— Ехали мы с твоим отцом по безлюдным тропам, когда переваливали через горы, — сказала она. — Из Ворса поднялись на плоскогорье, а потом спускались самыми дальними долами. В горах лежал еще снег. В одном месте нам пришлось прожить неделю в каменной хижине. Она стояла у самой воды, и туда спускался с гор ледник — по ночам мы слышали, как ломается и трещит лед на озере. Стейнфинн пожертвовал золотой перстень со своей руки в первую же церковь, что попалась нам по пути, когда мы спустились вниз, — а то был день, когда служили молебен. Бедняки в тамошних горных селениях таращили на нас глаза — мы удрали верхом из города в чем были и расхаживали в праздничном платье. Оно порядком поизносилось, но все равно… никогда ничего подобного в здешней долине не видывали. Но я была донельзя измучена, когда Стейнфинн привез меня как невесту к себе домой, в Хув. Тогда я уже носила тебя под сердцем…
Как зачарованная смотрела Ингунн на матушку. При слабом свете фонаря, стоявшего меж ними на полу, она увидала, что матушка как-то чудно улыбается. Ингебьерг погладила дочь по голове, провела рукой по ее длинным косам.
— А ныне ты уже совсем подросла.
Она поднялась, дала девушке большое вышитое покрывало и велела встряхнуть его с галерейки.
— Матушка! — вдруг громко закричала Ингунн.
Ингебьерг выбежала к дочери.
На дворе было светло почти как днем, а небо в самой вышине — блеклое и ясное, но низко над землей стлались тучи и туман. По другую сторону озера, на северо-западе, полыхал страшный пожар, озаряя багровым пламенем мглистый воздух далеко окрест. Черный дым клубился и, уносясь прочь, смешивался с туманом над поросшей лесом горной грядой, сгущая и затемняя его. Порой, когда он взметывался ввысь, виделся и сам огонь, но горящая усадьба оставалась скрытой за лесной чащобой.
Мгновение мать и дочь стояли, неотрывно глядя на пожар. Ингебьерг не вымолвила ни слова, а Ингунн не смела говорить. Потом хозяйка вернулась в горницу — вслед за этим дочь увидала, как Ингебьерг бежит по туну вниз к летнему дому. Оттуда выскочили две служанки в одних рубахах и помчались вниз по склону к изгороди туна. Потом появилась Тура — ее распушенные светлые волосы развевались на ветру. И сама Ингебьерг — она вела двух маленьких сыновей, а за ними шли и все остальные женщины из усадьбы. Их крики и толки доносились наверх к Ингунн. Но когда они явились в верхнюю горницу и подняли здесь шум, она тихонько выскользнула из большого стабура. Опустив голову и скрестив руки, она, закутавшись в плащ — больше всего ей хотелось незаметно ускользнуть, — прокралась в свой стабур и легла. Слезы душили ее, хотя она сама не знала, отчего плачет. Казалось, душа ее переполнена до краев тем, что влилось в нее нынче ночью. Ингунн не вынесла бы, подойди к ней кто-нибудь близко, — слезы бы затопили ее. К тому же она сильно устала. Уже наступило утро.
Когда она проснулась, в горницу из открытой двери светило солнце. Ингунн вскочила с постели и надела рубаху — она услыхала конскую поступь на туне. Четверо или пятеро лошадей паслись расседланные на лужайке. Среди них был буланый жеребец Улава — Эльген. С огороженного пастбища на склоне также доносилось конское ржанье. Меж поварней и господским домом носились празднично разодетые служанки.
Набросив плащ, она побежала к большому стабуру. Там на полу повсюду были разбросаны цветы шиповника и таволги — у Ингунн перехватило дыхание. Она не видывала праздника в усадьбе с малолетства. Пьяные попойки в доме и пирушки в дни всех святых — такое бывало, но чтоб полы посыпали цветами!.. Шелковое платье и сверкающая лента с вязеницей позолоченных розочек лежали на сундуке Улава. Ингунн взяла их и побежала обратно к себе в стабур. Зеркала у нее не было, но ей и в голову не приходило, что хорошо бы поглядеться в зеркало, когда, разряженная в пух и прах, она стояла в своей светелке. Ингунн ощущала тяжесть позолоченной вязеницы на распущенных волосах, видела желто-зеленый шелк, донизу окутывающий тело. Платье длинными складками ниспадало от груди к ногам, серебряный пояс чуть схватывал ее стан. Платье было такое длинное и широкое, что ей пришлось поддерживать его обеими руками, когда она вышагивала по зеленой лужайке туна. Исполненная радости, она знала, что похожа на одно из резных изображений в церкви: высокая, статная, тонкая, с маленькой грудью, хрупкими руками и ногами, сверкающая украшениями.
В дверях жилого дома она остановилась, потрясенная. В большом покое горели смоляные факелы, а из дымовой отдушины струился солнечный свет, так что дымок, курящийся под стропилами, казался небесно-голубым. На столе прямо против почетного места стояли зажженные восковые свечи. Там, рядом с отцом, сидела матушка, разодетая в алый шелк. Вместо плата, в котором Ингунн привыкла видеть ее, на ней была жесткая головная повязка белого полотна; высокая, точно корона надо лбом, она не прикрывала затылка, и тяжелый узел волос отливал золотом под кружевной сеткой.
Другие женщины не сидели за столом, а ходили взад и вперед, разнося угощение и напитки. Тогда и Ингунн взяла бражный кувшин и понесла его, высоко подняв в правой руке, а левой поддерживая подол платья. При этом она старалась предстать перед гостями как можно более гибкой и нежной — слегка выпятила живот, плавно опустила плечи, дабы грудь казалась уже, и, нагнув шею, склонила головку, словно цветок на стебельке. Так она и прошествовала в горницу, ступая как можно легче и воздушней. Но мужчины были уже под хмельком, да и устали, видно, после ночных подвигов; никто на нее даже не взглянул. Отец улыбнулся ей, когда она поднесла ему пива. Глаза его блестели стеклянным блеском, лицо пылало под копной взлохмаченных золотисто-каштановых волос — и тут Ингунн увидела, что рука его на перевязи покоится у груди. Поверх узкого кожаного полукафтанья, которое он обычно носил под кольчугой, он накинул свой лучший плащ. Остальные мужчины, верно, сели за стол в том же виде, в каком слезли с коней.
Отец сделал знак, чтоб она налила Колбейну и его двум сынам — Эйнару и Хафтуру, что сидели по правую руку от Стейнфинна. По левую руку сидел Арнвид. Лицо его побагровело, а темно-синие глаза сверкали как сталь. Когда он смотрел на свою юную родственницу, лицо его подергивалось. Ингунн поняла: он-то уж видит, как она нынче красива; склонившись над столом и наливая ему пива, она радостно улыбнулась.
Ингунн подошла к тому месту, где на поперечной скамье сидел Улав, сын Аудуна, и, втиснувшись между ним и его соседом, стала наливать через стол тем, кто сидел у стены. Тогда Улав, обхватив руками колени Ингунн, прижал ее к себе под прикрытием стола так, что она расплескала пиво.
Ингунн тотчас увидала: он пьян. Он сидел верхом на скамье, вытянув ноги, подперев рукой голову и облокотясь на стол меж расставленными там яствами. Это было столь не похоже на Улава, что Ингунн невольно засмеялась — вообще-то они обычно его поддразнивали; ведь сколько бы он ни пил, он всегда оставался таким же тихим и спокойным, как всегда. «Даже божий дар его не берет», — говорили о нем мужчины.
Но нынче вечером пиво, видно, одержало верх и над ним. Когда Ингунн хотела налить ему, он схватил ее за руки, поднес кувшин к губам и стал пить, проливая пиво на грудь, так что замочил панцирь лосиной кожи.
— Давай-ка и ты выпей, — сказал он, смеясь и глядя ей прямо в глаза. Взгляд его, сверкавший неукротимой дикостью, стал каким-то чужим и странным. Ингунн слегка смутилась, но потом, налив себе в его чашу, выпила. Тогда он снова обхватил ее ноги под столом, и она чуть не упала к нему на колени.
Сосед Улава отобрал у него кувшин.
— А ну, погодите… оставьте что-нибудь и нам…
Ингунн пошла снова наполнить кувшин — и тут почувствовала, как дрожат у нее руки. Дивясь, заметила она, что вся дрожит. Должно быть, ее испугала пылкость юноши. Но ее влекла к нему неудержимая сила — прежде она ее не знавала, — какое-то сладостное, снедавшее ее любопытство. Она никогда не видела Улава таким. Но ей от этого было ликующе-радостно; да и вообще нынче вечером все переменилось. Поднося гостям пива, она все время старалась украдкой коснуться рукой Улава, чтобы он мог воспользоваться случаем и тайком подарить ей свои грубоватые ласки. Казалось, будто ее несла к нему бурная стремнина…
Никто не заметил, что на дворе стемнело, — до тех пор, покуда сквозь дымовую отдушину не полились потоки дождя. Пришлось закрыть заслон. Тогда Ингебьерг приказала внести побольше свечей. Мужчины встали из-за стола; одни разошлись по своим боковушам и легли спать, другие снова сели за стол и принялись бражничать, болтая с женщинами, которые только-только смогли подумать о том, чтобы самим что-нибудь съесть.
Арнвид и Эйнар, сын Колбейна, двоюродный брат Ингунн со стороны отца, сели рядом с ней, и Эйнару пришлось по ее настоянию пообстоятельнее рассказать об их походе. Они поплыли под зашитой восточного берега до самой реки, там переправились в Вингархейм, а уж оттуда поскакали в усадьбу Маттиаса. Однако эти предосторожности оказались излишними, потому как Маттиас не выставил сторожевых.
— Ему и в голову не приходило, что Стейнфинн и вправду замыслил напасть на него, — презрительно сказал Эйнар, — да и немудрено! Сколько прежде судили-рядили… Маттиас, верно, думал: коли у Стейнфинна хватило терпения сносить бесчестье шесть лет, у него достанет сил и на седьмой…
— Я вроде бы слыхал такую молву: будто Маттиас бежал из страны, потому как боялся Стейнфинна, — вмешался Улав, сын Аудуна, который подошел к беседующим.
Он втиснулся меж Арнвидом и Ингунн.
— Да, Маттиас думал: Стейнфинн, мол, ленив, сидит под кустом да дожидается, покуда птичка сама не попадется к нему в сети… — продолжал Эйнар.
— А по-твоему, ему следовало затевать тяжбы и распри, как твоему отцу?! — сказал Улав.
Тут Арнвид заставил Эйнара и Улава помириться. Эйнар снова начал свой рассказ.
Им удалось без помех выставить нескольких сторожевых у домов, где, должно быть, спали люди. А Стейнфинн и сыны Колбейна вместе с Арнвидом, Улавом и пятью челядинцами пошли к жилому дому. Колбейн остался в дозоре. Когда они взломали дверь, мужчины в большой горнице пробудились и вскочили — кто голый, а кто в полотняном исподнем, — но все успели схватиться за оружие. То были Маттиас, один из его друзей — издольщик с сыном-подростком — и двое латников. Схватка оказалась недолгой — едва проснувшихся хозяев вскоре одолели. И тут сошлись лицом к лицу Стейнфинн с Маттиасом.
— Вот уж нежданный гость! Неужто это ты, Стейнфинн, разъезжаешь ни свет ни заря! — сказал Маттиас. — В прежние времена, помнится, ты не дурак был поспать, да и красавица жена долго удерживала тебя в постели.
— Она-то и пожелала, чтоб я поехал сюда и передал тебе привет, — сказал Стейнфинн. — Ты так ей полюбился, когда был у нас — с тех пор она тебя забыть не может… А ну, одевайся! — добавил он. — Я всегда почитал бесчестным нападать на голого!
От этих слов Маттиас побагровел. Потом, прикинувшись равнодушным, спросил:
— Дозволишь ли мне надеть кольчугу… раз уж ты, как видно, желаешь повеликодушничать?
— Нет! — молвил Стейнфинн. — Не думаю, чтоб ты остался в живых после нашей встречи. Но я могу охотно сразиться с тобой без кольчуги.
Пока Стейнфинн снимал свою кольчугу, Колбейн, который вошел в горницу, и еще один из людей Стейнфинна держали Маттиаса. Тому это пришлось не по нраву, и Стейнфинн, насмешливо улыбаясь, сказал:
— Ты, я вижу, больше боишься щекотки, чем я, — дрожишь небось за свою шкуру. — Потом Стейнфинн велел Маттиасу одеться и взять в руки щит. И вот они сошлись один на один!
В молодости Стейнфинн слыл искуснейшим рубакой, но за последние годы поотвык от ратных дел; хотя Маттиас, низкорослый и тщедушный, был неровня своему противнику, вскоре оказалось, что он превосходит его силой и умением; Стейнфинну пришлось отступать шаг за шагом. Он начал задыхаться — и тогда Маттиас так рубанул его мечом, что правая рука Стейнфинна уже не смогла держать оружие. Тут он переменил руку, взял меч в левую — оба недруга уже давным-давно отбросили в сторону обломки щитов. Но люди Стейнфинна сразу поняли: их хозяину приходится туго; по знаку Колбейна один из них подскочил к Стейнфинну и встал рядом. Маттиас чуть оторопел, и тогда-то Стейнфинн и нанес ему смертельный удар.
— Но бились на поединке два доблестных воина, это видели мы все, — добавил Арнвид.
Меж тем приключилась беда: один из пришлых бродяг — совсем из другого прихода, их привел с собой Стейнфинн, — надумал ограбить усадьбу, а другие хотели ему в том помешать. И в суматохе подожгли кучу бересты, сваленную в узком проходе меж господским домом и одной из клетей. Наверняка это сделал тот самый Хьостульв, который никому не был по нраву; он, верно, перенес бересту и в подклеть, потому как подклеть вмиг заполыхала ярким огнем, несмотря на то, что бревна и кровля отсырели и даже промокли от дождя. Огонь перекинулся на жилой дом, им пришлось вынести оттуда тело Маттиаса и отпустить его людей. Но тут сбежался народ из соседних усадеб, и ватага крестьян напала на людей Стейнфинна. Несколько человек с обеих сторон были ранены, однако же насмерть зарубили немногих.
— Да уж, кабы Стейнфинн не вздумал выказать воинскую доблесть и рыцарское великодушие, не навлекли бы мы на свою голову пожара да рукопашной с крестьянами.
Улав всегда терпеть не мог Эйнара, сына Колбейна. Тот был на три года старше его и всегда любил дразнить и зло задирать тех, кто помоложе. Так что Улав ответил ему довольно презрительно:
— Не бойся, никто не станет призывать к ответу твоего отца или вас, его сынов: никому и на ум не взбредет, что Колбейн, сын Боргхильд, мог, да еще так не ко времени, подстрекать своего сводного брата к благородству.
— Ну, берегись, сопляк! Отца моего назвали в честь Туре из Хува; наш род столь же знатен, сколь и род потомков асов, не забывай о том, Улав, и нечего сидеть и тискать мою сродственницу! А ну убери лапы с ее колен, да поживее!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81