— Может, завтра дождик будет? — полюбопытствовала она.
Просвет во фьорде, что был виден с того места, где они сидели, затянуло сизой дымкой, а очертания лесистых кряжей на другой стороне расплылись. Улав задумался, глядя прямо перед собой, а потом сказал:
— Кто его знает — ветерок потянул с востока. Разве ты не слышишь, как бурлит нынче река в верхнем ущелье?
— Пожалуй, нам пора на покой, — немного погодя шепнул он. Они поцеловались робко и поспешно. Потом он тихонько спустился вниз, а она вошла в стабур.
В большой горнице было темно, хоть глаз выколи. Раздевшись, Улав снова лег.
— Выходил потолковать с Ингунн? — спросил лежавший рядом Арнвид.
— Да.
Немного погодя Арнвид спросил опять:
— А знаешь ли ты, Улав, каков был уговор? Какое имущество дадут за вами?
— Откуда мне знать? Я был еще мал, когда нас с Ингунн сговорили. Но, должно быть, Стейнфинн с моим отцом пришли к согласию о том, что мы принесем один другому… А почему ты об этом спрашиваешь? — вдруг удивился Улав.
Арнвид не ответил. Улав продолжал:
— Уж Стейнфинн-то порадеет о том, чтоб мы получили все, согласно уговору.
— Хоть он и мой двоюродный брат… — чуть помешкав, молвил Арнвид, — но ты ведь тоже скоро станешь нашим свойственником, стало быть, я дерзну тебе открыться. Сказывают, будто богатство Стейнфинна куда как поубавилось. Я вот тут раздумывал о том, что ты мне говорил. Сдается, ты прав. Разумней всего поторопиться с женитьбой — пусть Ингунн поскорее получит из дому, что ей причитается, пока есть еще достаток.
— А чего нам мешкать, — сказал Улав.
На другой день во Фреттастейне служили молебен, а еще день спустя начали сенокос. Арнвид с латником, сопровождавшим его во Фреттастейн, тоже пришел на подмогу. Уже с самого утра воздух то светлел, то мутился, а около трех часов пополудни с юга поплыли темные тучи и затянули светло-серое, окутанное туманной дымкой небо. Косари остановились поточить косы, и Улав глянул ввысь — первые капли дождя брызнули ему в лицо.
— Может, и не будет сильного дождя, а побрызгает маленько, — сказал один из стариков челядинцев.
— Завтра день летнего солнцестояния, — возразил Улав. — Я не раз слыхивал: коли в этот день погода переменится, дожди будут лить столько же, сколько прежде светило солнце. Помяни мое слово, Турлейф, сена нынче мы накосим не более, чем в прошлом году.
Арнвид косил чуть пониже, на горном лугу. Внезапно отложив косу, он быстро поднялся по склону к другим косарям и указал рукой вдаль. У самого подножия горного склона на лесной прогалине ехала длинная вереница всадников в ратных доспехах.
— Это они, — сказал Арнвид. — Видать, они замышляют совсем иной сенокос. Ума не приложу, что за сенокос будет нынче в здешней усадьбе!
Поздним вечером дождь полил как из ведра, задымился белый густой туман, и клочья его понеслись над полями и ближними цепями лесистых гор. Улав и Ингунн укрылись под галерейкой ее стабура: юноша глядел с досадою на потоки ливня.
Тут мокрый тун перебежал Арнвид; он шмыгнул к ним и отряхнулся.
— Что ж ты не с ними? Неужто тебя не позвали на совет мужей? — с презрением спросил Улав.
Сам он хотел было последовать за мужчинами, когда те пошли в летнюю клеть к Ингебьерг, — они надумали держать совет там, где их не могли подслушать челядинцы. Но Стейнфинн приказал приемному сыну остаться в большой горнице со всеми домочадцами. Улав вознегодовал: ныне, когда он в мечтаниях своих уже полагал себя зятем Стейнфинна, он вовсе упустил из виду, что тот и знать не знает, как близки они к скреплению родственных уз.
Арнвид стоял, подпирая стенку и невесело глядя прямо перед собой.
— Я не собираюсь увиливать и последую за своим родичем, когда нужна будет моя подмога. Но держать с ними совет я не стану.
Улав глянул на друга — бледные, красиво очерченные губы сына Аудуна искривились в презрительной усмешке.
4
На другой вечер мужчины спустились с гор. Погода с утра была сухая, но после стало холодно, ветрено, а небо заволокло тучами. Колбейн ехал сам-шест, со Стейнфинном были семеро дружинников и Улав, сын Аудуна; Арнвид сопровождал их вместе со своим латником. Колбейн озаботился тем, чтобы в укромной бухте к северу от Мьесена стояли причаленные корабли.
Ингунн рано поднялась к себе на чердак и легла. Она не знала, сколько времени спала, как вдруг кто-то разбудил ее, коснувшись груди.
— Это ты… — сонно прошептала она, уже настолько очнувшись, что ожидала почувствовать у себя под рукой мягкий, как шелк, вихор Улава, но нащупала лишь полотняный плат на чьей-то голове. — Матушка?.. — несказанно удивилась она.
— Не могу заснуть, — сказала Ингебьерг. — Все брожу по усадьбе. Накинь платье и спустись со мною вниз.
Ингунн послушно встала и оделась, несказанно дивясь про себя.
Выйдя на тун, она увидала, что еще не поздно. Погода прояснилась. Почти полная луна повисла на юге, прямо над поросшей лесом горной грядой; бледно-алая, будто вечернее облако, она, однако же, еще не светила.
Рука матери горела, когда она взяла за руку дочь. Ингебьерг неустанно ходила взад и вперед по усадьбе, таща за собой и Ингунн, но говорила, будто обращаясь вовсе не к ней. Вот они остановились у изгороди одной из пашен и, перегнувшись через нее, стали смотреть вниз. Там на пашне была водомоина, заросшая по краям высокой, буйной зеленью, темной тенью отражавшейся в воде; но в этой маленькой сверкающей лужице, в самой середке, светила луна — она взошла теперь так высоко, что вся позолотилась и сияла.
Ингебьерг смотрела вдаль, туда, где озеро и селения лежали, затянутые мягкой, бледной дымкой.
— Не знаю, можешь ли ты понять: нынче для нас дело идет о жизни и смерти, — сказала Ингебьерг.
Ингунн почувствовала, как после слов матушки кровь отлила от ее лица и похолодели щеки. Она всегда знала то, что подобало знать об отце и матери, знала, какие великие события стоят у них на пороге. Но только сейчас, блуждая по усадьбе и видя, как потрясена до самой глубины души Ингебьерг, она поняла, что все это значит. С губ Ингунн сорвался негромкий вскрик — будто пискнула мышь.
Изможденное лицо Ингебьерг искривилось неким подобием улыбки.
— Тебе боязно бодрствовать эту ночь вместе со своею матушкой? Тура бы не отказалась остаться со мной, но она еще такое дитя, кроткое и нежное. Куда тебе до нее, ну да ты — старшая дочь! — пылко закончила она.
Ингунн крепко стиснула тонкие руки. Снова ей показалось, будто она чуть выше поднялась в горы и чуть дальше выглянула за пределы окружающего ее мира. Она всегда знала, что родители ее люди не очень старые. Но теперь поняла: они молоды. Их пылкая любовь, молва о которой дошла до нее, подобно преданиям старины, любовь их могла пробудиться и разгореться, как из тлеющих под пеплом угольев разгорается пламя. Изумленно и противу своей воли почувствовала она, что отец с матерью и сейчас любят друг друга — так же, как любят они с Улавом. Но любовь родителей настолько же горячее, насколько величественнее и полноводнее устье реки, нежели истоки ее на вершинах гор. И хотя Ингунн испытывала смущение при мысли о том, что ей вдруг открылось, ею вместе с тем овладело чувство гордости дивной судьбой отца и матушки.
Робко протянула она ей обе руки:
— Я с радостью буду бодрствовать с тобой всю ночь, матушка!
Ингебьерг крепко сжала руки дочери.
— Бог не может рассудить иначе, он поможет Стейнфинну смыть бесчестье, — пылко сказала она и, обняв девушку, поцеловала ее.
Ингунн обняла мать за шею. Как давно та ее не целовала! Она вспоминала о материнских поцелуях как о частице жизни, окончившейся той ночью, когда в усадьбу наехал Маттиас со своей дружиной.
Нельзя сказать, будто Ингунн очень недоставало этих поцелуев — ребенком она не была ласкова. То, что происходило между ней и Улавом, было чем-то совсем новым, доселе не изведанным. Их любовь пришла, как приходит весна, — в один прекрасный день она тут как тут, словно чудо, но вскоре уже начинает казаться: лето должно стоять вечно. Оголенная межа, пока она ничем не прикрыта, а лишь усеяна кое-где увядшей листвой, после того как вкруг камней растаял снег, — словно невспаханная узкая полоса среди лоскутков пашни. Но вот она оборачивается дремучими лесными зарослями, где дикие травы сплелись меж собой и уже почти немыслимо протоптать тропинку.
Теперь же по-весеннему оголенная юная душа Ингунн как бы покрылась зеленью и по-летнему расцвела. Ингунн прижалась своей прохладной нежной щекой к иссохшему лицу матери.
— Я с радостью стану ждать вместе с тобою, матушка!
Слова эти словно запали и в ее собственную душу — ведь она тоже должна ждать Улава. Казалось, ей и на ум не приходило, когда вчера вечером он вместе со всеми спустился с гор, что поход, в который собрались мужчины, может оказаться опасным. Ее охватил страх, — но то был всего лишь легкий трепет в глубине сердца. Всерьез она и подумать не могла, что с ее дружком может приключиться что-то дурное…
И все ж она спросила:
— Матушка… тебе боязно?
Ингебьерг, дочь Йона, покачала головой.
— Нет, господь бог сподобит нас отстоять свои права, ибо мы стоим за правое дело.
Заметив страх на лице дочери, она добавила с улыбкой, которая Ингунн не понравилась, улыбкой странной и лукавой.
— Видишь ли, дочь моя, нам улыбнулось счастье: король Магнус преставился по весне. А Колбейн говорит: у нас есть родичи и други среди мужей, что ныне будут полновластными правителями в стране. Правда, среди власть имущих немало и таких, кому по душе Маттиас, — ты помнишь, каков он из себя? Ах нет, ты не можешь помнить; он ростом не вышел, Маттиас-то… Хотя многие думают, что ему не мешало бы стать еще на голову короче. Королева Ингебьерг всегда его терпеть не могла. Уж поверь мне, иначе не сидел бы он в своем Бириде, когда все рыцари да бароны съехались в Бьергвин, где будет короноваться молодой король.
Она говорила без умолку, пока они шли вдоль плетней. Ингунн неудержимо захотелось рассказать матушке про Улава, сына Аудуна. Но она понимала: Ингебьерг так погружена в собственные думы! И не пожелает слушать ни о чем другом. Все же она не смогла удержаться и сказала:
— Не правда ли, худо, что Улав не успел забрать свою секиру?
— Да уж, отец твой порадел о том, чтобы все мужи, коих он взял с собой, были вооружены как подобает, — ответила хозяйка. — Стейнфинн не хотел брать с собой мальчонку, да тот выпросился следовать за ним… Вижу, ты зябнешь, — немного погодя сказала Ингебьерг. — Надень-ка плащ…
Плащ Ингунн все еще висел в материнском покое, — она не удосужилась сходить за ним за эти две недели, а когда ей надо было потеплее одеться, она брала праздничный плащ Улава. Ингебьерг пошла с нею за плащом. Она раздула жар в очаге и зажгла фонарь.
— Мы с твоим отцом всегда переходили летом в этот большой стабур; спали бы мы там в ту ночь, когда наехал Маттиас, так он не застиг бы Стейнфинна врасплох. Нам безопаснее ночевать тут, покуда Стейнфинн не добудет охранной грамоты.
У большого стабура не было наружной лестницы, ибо там обычно хранили драгоценности хозяев и домочадцев. Из подклети на чердак вела приставная лестница. Не часто случалось Ингунн бывать здесь; даже самый воздух верхней горницы настраивал ее на праздничный лад. Здесь хранились меховые одеяла, кожаные мешки и мешочки с пахучими пряностями; все, что висело под потолком, придавало горнице уют. Вдоль стен стояли большие сундуки. Ингунн подошла к сундуку Улава и посветила на него фонарем — сундук был резной, светлого липового дерева.
Ингебьерг распахнула дверь в крытую галерейку. Велев дочери посветить ей, она вытащила из кровати все, что было там свалено, и стала рыться в сундуках и ларцах. Потом, бросив на пол вещи, которые держала в руках, она вышла на галерейку. Месяц уплыл уже далеко на запад, и свет его золотым мостом повис над водой. Месяц медленно опускался на тяжелые синие стаи туч — отдельные хлопья отрывались от них, плыли навстречу месяцу, золотясь в его лучах.
Ингебьерг снова вошла в горницу и начала рыться в сундуках. Она вытащила длинное женское шелковое платье — зеленое, с тканым узором из желтых цветов; при свете фонаря платье стало похоже на желтеющие осинки.
— Это платье я хочу подарить тебе…
Ингунн присела и поцеловала материнскую руку. Шелковой одежды ей никогда прежде не доводилось носить. Из маленького ларца моржовой кости Ингебьерг вытащила зеленую бархатную ленту, тесно усаженную розочками из позолоченного серебра. Она положила ее на темя дочери, потом слегка сдвинула на лоб и скрепила концы ленты под волосами на затылке.
— Ну вот! Красавицей, какой обещала стать, когда была мала, ты не стала, но нынешним летом ты расцвела и снова похорошела. Можешь носить эту вязеницу — ты ведь уже на выданье, моя Ингунн.
— Да, об этом мы толковали с Улавом, — сказала, набравшись храбрости, Ингунн. Она невольно старалась говорить как можно спокойней и равнодушней.
Ингебьерг глянула на нее — обе они сидели на корточках перед сундуком.
— Вы с Улавом?
— Да! — Ингунн по-прежнему говорила спокойно, скромно опустив ресницы.
— Мы уже не малые дети и можем со дня на день ожидать, что вы пожелаете завершить старый сговор о нашем обручении.
— О, этот сговор не столь уж прочен, чтобы его нельзя было бы порушить, ежели вы сами того не пожелаете. Неволить вас мы не станем.
— Да нет, мы всем довольны, — смиренно сказала Ингунн, — и толковали о том, что отцы наши позаботились о нашем благе.
— Вот как! — Ингебьерг задумчиво смотрела перед собой. — Да, авось образуется. Тебе сильно люб Улав? — спросила она.
— Да, видно, люб! Мы так давно знаем друг друга, и он всегда был добр к нам, детям, а вам — покорен.
Ингебьерг задумчиво кивнула.
— Мы со Стейнфинном не знали, что вы помните про этот сговор или еще думаете о нем. Ну, да авось все образуется — так либо этак. Вы еще очень молоды и, верно, не могли еще крепко полюбить друг друга… А он хорош собой, Улав. Да и Аудун богатое наследство оставил.
Ингунн рада была бы еще поговорить про Улава, но видела, что мать снова погрузилась в свои думы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81