Нехорошо.
Он прижал её к себе и, не выпуская из объятий, увёл в парадные покои.
- Так по делу, говоришь?
- Иван Степанович, - с мольбой взглянула на него Кочубеевна. - Скажите, Иван Степанович, по чистой совести…
Мазепа почтительно прижал к сердцу обе руки:
- Твои соловьиные песни… Да, твои песни, говорю, соловьиные я готов слушать и из могилы.
- По всей совести, Иван Степанович, скажите… Как перед Богом прошу! Ведомо вам про челобитную на вас?
- Мне неведомо, так всей Украине ведомо, - горько усмехнулся гетман.
- Что же вы делать будете, Иван Степанович?
- А что бы ты на моём месте сделала, звёздочка? Ты на моём месте что сделала бы?
- Я женщина, мой ум короткий. Я за тем и приехала, чтобы вы меня научили.
Гетман покривился и хрустнул пальцами.
- За что? Боже, за что? Не за то ли, что я друг его верный? Не за то ли, что я хочу его тестем своим назвать?
От последних слов веяло таким теплом, что лёд в сердце Матрёны растаял.
Гетман торжествовал. «С годок бы ещё не выпускать тебя из рук, ласточка моя, - ухмылялся он про себя. - Только бы за тобой, ширмочкой шёлковой, спокойненько до дела дойти: от москалей Украину освободить».
- Коханочка… звёздочка, - говорил он вслух. - Целуй. Целуй меня, старого…
Намиловавшись с гетманом, Кочубеевна в тот же день отправилась домой. Правда, никакого решительного ответа Мазепа ей не дал и ничего не сулил. Но он так был с ней нежен и с таким наслаждением вслух мечтал о часе, когда поведёт её под венец, что она невольно укрепилась в надеждах на будущее и чувствовала себя очистившейся от всяких грехов.
Любовь Фёдоровна знала, куда ездила Матрёна. Едва беглянка выбралась на сотниковой лошади за околицу, как ей вдогон был отправлен Яценко. И хотя перехватить девушку казаку не удалось, он точно рассказал, в какой светлице сидела она с Мазепой, как миловались: все выложили ему друзья из гетманской челяди.
- А конь? - выслушав казака, спохватилась старуха. - Я же тебе лучшую лошадь дала!
- Конь? - переспросил Яценко и вперил свой невинный взгляд в потолок. - Какой конь, панна судьиха?
Старуха размахнулась с плеча.
- Ой! - вскрикнул казак, пригибаясь к земле. - Чи не ваша тут пуговица валяется?
Любовь Фёдоровна не задела и волоса Яценки.
- Тьфу ты! Да то и не пуговица, - рассмеялся он, ловким прыжком отскочив подальше от Любови Фёдоровны. - То чистые слюни, хай им хвороба!
- Конь где?! - завопила судьиха. - Харцыз! Скажи, куда сховал лошадь?!
Тут пришёл черёд рассердиться казаку:
- Я? Харцыз? Та я ж… Та краше на шибиницу идти, чем слухать такое! Та я ж загнал его, сиротину. Все бачили. Скакал, скакал, а он так и повалился, несчастный.
В тот же день в гетманской карете прикатила в Диканьку Матрёна.
- Выгнал? - встретила её мать.
- Да, выгнал! - не помня себя от этой новой обиды, крикнула девушка - И тебя с батькой выгонит за донос!
Кочубеевна тут же спохватилась Но было поздно: перед ней уже стояли потрясённые отец и Искра.
- Так он узнал?
Раз проговорившись, девушка, уже не останавливаясь, выложила все что знала и даже то, о чём гетман не обмолвился и намёком.
- Сам Иван Степанович клялся перед иконой: «Заарестую Василия Леонтьевича и Искру, буду держать их в Батурине под замком, покудова не пойдут на покуту к государю Петру Алексеевичу. Тогда и я им прощение дам». Так и сказал.
- Как на ладони видно его прощение бисово, - исказив в мёртвой улыбке лицо, безнадёжно махнул рукой полковник. - Горяча будет гетьманьска ласка…
Матрёну заперли в чулан и сторожить приставили того же Яценку.
- Эге! - похвалялся он перед ключницей. - Ещё тот не родился, что у Яценки щось схарцызит. А найбильш того - живую дивчину. Та не сроду! - И, играя нацепленной ради этого случая турецкой саблей, он важно вышагивал по сумрачным сеням.
Утром Кочубей и Искра выехали налегке, якобы прогуляться по округе, и больше в Диканьку не возвратились.
Через два дня они прибыли в маетность Искры - Коломак. Здесь было около сотни казаков, верных полковнику и готовых честно постоять за него и за генерального судью.
Едва передохнув, Искра приступил к возведению на своей пасеке крепости.
- Нет, тут нам не удержаться, - покачал головой Василий Леонтьевич, осматривая игрушечные строения. - Одной пушкой всё снесут.
Искра вынужден был согласиться с Кочубеем. Крепостца действительно казалась скорее каким-то сараем.
Пока они рядили, как быть, к ним прискакал лазутчик:
- Панове! Гетьманьски сердюки идут великим войском на Коломак.
Судья и полковник, не теряя ни минуты, бросились к коням и ускакали в местечко Красный Кут, под защиту ахтырского полковника Федора Осипова.
Слух о побеге Кочубея пронёсся по всей Украине и замутил казацкие умы. Только и разговоров было и в нищих хатах, и в панских хоромах, что о генеральном судье да о доносе его на Мазепу. Шли ожесточённые споры между сторонниками и врагами Василия Леонтьевича.
Больше всех горячились запорожцы и разбойные ватаги. За измену царю они готовы были низко поклониться гетману. Они и не видели измены в том, что обращённая в вотчину московских бояр Украина отложится от России. Кто же виноват, что русские обманули казаков? Не Москва ли подписала с Богданом Хмельницким договор? Не московский ли царь Алексей Михайлович клялся, что кроме подмоги военной на случай войны он ничего иного от Украины не добивается? А на поверку вольных казаков холопами московскими сделали, дома разорили, наслали сюда володеть и править народом москальских сановников… Молодец гетман!
Однако запорожцы и станичники пока что не переходили открыто на сторону Ивана Степановича. Их смущали слухи, будто гетман продал Украину ставленнику Речи Посполитой Станиславу Лещинскому и шведскому королю Карлу XII.
Тут надо было крепко подумать! Долго ли попасть впросак, из огня да в полымя?
А Мазепа тем временем не дремал. Диканьку окружили сердюки и царёвы солдаты. Почти все взрослые казаки в маетности Кочубея были переловлены и отправлены в город. Спаслась лишь малая горсть людей: то Яценко, каким-то образом пронюхав о близкой напасти, предупредил своих товарищей и бежал вместе с ними.
Глава 6
ТАК КУДА ЖЕ? КУДА?
Князь Дмитрий Михайлович Голицын почти не разлучался с гетманом. Он никак не мог понять, почему Пётр строго-настрого приказал следить за каждым шагом Мазепы. «Наветам» Кочубея Голицын не верил и даже смеялся над ними.
- Неужто же, - часто повторял он в кругу близких друзей, - не разумеет государь, что судья зуб точит на Ивана Степановича, за дочку мстя? Взять бы того Кочубея да казнить, чтоб другим неповадно было на добрых людей клеветать.
Сам Мазепа избегал разговоров о Василии Леонтьевиче, а когда при нём поминали (про неблагодарного судью, забывшего о великих гетманских милостях), он только болезненно улыбался: «Что ж, дескать, поделаешь! Когда же это было, чтобы люди за добро добром воздавали? Бог с ним…»
Однажды Дмитрий Михайлович встретил Мазепу развесёлейшей и победной улыбкой:
- И Кочубей, и Искра, и поп Святайло сами бабочками на огонь летят.
- Да ну?
- Вот те и ну, коли в Смоленск отправились к государю.
- Ну что ж, государь сразу все разберёт, - вздохнул гетман и, как бы желая покончить с неприятным разговором, деловито прибавил: - А нам, князь, не до того. Нам и на работу пора.
Он до позднего вечера осматривал с Дмитрием Михайловичем возводимые в окрестностях Киева укрепления. От зоркого гетманского взгляда ничего не ускользало. Он всё замечал, придирался к каждой мелочи, распекал лентяев, просматривал отчёты инженеров. Голицын был в восторге от его ума и находчивости.
- Откуда сие в тебе? Словно бы всю жизнь только и строил.
- Служба у меня такая. Гетман должен быть и швец, и жнец, и в дуду игрец.
- И то, - вздохнул князь. - Так и государь наш мыслит.
Сказывались ли годы, или уже дело было такое хлопотливое, а только к вечеру устал гетман. И то сказать: легко ли день-деньской носить личину спокойствия, когда в сердце неустанно скребётся злое сомнение?
Вернувшись домой, Иван Степанович до самой ночи просидел в глубокой думе. Несколько раз к нему входил сотник Орлик, пытался даже заговорить, но Иван Степанович продолжал отмалчиваться. Оживился он, лишь когда пришёл племянник его, Войнаровский.
- Вы чего? Или шкода какая?
- Шкода! - зло крякнул гетман. - Скаженный Кочубей к Смоленску пошёл, до государя…
- Какая ж тут шкода?
Иван Степанович с нескрываемым презрением посмотрел на племянника.
- И когда ты поумнеешь немного? Как ты не можешь понять, что если Кочубей всё самолично перескажет царю, то Пётр ему и поверить может. Да. Смекаешь?
- Теперь смекаю.
- А так, то вот тебе работа: голову разбей, а не допусти Кочубея до государя. Никак не допусти.
- Трудновато…
- Если голове трудновато, на конях смекалку вези. Ну, ступай. Но чтоб было, как я говорю. Ступай.
Утром Мазепу вызвали к Дмитрию Михайловичу.
У подъезда гетмана встретили наказной атаман Чечел и генеральный есаул Фридрих Кенигсек. Сухо ответив на их поклон и стараясь держаться как можно уверенней, гетман направился в княжеские покои.
- Швед наступает, - встретил его хозяин свежей новостью. - По всему видно, идёт на Украину. - И виновато обернулся к развалившемуся в кресле человеку: - Прошу прощения, за беспокойством и поздороваться не дал. Канцлер Головкин, - представил он гостя. - Он и весть сию недобрую привёз нам.
Приветливо кивнув головой. Головкин нараспев пробасил:
- Да-с, наступают.
С плеч Мазепы свалилась огромная тяжесть. Страхи его оказались напрасными. Голицын пригласил не на горе, а на военный совет.
Наступило длительное молчание. И гетман, и атаман, и есаул так жалко сгорбились, словно их жестоко и незаслуженно наказали. «Кат их ведает, лицедействуют они или воистину нашей тугою кручинятся», - подумал канцлер и взял Ивана Степановича за руку:
- А вы что же воды в рот набрали?
- Я погожу, - скромно ответил Мазепа. - Не всем же зараз.
Только после того как высказались все, он приступил к спокойному изложению своего мнения. Головкин слушал его с нескрываемым восхищением, а Голицын взирал на канцлера самодовольно и чванно, будто всё, что говорил гетман, исходило от него самого.
- Хо-хо! - беспрестанно повторял он своё излюбленное восклицание. - Хо-хо! Хлеб! Хлебушек в землю! Отменно надумал.
- Так и содеем, - решил канцлер, когда Иван Степанович кончил.
- А так, то и универсал зараз составим, - расслабленно потянулся гетман и пощупал поясницу. - Старость не радость! Она не в седой голове, как люди балакают, не в седой голове, а во всём теле. Наипаче в пояснице сидит. Да. В пояснице.
- Куда там в седой голове! - возмутился Голицын. - У тебя не седая голова, а алмазная.
Как только универсал был готов, во все уголки Украины поскакали гонцы, предлагая населению скрыть в землю хлеб, деньги и иное добро, «дабы чертяке Карлу ХII ничего не досталось. Чтоб издох он с поганым войском своим на святой украинской земле».
Казаки выслушивали указ и тотчас же безмолвно расходились по хатам. О чём было спорить? Кому были незнакомы гетманские «просьбы», скреплённые чёрной московской печатью? Попробуй откажись выполнить такую «просьбу»!
Украину захлестнули торжественные неуёмные перезвоны Священники усердно молились о «покорении под нози всякого врага и супостата» и об «отвращении от пределы российские неприятеля, православия восточного гонителя и ненавистника».
Но в этом Иван Степанович немного перехватил.
- Православия ненавистник? - всполошились станичники и запорожцы. - А к чему же гетьманьски людины балакали, будто Карл в веру встревать не будет и над церковью не насмеётся?
Встревожился и атаман Фома Памфильев, прослушавший молебен на пути от Каменки в Киев. Какое-то смутное подозрение овладело им: «Чего-то как бы неладно! Чего-то словно бы не того…»
Фома был ещё человек не старый. Ему до сорока недоставало трёх годов, а голова уже давно поубралась серебром, лицо покрыла густая сетка морщин. Только по глазам и можно было ещё признать беглого стрельца, прославленного многими лихими подвигами в битвах с боярами и купчинами. Глаза у Памфильева синие, как в лунную ночь снежная степь, и живёт в них всегда задорная, бесстрашная молодость.
Памфильев пробирался на тайный сход к Ивану Степановичу.
Очень нелёгкое дело поручили ему товарищи! Атаман не боялся царёвых языков. На своём веку он немало видывал всяких видов. Ему хорошо были знакомы застенки, сырые острожные подвалы и даже жизнь подъяремного человека на соляных варницах Соловецкого монастыря. Страшило его другое: как ни напрягал он свой мозг, а не мог понять - правильно ли он сделал, что связался с Мазепой.
На первый взгляд союз этот был как будто выгоден станичникам. Мазепа сулил им полную волю и обещал идти воевать у бояр Москву. Чего, кажется, лучше? А если пораскинуть умом, то всё это не так уж выходило просто. Ну, сдержит он слово, даст своё войско ватагам. И провиант, и пушки, и коней, всё даст. А потом что? Неужто же, одолев бояр, гетман придёт на казацкий круг и со всем казачеством станет равным? Не похоже что-то на правду… На словах гетман ох как горазд, а на деле - сам боярин. Пан и панскую руку тянет.
- Да, - вполголоса рассуждал Фома, медленно подвигаясь по лесным неисхоженным тропам. - Начальным людям, да войсковой старшине, да полковникам - тем есть чего дожидаться от Ивана Степановича. У них и сейчас уже столько земли завелось, что иной московский вотчинник облизнётся…
- Подайте на построение косушки, як москали балакают, добрые громодзяне! - прервал эти рассуждения чей-то неожиданный возглас.
Памфильев вздрогнул и выхватил из-за пазухи кинжал. Перед ним, сняв изодранную в клочья баранью шапку, стоял косолапый верзила. На его широком лице, как вишня, алел небольшой носик, горячие, будто угли, глаза с пренебрежением глядели на кинжал.
- Не трудись, кум, резать, - проговорил он с усмешкой. - Не бачишь, что я тутошний громодзянин и пан? Я да вивк, оба мы тут паны.
- Лицедей ты или таковским прикидываешься? - отступил от него Фома.
- Мне и Параська говорит, что прикидываюсь…
- Да ты куды путь держишь, весёлый ты человек?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120