайте же с миром…
И Анн удалился, погрузившись в самого себя, ссутулившись, скрестив на груди руки. Он даже не видел, что Альенора, желавшая исповедаться у того же священника, заняла его место.
Паломники молились на паперти весь день, здесь же провели они и ночь. Занялось утро субботы. В Страстную субботу, в день самой большой скорби, службы не было. Алтарь стоял пустым. В вечерню пели одни псалмы.
Все это время небольшая группа мужчин и женщин, сподобившихся ценой великих опасностей и тягот молиться у Гроба Господня, пребывала в полном молчании. Каждый замкнулся в себе, сосредоточившись на тайне своего сердца.
После новой короткой ночи, когда почти никто не спал, наконец, настал день Пасхи. Занялось розовое утро, дружно приветствуемое всеми петухами Иерусалима. Легкий воздух благоухал.
Первой заботой Альеноры и Анна было умыться. На паперти нашелся маленький источник с тонкой струйкой; к нему они и направились. Конечно, это было не настоящим мытьем, которое они изредка позволяли себе в некоторых монастырях да в ручьях и родниках, попадавшихся по дороге. То было символическое омовение, очищение. Они освежили водой лишь руки и лица. Кроме того, Анн тщательно отмыл свой серый шерстяной лоскут, после чего снова повязал себе на шею.
Было около десяти часов, когда колокола церкви Гроба Господня зазвонили во всю мочь, призывая на богослужение.
За ночь церковь украсили белыми расшитыми драпировками и гирляндами из всевозможных цветов – из садовых роз и скромных полевых растений. По прибытии паломников хор монахов грянул приветственное песнопение, припев которого подхватили все присутствующие. Пасхальная служба началась…
Никогда еще Анн не испытывал такого блаженства. Он вспомнил прошлогоднюю пасхальную службу, привкус пепла во рту и рану, которую ему растравляли слова о радости, надежде и победе. Те же самые слова следовали друг за другом, повинуясь нерушимому порядку литургии, но теперь они находили в нем глубокий отклик. Каждое новое слово стирало то, что было услышано во время ужасной службы прошлого года в соборе Святого Петра. Невыносимое бремя вины по отношению к Перрине больше не подавляло Анна. Речь шла не о забвении греха, но о том, чтобы научиться достойно жить с этим воспоминанием. И Анн понял, с невыразимой радостью понял, что как раз это и называется прощением.
«Аллилуйя! Христос воскрес!» Анн возрождался, хотя, сам того не желая, слушал мессу все более и более рассеянно. Значит, он будет жить, но в ожидании своего нового имени. А в том, что оно будет ему открыто, он более не сомневался, ибо только что получил прощение – ему пора задуматься над тем, на что он употребит свою жизнь.
И вскоре Анн понял, что должен просто применить дарованные ему Богом способности. В том, как он разделался с наемными убийцами Берзениуса, заключался ясный ответ: он – воин, исключительный боец. Раз во Франции идет война, он обязан поставить свое боевое искусство ей на службу. Конечно, Анн никогда не будет рыцарем, но сражаются ведь не одни только рыцари. Голодранцы, вроде него, тоже кое на что годны, и он это докажет!


***

По обычаю церкви Гроба Господня причастие совершалось после мессы. Паломники перед уходом подходили к столу, украшенному пальмовыми и оливковыми ветвями, и брали кусочки освященного хлеба.
Анн тоже направился туда вслед за Альенорой. Теперь-то он точно знал, как будет участвовать в освобождении французского королевства, и это открытие поглотило его настолько, что он чуть не забыл про пасхальную мессу в церкви Гроба Господня! И только прикосновение к губам благословенного хлеба вернуло его к действительности.
Выйдя наружу, Анн решил немедленно отправиться на Масличную гору. Заметив молодого священника, который его исповедовал, юноша справился у того о дороге.
– Вам надо выйти через восточные ворота и перейти через речку, которая называется Кедрон. Там увидите вытянутый холм: это и есть Масличная гора.
Его голос зазвучал весело и при этом торжественно:
– Ступайте, сын мой. Внемлите гласу Божию!
Священник повернулся к Альеноре, стоявшей рядом с Анном.
– И вы тоже, дочь моя. Господь ответит и на ваш вопрос.
Священник благословил супругов. Анн удивленно посмотрел на Альенору. Какой же вопрос она желает задать Богу? Но его удивление длилось недолго. Он уже спускался по склону Голгофы, чтобы углубиться в людные улочки Иерусалима…
Анн и Альенора покинули город через восточные ворота, названные Золотыми, перешли за Кедрон по мосту, ведущему к Иерихонской дороге, и поднялись по склону Масличной горы. Анн был удивлен и немного разочарован увиденным. Он-то ожидал, что на этом холме, как сказано в Евангелии, раскинулся, возвышаясь над городом, большой сад, а наделе это оказалось всего лишь предместьем Иерусалима. Повсюду стояли дома. Взобравшись на вершину, Анн все же обнаружил довольно широкое незастроенное пространство с несколькими оливковыми деревьями. Под одним из них он и остановился.
Юный паломник посмотрел на Иерусалим. С того места, где он стоял, церковь Гроба Господня была не видна. Зато на первый план выступили сарацинские мечети. Высокий купол одной из них возвышался из-за ближайшего участка стены, другой, поменьше, торчал левее. За ними простирался город со своими улочками, площадями и домами в охристых и белых тонах.
Анн почувствовал, как у него перехватывает горло, а сердце вдруг забилось быстрее. Время пришло. Здесь и сейчас он получит свое новое имя!
Он попытался дышать ровнее, чтобы обрести спокойствие. Торопиться некуда. У него достаточно времени, чтобы решить, как действовать. Для уверенности в том, что имя дано божественным соизволением, ему следует закрыть глаза, а потом открыть их через какое-то время. Первое, на что наткнется его взгляд, будь то предмет или существо, и станет его новым прозванием. Если это окажется камень, муха, червяк, то он так и назовется: «Анн Камень», «Анн Муха» или «Анн Червяк»!
Чтобы крепче утвердиться в своем решении, Анн произнес вслух:
– Клянусь!
Жребий был брошен. Он закрыл глаза. Пошел наугад. Он вполне мог наткнуться на что-нибудь или упасть, но это не имело значения: удар заставит его открыть глаза, и он увидит… Втайне молодой человек надеялся наткнуться на ствол оливкового дерева: «Анн Олива» – такое имя ему нравилось. Но напрасно он кружил, ходил туда-сюда. Ему не попалось никакого препятствия, никакой рытвины или ухаба.
Какое-то время спустя пришлось, наконец, решиться. Анн остановился, открыл глаза…
И застыл в смущении, почти в растерянности. Перед ним не было ничего, по крайней мере, ничего близкого. Он стоял на краю холма и непременно свалился бы под откос, если бы сделал еще один шаг. Его взгляд был устремлен на распростертый внизу город, такой прекрасный пасхальным утром… Что бы это значило?
Анн видел не что-то конкретное, определенное, но тысячу разных вещей одновременно: крепостные стены, сарацинские купола, скопище улиц и домов… Ничто из всего этого не выделялось, не навязывало себя. Так какое же имя ему взять?
И вдруг он содрогнулся всем своим естеством: невероятно, но все же это так! Имя было здесь, перед ним. Его имя – весь этот бело-охристый город, озаренный солнцем Востока, его имя – сам Иерусалим!
Он был готов взять себе самое смиренное, самое убогое прозвище, а получил величайшее!
Анн отрицательно покачал головой. Нет, не может он назвать себя «Анн Иерусалимский», это было бы больше, чем гордыня, это было бы святотатство. Надо все начать сначала. Следует вновь закрыть глаза.
Однако Анн отказался от этого. Он должен покориться Божьей воле. А тем, кого подобное имя покоробит, он ответит просто, что получил его на Пасху, на Масличной горе. Так что вопрошающим ничего другого не останется, кроме как понять…
Тут Анн очнулся от размышлений и заметил Альенору, смотревшую на него с приоткрытым ртом. Должно быть, она решила, что ее муж потерял рассудок, коль скоро он расхаживает вот так, с зажмуренными глазами, проявляя все признаки сильнейшего возбуждения.
Анн подошел к ней, собираясь объяснить все. Он хотел, чтобы Альенора поняла и разделила с ним его радость.
И рассказал ей – все. Альенора выслушала его в молчании. Он заключил пылко:
– Анна де Вивре больше нет. Только что родился Анн Иерусалимский, и он будет сражаться за освобождение Франции! У меня такое впечатление, будто несчастья никогда и не было – оно попросту стерлось!
– Так оно и есть…
Альенора Заморская говорила, не повышая голоса. Он взглянул на нее так, словно видел впервые. Потом продолжил, чуть увереннее:
– Я хотел сказать, что… я больше не испытываю к вам никакой злобы, никакого гнева…
– Все это неважно. Теперь и вы послушайте. Мне тоже есть что сказать.
И поведение Альеноры, и ее голос были уже не те. Несмотря на истрепавшееся платье и нечесаные волосы, она вдруг перестала походить на смиренную паломницу, удрученную своей судьбой. Казалось, она снова стала той величавой всадницей, какой была в Куссоне.
– Вы правы: прошлое стерто. Этого года больше нет. Мы вернемся к тому, с чего начали.
– Не совсем вас понимаю…
– Я отвечу на ваш вопрос.
– На какой вопрос? У меня их тысяча.
– На самый важный из всех.
– И вы знаете, какой именно?
– Разумеется. Я знаю о вас даже больше, чем вы сами. Я ведь уже говорила.
Анн смотрел на нее со все возрастающим удивлением. Он еще не понимал. Чувствовал только, как что-то происходит.
– И… что это за вопрос?
– Теодора я или нет.
Он отшатнулся, прислонившись спиной к стволу оливы. Открыл рот, но ни единого звука не слетело с его губ. Его спутница продолжала говорить, пристально глядя ему прямо в глаза:
– Мне сейчас Бог тоже дал имя. Или, скорее, дал право назвать его. Так что слушайте: я – «волчья дама», былая хозяйка замка Куссон. Я – Теодора…
Воцарилось мертвое молчание. Анн был так потрясен, что буквально онемел. Его же спутница не сводила с него серых глаз, таких светлых, таких пронзительных.
Наконец, он обрел дар речи. Ему казалось, что он вынужден отдирать от нёба каждое слово.
– Я думал, что… Вы сами говорили… Разве вы не английская шпионка?
– Это мое земное воплощение. Ведь для того, чтобы вернуться на землю, душа Теодоры должна была вселиться в какое-нибудь тело.
– Я не в силах поверить вам.
– Присмотритесь ко мне, и сами увидите…
Анн с величайшим трудом оторвался от серых глаз, чтобы окинуть взглядом ее всю, целиком. И почувствовал, как земля уходит у него из-под ног… Это невозможно – прежнее волнение вновь охватило его! Он же видел Альенору совершенно нагой в монастырской бане, и это зрелище оставило его совершенно бесстрастным. А теперь, в своем истрепанном сером платье, похожем на драный мешок, она производит на него то же самое впечатление, что и тогда, на крепостной стене Куссона! Альенора влекла, притягивала его к себе, и это притяжение было почти сверхъестественным. В этом влечении не было ничего человеческого…
Анн отступил на шаг.
– Если вы – та, о ком говорите, то вы – зло.
– Теодора – зло лишь для того, кто видит в ней зло. И добро для того, кто умеет ее любить.
Не слишком сознавая, что делает, Анн побежал прочь. Добежав до края холма, он остановился перед невысоким склоном, там, где ему было даровано имя. Обратив взор к Иерусалиму, он попытался собраться с мыслями.
Нечто подобное произошло с ним почти год назад, когда Альенора догнала его на паломническом пути, чтобы сообщить о своем предательстве и о решении его прадеда. Тогда Анну мнилось, что он испытал уже все потрясения, какие способно выдержать человеческое существо. И все же Альенора потрясла его еще сильнее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81