Роскошная глянцевая корочка на глазах превращалась в мокрую коросту.
– Правильное желание, – наконец сказал царедворец, не пуская мокрую виверру за пазуху. – Я дам тебе этот хлеб. Ты уйдешь. Ты взорвешь Большой Оползень. Он загородит Яраму. Будет озеро. Берега слабые, прорвет. Вот большой страх. Люди узнают, что ты сделал, уважать начнут. Ты понял?
Да, Говинд отлично понял: потоки грязи и воды слизнут монастырь и поселок с лица земли. Подобные трагедии приходилось видеть в горах… Он молчал.
– Совершенных жалко? – удивился Страшный человек. – Они тебя – к смерти. «Героев» жалко? Они предали. Несколько глупых монахов жалко? Они без совести. Им тебя не жалко. Ты понял? Детей здесь больше нет, женщин нет! Некого жалеть!
– Я сделаю, – по лицу Говинда бегали желваки. – Это лучше, чем убивать их по одному… Клянусь! Но почему ты сам…
– Другое дело. Самое трудное. Ты не сможешь.
– Кто не сможет? Я все теперь смогу – у меня Мантра! Ты забыл?
Страшный человек протянул ему почти размокшую булку.
…Мало кто знал, что в ночь перед праздником снова решалась судьба Говинда на Совете Совершенных. Ведь он теперь был другой – познавший Мантру Запредельной Мудрости. Что делать с преступником, вооруженным таинством Мантры? Не в силах человеческих решать такое. Запросили Машину, и она после множества логических операций выдала потрясающий ответ: отпустить.
Старички смирились перед непонятной мудростью Машины. Говинда должны были отпустить в самый торжественный момент праздника. И вот рослый мускулистый монах, блестевший под дождем, как полированный, ударил влажной колотушкой по тарелке Священного Гонга. Теплые брызги выстрелили ему в лицо, и медный гул ушел в сетку дождя и не вернулся, как ни прислушивались люди, пришедшие на праздник. Монах с колотушкой растерянно посмотрел на Верховного Хранителя Подвалов. Полагалось снова ударить в гонг, когда откликнется эхо. Побледневший Хранитель Подвалов проговорил изменившимся голосом:
– Шум дождя мешает… наверное… продолжай свое дело, как будто мы услышали эхо.
И снова медный гул завяз в водяном плеске. Но разбуженные им фигуры в ритуальных масках устремились, танцуя, к клетке, разукрашенной обильно и безвкусно фальшивыми цветами из храмовой мастерской. Толстый тюремщик поспешно открыл замок, и Говинд ударил его дверцей решетки с такой силой, что тот рухнул, раскинув руки. Не давая опомниться танцующим «духам гор», Говинд вырвался из клетки – и вот уже оба монаха хрипят и извиваются на каменных плитах, расцвечивая лужи кровавой дымкой. Убийца оглянулся, его лицо исказилось, как при сильной боли.
– Это вы заслужили! – выкрикнул он. – Желтый правильно вас убивает!
– Эхо Священного Гонга не вернулось, – сказал кто-то из совершенных со стоицизмом древнего грека. – Плохой знак.
Говинд бежал по гребню каменного забора, балансируя руками, и никто его не преследовал…
Утро было похоже на умирающего зверя, выпотрошенного мучительной агонией. Оно лежало неподвижно в холодном поту, придавив мир… С трудом разлепив веки, я сначала увидел несколько скользких змей в вялых ветвях навеса, потом лысую женщину. Она хлестала репортеров прутом и выкрикивала резким бабьим голосом, путая английские, и даньчжинские слова:
– Какие бездельники! Работать надо! Хозяин ругается! Вставайте!
Несколько ударов досталось и мне. Боль меня не взбодрила. Подавив сон, я поднялся и, как робот, переставляя опухшие ноги, подошел к монстру, который стоял на голове и глядел на меня, загнав глаза под белесые брови. Меня бросило в жар. Я схватил кожаное ведро, висевшее на опоре навеса, и выбежал под дождь. Мой предок точно знал, что надо делать.
Моя голова была заполнена одной мыслью – найти вкусную родниковую водичку, чтобы кофе получился отменный. И хозяин вознаградит это кивком, а то и лепешкой. Мне до ужаса и трепета в поджилках хотелось угодить ему!
Но вот сквозь могучие желания пробилось чувство опасности. Я остановился в нерешительности, оглянулся. Ман Умпф продолжал стоять на голове. Хоть лопни земной шар, но асанны, предписанные монастырскими, наверное, лекарями, он выполнит до конца. Характер…
Донимаемый безотчетным страхом, я зачерпнул ведром в первом же потоке. В раздувшемся ведре оказалось много мусора и крупных песчинок, закрывших дно, и я вылил воду. Все-таки надо искать родник… И тут я увидел тигра, припавшего к земле для прыжка. Я оцепенел. Меня сразил один только вид этой скользкой огромной кошки с прозрачными каплями на усах. Я кончился…
Я стоял как столб, когда меня нашли репортеры и вдова.
– Что с тобой, Пхунг?
Удивительно, мысли мои были ясные, и я смог внятно рассказать о встрече с тигром.
– Я узнал его, это был Желтый.
– И что же он делал? – не поверил Освальдо. – Любовался вами?
– Нет, готовился к прыжку. Билли хмыкнул.
– Увидел тебя и испугался! Подумал: великий герой на охоту вышел, надо смываться.
– Желтый не всех кушает! – прошептала вдова, озираясь.
Я подошел к тому месту, где стоял тигр. Следы огромных кошачьих лап в раскисшей глине были уже заполнены водой, от этого они выглядели еще более эффектно.
– О боги… – вдова не могла оторвать взгляд от следов. Да и все были потрясены. Когда до Билли дошло, что это на самом деле следы людоеда, его капюшон приподнялся – волосы, высохшие за ночь, встали дыбом.
Монстр к сообщению о тигре отнесся спокойно, лишь бросил вскользь:
– Он пасет нас. Пришел поглядеть, как поживаем.
И снова нечеловечески трудный марш по залитым водой джунглям. Вцепившись обеими руками в алюминиевую трубу, я старался запечатлеть моего дикаря в моей преисподней, чтобы он не мешал мне понять: почему людоед не разорвал меня?
Я снова и снова восстанавливал в памяти этот эпизод. Осклизлое литое тело, припавшее к островку суши. Задние ноги мелко топчутся, выбирая лучшую опору для прыжка. Звериный азарт в желтых глазах… Потом азарт погас, на кошачьей морде появилось откровенное разочарование. Потом Желтый огорченно рявкнул… Потом обходил меня стороной… Ему пришлось по грудь забраться в медленный поток, вспугнув стайку темноспинных рыбешек. Они с шумом бросились в разные стороны, окатив морду тигра брызгами. Он фыркнул, покосился на меня и беззвучно исчез в плотной стене зарослей, куда, казалось бы, и мышь не пролезет без треска и стегания ветвей.
Но ведь я шел за водой, находясь в трансе, в «режиме раба». И Желтый готовился прыгнуть на раба! И только панический ужас моего предка, по-видимому, спас меня… Забившись в самый темный угол сознания, он тем самым выпустил в жизнь Небесного Учителя, и Желтый это сразу учуял. Он убивает только рабов?!
Красивая гипотеза. Она подтверждала мой вывод о том, что мой уважаемый реликт запрограммировано пасует перед любым монстром. От обыкновенной угрозы он умеет бегать, он способен и постоять за себя с каменным топором в руках. Но тут – столбняк. Паралич души и тела.
…Монстр слез с носилок, чтобы размяться, и пошел впереди с вдовой под зонтиком. Тигров он, по-видимому, не боялся. Воспользовавшись моментом, я сообщил репортерам о красивой гипотезе.
– К чему вы, собственно, ведете, Пхунг? – спросил Орландо.
– То коллективное-бессознательное, о котором так много пишут, надо выделить в себе, представить образ, осмыслить. Это нетрудно сделать, было бы желание… А мысль, познав, заблокирует бессознательно-обычный механизм Просвещения, когда пробуждается разум…
– Вы себя выдали, Пхунг, – перебил Орландо. – Вы хотите превратить нас в революционеров. Да, да, с помощью эпохи Просвещения, дурно вами понятой.
– Он погубит нас, – сказал Билли.
Я уже подозреваю, что вы и есть то первобытное и бессознательное, что дожило до наших дней, – сказал я, не скрывая досады. – В вас, по-видимому, ничего другого нет. Жуткая гипотеза, но она появилась.
– Он еще и оскорбляет, – сказал устало Билли.
– Я заметил, Пхунг, – сказал француз, – вас все время тянет на проповеди. Из вас вышел бы неплохой миссионер.
Он прав, я то и дело срываюсь на проповеди. Но, по-видимому, это уровень Небесного Учителя. Унять его – вылезет на свет молчаливый искатель хозяев на свою шею… А где я сам? Или меня уже нет?
Я тут же сделал попытку проявить себя, опровергнув жуткую гипотезу:
– Если человек в доличностном состоянии, он неминуемо ищет господина, то есть ищет, кому вручить себя. Это мощный инстинкт… И на зов его неминуемо приходит монстр. Потому что у монстров – тоже мощный инстинкт. Если выйти из этого состояния, Ман Умпф потеряет силу, и никакой тигр не сожрет…
– Оскорбления продолжаются, – констатировал Билли с редкостной для него выдержкой. – Значит, мы в до-личностном состоянии, а он…
– Истина не может быть оскорблением, – сказал я. – Человек рождается недоношенной человеческой личинкой. Тут-то вы не будете возражать? И только воспитание в обществе и собственные усилия делают его личностью. Тоже возражений нет? Не будет воспитывающей силы общества – не будет и личности, вернее, мало кто доберется до уровня личности.
– А может, кто-то сразу рождается выдающейся личноcтью? – опять Билли.
– Принципиально нет, – ответил я. – Может, в далеком будущем будет так, а сейчас дело обстоит иначе. И вот почему. Долгие тысячелетия образ жизни человека мало чем отличается от животного. Это прочно закрепилось в под-подсознании, в коллективном-бессознательном, которое, по Юнгу, находится «ниже» индивидуального подсознания. То есть современный человек неминуемо проходит доличностную стадию – по аналогии: стадию личинки-гусеницы, например. Бабочки питаются нектаром, имеют дело с возвышенным миром цветов, а их гусеницы – всепожирающие хищники… Но ведь бабочка может и не появиться из гусеницы! Вот в чем дело!
– То, что предопределено провидением, Природой, высшим смыслом, неминуемо появится, – сказал Освальдо. – Хоть из гусеницы, хоть из щепки. Вряд ли ваши усилия, Пхунг, смогут что-либо изменить.
– Я видел, как миссионеры обучают дикарей закону божьему, – сказал француз. – С вашей точки зрения, Пхунг, – это примитивное воспитание, не эпоха Просвещения. Но лучшие из этих дикарей становятся более искусными миссионерами, чем их учителя. Так что личность… Короче говоря, ваша концепция кажется мне ошибочной.
– Всем вам, конечно, приходилось слышать и даже писать о так называемых «диких детях»? – И я рассказал о мальчугане лет семи, которого бросила стая горилл при бегстве. Это произошло несколько лет назад в джунглях Уганды. Когда я его видел, он целыми днями сидел на корточках и дремал. Детские игры, картинки, игрушки его не интересовали, оживлялся он только при виде пищи. До сих пор он не умеет ни говорить, ни смеяться, ни плакать. Человеческая личинка, переросшая свой возраст. А ведь этому мальчугану предопределено, по-видимому, что-то другое, Освальдо? А наши дети? Сколько мы стараемся, чтобы унять их жестокость к животным, растениям, друг к другу? В их маленьких сообществах обязательно возникает культ грубой силы, и иерархия авторитетов в их среде – почти буквальное повторение схем ранних цивилизаций…
– Меня уже тошнит от проповедей, – пожаловался Билли. – Вместо того, чтобы отдохнуть, я должен выслушивать…
Я не унимался, мне хотелось вслух додумать нечто важное.
Я, кажется, понял, почему Небесный Учитель и прочие мудрецы древности обожали публичные выступления в жанре проповедей. Ведь это же древнейший способ поиска истин! В раскованных речах перед аудиториями, зараженными скепсисом или откровенной враждой, возбуждалась мысль. В такие моменты делалось открытий не меньше, чем в тиши кабинетов, келий и лабораторий. Ну а «речи по бумажке», которыми богат век… Это мода на чужое мнение. По бумажке открытий не сделаешь…
– Так вот, – продолжал я с упрямством оплеванных пророков, – многие из «диких детей» эпохи НТР никогда уже не превратятся в бабочек…
– Да заткнет его кто-нибудь, наконец?! – завыл Билли Прайс.
На пятый или шестой день пути мы остановились перед бурно ревущей преградой, за которой в сетке дождя угадывались громады бурых скал. Быстро соорудили навес, разожгли костер, хотя до темноты было еще часа три. Перед штурмом реки нам всем требовался хороший отдых. А ведь когда-то здесь протекала скромная ласковая речушка, из которой обезьяны любили пить ладошками, свесившись с лиан…
Монстр раздобрился, отдал нам мешочек с кукурузной мукой, в которой завелись черви. Понятно было, что поход близился к концу и что впереди – именно Красные Скалы, помрачневшие за время дождей. На душе стало еще тревожней. Интуиция подсказывала: финал всей истории не будет легким и радостным, даже если на том берегу нас уже поджидают солдаты и полицейские. Монстр наверняка учел и этот вариант.
С господской половины убежища донесся резкий голос леди Бельтам:
– А где банка с конфитюром? – Она вывалила все содержимое «продуктового склада» на носилки. – Вчера она была здесь! Я берегла ее для чая, когда кончится кофе!
Видели и мы вчера эту банку – килограммовое сокровище китайского производства с картинкой плодов дынного дерева. Она сверкала белой жестью неподалеку от затухающего костра.
– Господи помилуй, – пробормотал Освальдо. – Еще этого нам не хватало. Пусть она ищет получше…
Монстр, шевеля сморщенными пальцами ног, без всякого выражения смотрел на нас. Словно взгляд змеи – холодный, немигающий. Билли каким-то образом отлип от нашей компании и «пошел» на четвереньках к монстру. И мы услышали его торопливые слова о созревшем бунте в стране рабов. Наглая ложь. Заговор не созрел, как я ни старался.
– Вот подлец! – проговорил Анри в изумлении.
– Мистер Прайс хочет выглядеть честным малым в глазах Мана Умпфа, – сказал с возмущением Освальдо. – За наш счет! Может, он и конфитюр съел?!
– Объясните монстру, Пхунг, – сказал Анри. – Вас он
Пока слушает.
– Бесполезно объяснять. Надо действовать.
– Ну почему, Пхунг? – Освальдо тряхнул меня за плечо. – Почему бесполезно?
– Беспроигрышный ход, – ответил я, – в монстроопасной ситуации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35