Мария во многом походила на ее дядю Карла, что было особенно заметно, когда она оказывалась рядом с Монмутом.
Они оба были очень красивы: Монмут – как всегда, обаятельный, обращавший на себя внимание всех женщин; Мария – только сейчас, когда она полностью оправилась от болезни и готовилась вести тот образ жизни, которым так наслаждалась у себя на родине.
Она уже начинала думать, что наступило самое счастливое время ее жизни. Вильгельм постепенно приближал ее к себе, позволял принимать участие в государственных делах; она знала обо всем происходящем в Англии, и они каждый день обсуждали вести, приходившие оттуда. Ах, как ей хотелось, чтобы в этих разговорах не так часто упоминалось имя ее отца и чтобы от нее не требовали презрения к нему! Однако, слыша рассказы о его бесчисленных глупостях и просчетах, она поневоле приходила к мысли о том, что он заслуживает такого отношения со стороны своей дочери.
Мария подружилась с Генриеттой. Монмуту это было приятно. Он говорил, что давность их связи скорее свидетельствует о его мужском постоянстве, чем о супружеской неверности, и хотя Мария любила герцогиню Монмутскую, она не могла не признать достоинств его любовницы; Генриетта была уже не фривольной девочкой, когда-то танцевавшей в Каллисте, а серьезной, зрелой женщиной, знававшей все желания Монмута и решившейся провести с ним всю оставшуюся жизнь. Генриетта питала к нему почти такие же чувства, какие Мария питала к Вильгельму.
Да и сам Джемми, энергичный, неунывающий – кто же, исключая принца, мог не заразиться его жизнерадостностью? Какие бы события ни надвигались на Англию, он всегда находил время от души повеселиться. Танцевал он лучше любого придворного, а Марию любил еще с ее детства.
От его красоты и мужской грации у нее порой захватывало дух; видя его с Генриеттой, она всякий раз думала о небывалом счастье, выпавшем этой женщине. Ей становилось скучно без тех вечеров, когда Джемми учил ее новым танцам.
– А помнишь Ричмонд? – как-то спросила она. Он улыбнулся. Затем сказал:
– Никогда не забуду, как мы там танцевали.
И вновь она поймала себя на том, что мысленно сравнивала Джемми и Вильгельма. Ей сразу расхотелось танцевать.
Просто они слишком разные люди, уверяла она себя чуть позже. Каждый из них по-своему привлекателен.
И если уж судить строго: Вильгельм – человек идеи. Он бы никогда не пошел на те авантюры, в которые столько раз был вовлечен Джемми. Юные годы Джемми провел бурно, Вильгельм – незаметно. Джемми был красив и обаятелен, но Вильгельм был прирожденным правителем.
Она думала о буйном прошлом Монмута – о том, как король вновь и вновь спасал его от позора и катастрофы. Вспомнила несчастную Элеонору Нидхем, которая покинула столицу, потому что собиралась родить ребенка от него, Джемми. Теперь у нее было пятеро детей; у герцогини – шестеро, а у Генриетты – двое. Всего тринадцать. А у нее самой – ни одного. Увы, в этом смысле она при всем желании не могла сравнивать Джемми и Вильгельма.
Правда, была еще Елизавета Вилльерс… Она закрывала глаза на эту связь. С Елизаветой они встречались довольно часто, но Мария внушила себе мысль том, что все беды уже позади.
Вильгельм был слишком занят своими делами; на любовницу у него просто не хватало времени. Следовательно, все позади. И лучше не вспоминать о том, что было.
Приезд Монмута разогнал скуку гаагского двора; изменил он и жизнь самой Марии. Порой она даже задавалась вопросом, сможет ли когда-нибудь вернуться к будням, еще недавно казавшимся такими привычными. Спозаранку вставать, проводить почти все время в молитвах, изредка рисовать или заниматься садом – это ли не уклад, подобающий дворцу принцессы, наследницы британской короны?
Она не могла понять, почему Вильгельм не препятствовал переменам, происходившим в его ближайшем окружении. Хотел ли он показать всему миру, как велико его желание наладить союзничество с английскими протестантами? Ведь вся сложность наследования английского трона заключалась в упорстве, с каким протестанты боролись против католиков. Ее отец до сих пор не утратил бы своей былой популярности, если бы не зарекомендовал себя убежденным католиком.
Как бы то ни было, перемены произошли. Поэтому, когда в декабре Монмут сообщил ей о своем намерении вернуться в Англию для тайной встречи с отцом, она впала в меланхолию.
– Я вернусь, – сказал он. – У меня не будет другого выхода, ведь я все еще изгнанник.
И вот перед самым Рождеством он и Генриетта уехали в Лондон; Мария тосковала, гадая – увидит ли их вновь?
Стоял холодный январский день – зима обещала быть суровой. Мария привыкала к своим обычным будням, рано вставала и рано ложилась.
Время близилось к вечеру, и уже нужно было готовиться ко сну, чтобы подняться затемно и принять причастие. Анна Трелони и Анна Вилльерс (теперь – Анна Бентинк) помогали ей раздеться, как вдруг доложили о приходе посыльного.
Принцессе срочно явиться к принцу, гласил приказ.
Анна Трелони возмутилась:
– Принцесса уже приготовилась ко сну!
Ей по-прежнему не нравилось, как принц обращается с ее госпожой, и она не упускала случая напомнить об этом слугам Вильгельма.
Посыльный ушел, но вскоре вернулся.
– Распоряжение принца. Принцессе немедленно одеться и явиться к супругу.
Тут уж и Анна Трелони была вынуждена пропустить посыльного к своей госпоже. Мария поговорила с ним и стала одеваться.
Войдя в покои Вильгельма, она вскрикнула от радости – с ним был Монмут.
– Ты вернулся раньше, чем я ожидала, – сказала она. Монмут обнял ее.
– Ну, как дела в нашей Англии?
– Все по-прежнему, – ответил Монмут. – Твой отец требует моей крови. А мой хочет, чтобы она осталась при мне.
– Значит, ты побудешь с нами еще немного?
– Я очень надеюсь на ваше гостеприимство, миледи, – твое и принца.
– Мы рады вашему благополучному возвращению, – сказал Вильгельм.
И, взглянув на жену, добавил:
– В честь нашего гостя нужно устроить бал. Мария улыбнулась.
Так вернулось все, о чем она уже начинала тосковать.
Иностранцы удивлялись поведению принца Оранского. В частности, французский посол граф д'Аво писал в Париж, что он, граф, ищет объяснение происходящему и находит его лишь в версии о неком заговоре, объединившем принца и герцога Монмутского: поскольку оба придерживаются протестантских взглядов, то вполне может быть, что после смерти Карла будет предпринята попытка короновать Марию. Граф пристально следил за событиями и с каждым днем все больше убеждался в том, что Вильгельм намеренно предоставляет свою супругу обществу герцога Монмутского; и, какими бы принц ни руководствовался побуждениями, это было все-таки странно, учитывая не самую лучшую репутацию герцога.
Французский посол не ошибался: Монмут и Мария почти все время проводили вместе.
Казалось, обоими овладело какое-то безумие – желанное и восхитительное. Он думал о том, что если бы его женили на Марии, ему не пришлось бы с таким трудом прокладывать путь к английскому трону. Она была счастлива и упивалась своим счастьем, как давным-давно, в Ричмонде. Ей нравилось танцевать, шутить, болтать без умолку и не бояться, что какое-нибудь ее слово будет истолковано, как проявление ребячества или недомыслия. Со своим кузеном она могла беззаботно веселиться; могла говорить, что ей взбредет в голову; могла танцевать, смеяться, петь.
«О Господи, – думала она, – как я счастлива!»
– Нужно устроить какое-нибудь театральное представление, – сказал Монмут, – чтобы все было, как в прежние времена.
– Гениальная идея! – воскликнула Мария и тут же спохватилась: что скажет Вильгельм?
Однако Вильгельм не возражал.
– Быть по сему, – благосклонно кивнул он. – Устраивайте свои представления.
Так они сыграли одну небольшую пьесу – она, Монмут и Генриетта. Единственным зрителем был Вильгельм, сидевший перед самой сценой и снисходительно посматривавший на них. В его присутствии она чувствовала себя немного скованно, но все равно получила удовольствие от спектакля.
Стояли морозы, и Монмут изъявил желание покататься на коньках.
– Превосходно, принцесса составит вам компанию, – сказал Вильгельм.
– Но, Вильгельм, я же не умею!
– Так научись. Не сомневаюсь, герцог согласится дать тебе несколько уроков.
– С превеликой радостью, – заметил Монмут. – И, ручаюсь, ты тоже получишь наслаждение.
Так оно и вышло. Как смеялась, как хохотала она, когда в первый раз неуклюже ступила на лед, в громоздких ботинках с металлическими полозьями, в платье, подоткнутом выше колен. У нее то и дело разъезжались ноги, но Джемми был рядом и не давал ей упасть.
Французский посол ужаснулся. Возмутительнейшее зрелище! – написал он в Париж. У него исчезли последние сомнения в том, что принцесса Оранская вела бы себя иначе, если бы это не было угодно ее супругу.
Где бы ни появлялась Мария, ее неизменно сопровождал Монмут; Вильгельм не настаивал на присутствии какого-либо третьего лица в их компании – он полностью доверял своему другу и единомышленнику.
– А у вас в Голландии не такая уж скучная жизнь, – заметил однажды Монмут.
– До твоего приезда здесь все было по-другому, – сказала она.
Тронутый этими словами, он поцеловал ее в губы. Она растерялась, затем тихо спросила:
– Джемми, у тебя было такое желание, чтобы… чтобы какое-нибудь одно мгновение никогда не кончалось?
Он ответил:
– Я всегда верил, что самое лучшее время – еще впереди.
– Но, Джемми, – воскликнула она, – разве какое-нибудь время может быть лучше, чем настоящее?
Он взял ее за руку, и они вместе ступили на замерзшую поверхность озера. Лед был толстым и прочным, но одна небольшая перемена погоды разрушила бы его. Это было неминуемо. Он чувствовал символичность этой ситуации, но не говорил о ней.
Они были счастливы – сейчас, в эту самую минуту. Разве этого было мало?
Вечером они поехали на санях в Лейден, где в честь Монмута был дан бал.
Вильгельм попросил Марию и Монмута открыть танцы; сам он страдал астмой, а потому сидел в стороне и смотрел на них. Видя счастливое лицо своей супруги, он думал о том, что ей следует напомнить, кому она принадлежит и кому должна беспрекословно подчиняться.
Вскоре после лейденского бала наступил день траура, о котором Мария еще никогда не забывала. Было тринадцатое января – день казни Карла Мученика.
– Танцев сегодня не будет, – приказав подать траурное платье, сказала она Анне Трелони. – Утром и вечером я буду молиться о душе моего деда, а днем мы пойдем раздавать милостыню нищим.
– Не вредно и отдохнуть от веселья, – согласилась Анна. – Хотя я бы не сказала, что у вас слишком усталый вид.
– Не могу же я танцевать каждый вечер, до самой старости, – заметила Мария.
– Герцог вам сделал много хорошего, Ваше Высочество. Даже странно, что…
Анна не посмела критиковать Вильгельма в присутствии Марии – да та и сама знала, что ее друг не походил на супруга.
Днем к ней пришел Вильгельм. Она встала, обрадовавшись его приходу, и служанки по обыкновению выскользнули за дверь. Ее удивил наряд Вильгельма – таких ярких камзолов он прежде не носил.
– Я не в восторге от твоего платья, – сказал он.
– По-моему, соответствует сегодняшней дате. Она ведь тоже не из праздничных.
– Одень другое – какой-нибудь менее унылой расцветки. И подбери украшения получше.
Она опешила.
– Вильгельм, ты не забыл, какой сегодня день?
– Я обратился к тебе с достаточно ясным требованием и не понимаю, почему оно может быть не выполнено.
– Вильгельм, сегодня тринадцатое января.
– Это мне известно.
– И все-таки предлагаешь мне надеть яркое платье – и украшения!
– Я не предлагаю, а приказываю.
– Вильгельм, я не могу подчиниться тебе. Это день памяти моего деда.
– Ладно, хватит глупостей. Одевай яркое платье – и без разговоров! Сегодня мы обедаем на людях.
– Вильгельм, тринадцатое января я всегда проводила в уединении.
– Ты будешь перечить мне?
– Вильгельм, я сделаю для тебя все, что ты пожелаешь, но только не это. В день казни моего деда мы всегда соблюдали траур.
– Не заставляй меня слушать всю эту чепуху. Я требую, чтобы ты оделась, как подобает для обеда в общественном месте.
После его ухода вернулись служанки. Они застали ее расстроенной, готовой расплакаться.
– Ну, что на сей раз? – взглянув на миссис Ленгфорд, прошептала Анна Трелони. – Какое новое злодейство задумал этот тиран?
Миссис Ленгфорд, жена священника, приехавшего в Голландию вместе с Марией, уже давно служила у принцессы и полностью разделяла ту неприязнь, которую Анна Трелони питала к Вильгельму.
– Он хочет показать, кто здесь хозяин, вот и все, – сказала она.
– Ваше Высочество, что случилось? – спросила Анна.
– Мне нужно переодеться. Принесите голубое платье и драгоценности.
– Но ведь сегодня тринадцатое января, Ваше Высочество.
– Принц желает, чтобы я обедала на людях и не портила им настроение своим траурным нарядом.
Анна Трелони и миссис Ленгфорд переглянулись и сокрушенно вздохнули.
Мария сидела подавленная, пища вызывала у нее отвращение; блюда ставили на стол и убирали нетронутыми. Вильгельм поглядывал на нее критически.
Как он мог? – думала она. Так грубо оскорбить память их деда – такого же ее предка, как и его. Все знали, что прежде она всегда проводила этот день в трауре, и он, хоть и не соблюдавший всех положенных церемоний, никогда не мешал ее скорби.
После обеда он сказал, что вечером они пойдут в театр.
– Ты тоже пойдешь? – спросила она.
– Я же сказал – мы вместе.
– Но ты ведь не любишь театр.
– Зато ты любишь.
– Люблю – но не в такой день.
– Ладно, я сказал – значит, идем.
Этот вечер имел для него огромное значение. Весь мир должен был понять, что он отрекся от политики Божественного Права, которая стоила жизни его деду и которой следовал Карл, а в будущем собирался следовать Яков.
Вильгельм хотел, чтобы все англичане знали: он стоит за протестантскую Англию и за Англию, управляемую королем в сотрудничестве с парламентом.
Поэтому он не видел необходимости предаваться скорби по человеку, придерживавшемуся противоположных взглядов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42