Она не издала ни звука, но, когда схватилась за дверную ручку, он успел заметить, как блестели ее глаза. Он была возбуждена не меньше, чем он.
Она попыталась закрыть дверь, но он уже поставил ногу за порог.
– Магдалена… – начал он и протянул руку, чтобы прикоснуться к ней.
Однако дотронуться до Магдалены ему так и не удалось. К его величайшему изумлению, Магдалена подняла руку, и в следующий момент его левую щеку обожгла пощечина. Филипп отпрянул. От неожиданности он растерялся, а эта английская амазонка как будто только этого и ждала – захлопнула дверь прямо перед его носом.
Еще не успев прийти в себя, он услышал, как с той стороны щелкнула задвижка.
Наступил новый год.
Эммануэль Филиберт покинул Англию, а Елизавета вернулась в Вудсток – не совсем узницей, но под наблюдением нескольких приставленных к ней военных. Перед отъездом она в присутствии множества придворных объявила, что покончит с собой, если ее заставят расстаться с родиной. Филипп понял, что не может справиться с сестрами. Обе были непреклонны: Елизавета – в решимости оставаться в Англии; Мария – в нежелании признавать легитимность ее рождения.
Такое поведение было характерно для них. Елизавета свято верила в свою счастливую судьбу, пусть даже на троне сейчас сидела ее сестра, у которой к тому же скоро должен был родиться ребенок. Она дожидалась удобного случая и готовилась в любую минуту воспользоваться им. Мария же, чье положение зависело от еще не родившегося ребенка и могущественного англо-испанского альянса, стоявшего за ее спиной, не могла рисковать преимуществом своего законного права на корону.
Разумеется, прошедшие недели были нелегки для Филиппа. Он не мог забыть своего унизительного столкновения с Магдаленой Дакр. В случившемся он винил не ее, а себя. Встречаясь при дворе, они оба держались так, будто ничего и не произошло. Он был как всегда учтив и обходителен, она – так же скромна и любезна. В общем, можно было подумать, что ни один из них уже не помнил о том инциденте. К тому же он вовсе и не боялся, что она пожалуется Марии. Магдалена представлялась ему женщиной неглупой, то есть способной понять, что весь свой гнев королева обрушит не на Филиппа, а на нее.
Что касается Магдалены, то в ту ночь она так и не сомкнула глаз. Ей казалось, что Филипп не оставит ее поступок безнаказанным. Она уже видела себя опозоренной и под каким-нибудь надуманным предлогом выгнанной со двора. Ей доводилось слышать много рассказов о мстительности испанцев, а зачастую и наблюдать, как эти идальго были готовы драться насмерть, посчитав себя оскорбленными в той или иной ситуации.
На другой и во многие последующие дни она ожидала бури, но ничего не происходило. Однажды ей даже почудилось какое-то жалобное выражение, промелькнувшее в его глазах. Неужели он и в самом деле оказался таким отходчивым, великодушным мужчиной? Если так, то она должна была восхищаться его характером, поскольку натура всех других королей обычно не позволяла им признавать собственные ошибки.
Постепенно Магдалена стала мысленно благодарить его за такое рыцарское поведение, а порой и защищать от злых языков. Затем она под строжайшим секретом рассказала о случившемся одной своей близкой подруге – и добавила, что не перестает удивляться ему, не чуждому понятных мужских желаний и по-человечески простившего ее за свое униженное достоинство. Слыханное ли дело? – заключила свой рассказ Магдалена. Ведь он же король… да к тому же испанец!
Но долго ли можно было держать при себе такой секрет? Разумеется, другие тоже должны были оценить эту невероятную историю. Оценить, чтобы восхититься великодушием Филиппа – или посмеяться над ним, потому что могущественный Филипп Испанский получил пощечину от англичанки, защищавшей свою девическую честь.
А между тем на Смитфилд-сквер уже пылали первые костры. Гардинер и Боннер трудились, не покладая рук. Давно пора, говорили они. Если Англия вернулась в католическую веру, то еретики должны понять всю порочность своих заблуждений, а тем, кто колеблется между ересью и истинной религией, следует посмотреть на тела, корчащиеся в огне на Смитфилде, и найти единственно верный путь к спасению.
Лондонцы теперь старались обходить стороной эту площадь. Им казалось, что здесь постоянно чувствовался запах дыма и горящей человеческой плоти.
Это все из-за замужества нашей королевы, говорили горожане. «В нашей стране все было прекрасно, пока среди нас не появились чужеземцы…»
Время от времени испанцев подстерегали на улицах, и вскоре ни один из них уже не отваживался совершать прогулки после наступления темноты. В тавернах слышались все новые угрозы, многие задавали вопрос: «Почему все это произошло с нами?» Им отвечали: «Потому что приехали испанцы».
Церемонии, совершавшиеся на Смитфилд-сквер не были тем, что во всем мире именовалось словом аутодафе. Слишком уж Испания и Англия не походили друг на друга, сетовали испанцы. Англичане любили веселые зрелища, обильные застолья, пиво и более крепкие напитки, которые потребляли с неумеренностью новосветских дикарей… обожали сценические представления и танцы. Они не могли по достоинству оценить ни одного религиозного обряда, обязывающего к торжественности и благоговейному трепету перед могуществом церкви. Если же кто-то из них приходил посмотреть на сожжения колдунов и ведьм, то непременно становился угрюмым и молча стоял в толпе таких же угрюмых зрителей. Здесь ничто не напоминало тот всеобщий экстаз, который был столь существенной частью испанских аутодафе.
Да, это был варварский, невежественный народец. Сердясь на что-нибудь, он выражал свое неудовольствие в непристойной ругани и насмешках. Вот и сейчас он насмехался – на сей раз не пощадил самого Филиппа. Рассказ о приключении испанского принца в спальне Магдалены Дакр передавался из уст в уста и в конце концов изменился до неузнаваемости. Теперь оказалось, что он домогался не только этой достойной леди, но и всякой женщины, которая попадалась ему на глаза. Поговаривали, что ночами он рыскает по городу, подлавливая неосторожных юных девушек, слишком поздно возвращающихся домой.
В тавернах распевали песенки о любовных похождениях Филиппа.
«Когда королева снимает корону.
Супруг королевы бежит из дворца…»
* * *
Филиппа тревожили те бессмысленные жестокости, которыми Гардинер сопровождал сожжения еретиков. Своими тревогами он решил поделиться с Марией.
Та не желала думать ни о чем, кроме своего ребенка. Сейчас Марию волновало то обстоятельство, что ее живот рос не так быстро, как хотелось бы. Иногда она всем телом прижималась к Филиппу и плакала – боялась, что плод появится на свет мертвым. Он утешал ее, хотя и опасался, что на самом деле она готовит его к возобновлению тех отношений, которые вызывали у него такое отвращение.
И все-таки он чувствовал необходимость поговорить с ней о кострах на Смитфилд-сквер.
– Гардинер ни в чем не знает меры, – сказал он. – Не успела Англия вернуться к Риму, а он уже начал сожжения.
– А что, к ним не следовало прибегать?
– Следовало, следовало! Но в таких вещах прежде всего нужно заручиться поддержкой народа.
– А разве мы этого не сделали?
Мария слепо верила в Гардинера. Если он и допускал излишнюю жестокость в обращении с еретиками, то в его лояльности и поддержке католической королевы она могла не сомневаться.
– Нет! – воскликнул Филипп. – Люди не были подготовлены к таким решительным действиям.
– Но разве они могут сравниться с той огромной работой, которую инквизиция проделывает в Испании?
– Испанцы поддерживают инквизицию.
– Стало быть, мой народ поддерживает еретиков?
Ему не совсем понравился тон, с которым она произнесла слова «мой народ». Мой, подчеркнула она.
– Нет, – ответил он. – Наш народ не поддерживает еретиков.
Она улыбнулась – немного виновато.
– Ох, Филипп, разумеется – наш народ. Во всяком случае, мне бы хотелось, чтобы это было так… Чтобы вы и я всегда были вместе.
Она протянула ему руку, но Филипп сделал вид, что не заметил ее жеста. Он с трудом выносил эти колебания между желаниями властной королевы – надменной, помнящей, что англичане именовали его не иначе как супругом своей повелительницы – и истерички, слишком поздно узнавшей вкус страсти и теперь пытающейся восполнить упущенное в прошлые годы.
– Люди не готовы к строгим мерам, – твердо сказал он. – Позже мы привезем сюда наших инквизиторов, и они будут устраивать настоящие аутодафе на Смитфилд-сквер. Но это время еще не настало. Ваш народ по своей природе не религиозен. Англичане смеются над проповедниками и прощают грехи своим соседям, если те смеются вместе с ними. Разумеется, в свое время мы исправим такое положение дел – но не сейчас. Сейчас они еще слишком невежественны. Им не нравятся сожжения, и они во всех своих бедах винят моих соотечественников. Они обвиняют даже меня. Их оскорбления с каждым днем становятся все невыносимей.
– Мы пресечем их выходки! – со злостью воскликнула Мария. – Всякий, кто отныне осмелится оскорблять ваших соотечественников, будет немедленно сожжен на костре.
– Нет. Так с подданными не обращаются. Я пробовал поговорить на эту тему с Гардинером, но он, сдается мне, возомнил себя хозяином вашей страны. Он жаждет крови. И, видя ее, радуется, как неразумное дитя.
– Он истинный слуга Господа! – вступилась за священника Мария.
– Возможно. Только не горячитесь, моя дорогая. Я прикажу своему монаху Альфонсо де Кастро прочесть проповедь о необходимости соблюдать терпимость по отношению к еретикам – дать им время на раскаяние.
– Я вижу, вы злитесь на меня, – сказала Мария. – Верно, у вас плохое настроение? Я протянула вам руку, а вы даже не посмотрели на нее.
– Я очень беспокоюсь за вас. Пожалуйста, не забывайте о своем положении. Вам нужно больше отдыхать… вести спокойный образ жизни.
– Филипп, дорогой, что мне сделать для вас? Я готова на все, лишь бы вы не были со мной холодны. Ну, приказывайте, прошу вас. Может быть, послать за Гардинером?
– В этом нет необходимости. Я хочу, чтобы вы отдыхали. И во всяком случае, будет лучше, если проповедь о терпимости прочитает мой монах. Тогда люди увидят, что я вовсе не такой монстр, каким кажусь им, – ведь они знают, что мой слуга не может выступать с речью, не получив на это моего позволения.
– Ах, люди не понимают вас, Филипп, – чуть слышно прошептала Мария. – Они говорят о вас столько разных гадостей… а ведь на самом деле вы не такой… совсем не такой.
Филипп настороженно посмотрел на королеву. Много ли слухов дошло до нее? Он и так уже намучился с неуемной страстью своей супруги – не хватало еще терпеть ее ревность.
* * *
В Вальядолидском дворце исподволь готовились к празднику. В один из дней Хуана пришла к Карлосу, чтобы рассказать ему новости, полученные от Филиппа.
– Карлос, видимо, у тебя будет братик – наполовину англичанин.
Карлоса не волновало, будет у него брат или нет. Он злился на англичан, потому что они не убили его отца, хотя такой исход многим казался вполне вероятным результатом женитьбы испанского принца.
– Как только он родится, – добавила Хуана, – твой отец вернется домой.
– Ну, впереди еще много времени, – заметил Карлос.
Он все еще наслаждался свободой. В последние месяцы он вел себя не так агрессивно, как прежде, – хотя и впадал в самое настоящее буйство, когда его заставляли учить уроки. За защитой неизменно прибегал к Хуане и в таких случаях умолял спасти его от этих безжалостных истязателей.
Он продолжал называть себя Малышом, и никто – даже Хуана – не мог отвадить его от этой привычки.
Наставник Карлоса, Луи де Вивье, отчаялся научить его чему-либо, но знал, что применение силы ни к чему хорошему не приводит. Всякое принуждение встречалось истошным криком, валянием на полу и другими малоприятными сценами, от которых для уроков все равно не было никакой пользы. Выпороть же этого мальчика решался далеко не каждый, поскольку никто не мог забыть, что дон Карлос когда-нибудь станет королем Испании. И всем было известно, как долго он помнит нанесенные ему обиды.
Только отец или дед могли бы наказать его – но оба были за границей.
Карлос часто беседовал с Хуаной о ее тезке; у него остались неизгладимые воспоминания о той ночи, когда он тайком пробрался в комнату своей прабабки и почти до утра разговаривал с ней. Карлос передал тетке ее слова о том, что в этом сумасшедшем мире живут только два нормальных человека – он и она. «Но она не знала о тебе, дорогая тетя, – сказал он. – Ты тоже нормальная, как и мы».
Однажды, уже в начале весны, во дворец прискакал гонец из замка Алькасар-де-Сан-Хуан. Сразу по прибытии он попросил аудиенции у королевы-регентши.
Готовясь принять его, Хуана надела черный монашеский балахон, капюшон опустила почти на глаза. Привычка по возможности скрывать от посторонних свое лицо осталась у нее со времени траура по супругу, португальскому принцу. Многие вспоминали, что такая же привычка появилась у королевы Хуаны после смерти Филиппа Красивого, когда она держала у себя гроб с его телом.
– Плохие новости, Ваше Высочество, – сказал гонец. – Королева Хуана больна, и мы опасаемся за ее жизнь. Это началось три недели назад, когда она пожелала принять горячую ванну. Тогда у нее было помутнение рассудка – она говорила, что ночью к ней придет король, ее супруг, и будет недоволен, потому что она уже много лет не мылась. В ванну налили воду, и она ступила в нее, не дав остыть – когда та почти кипела, Ваше Высочество.
– И что?.. Она ошпарилась?
– У нее на ногах слезла кожа, Ваше Высочество. Королеву тотчас отнесли в постель и позвали лекарей, но ожоги до сих пор не зажили. Она никого не подпускает к себе – лежит без всякого ухода… и так уже три недели.
– А что же лекари?
– Они не могут осмотреть королеву. Она поднимает крик, стоит лишь кому-нибудь приблизиться к ней. Но, видимо, на ногах уже началось нагноение – так громко она стонет днем и ночью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40