больше всего на свете хотела она одного — умереть.
Так прошло десять дней. Однажды вечером, когда Ингунн и Далла сидели по разным углам, кто-то взялся за ручку двери. Далла вскочила:
— Сюда нельзя!..
— А я войду! — сказал человек, перешагнув через порог. Это был Арнвид.
Ингунн поднялась и пошла ему навстречу; она обвила руками его шею и положила голову ему на грудь — это был единственный человек на свете, который мог быть добрым к ней даже теперь! Однако он отстранился от нее, снял ее руки со своей шеи, и это ранило ее больнее, чем все срамные слова Даллы. Даже Арнвиду она была противна — как низко она пала! Но он погладил ее по щеке, взял за руку, подвел к маленькой скамеечке, стоявшей в сторонке у очага, и велел сесть рядом с ним.
— Выйди-ка, Далла! — приказал он старухе. — Видно, сам враг рода человеческого надоумил Магнхильд приставить к тебе эту полоумную чертовку. А может, ты сама захотела, чтобы она была с тобой?
— Ах, нет, — еле слышно ответила она: мало-помалу Арнвид узнал кое-что о том, как обращалась с ней Далла, хотя Ингунн могла повторить лишь немногие из слов служанки. Он положил ее руку к себе на колени.
— Не бойся, я надеюсь, больше она не будет мучить тебя.
Однако он мог ей немного поведать. Ему было тяжко расспрашивать ее, он хотел, чтобы она сама рассказала, как Улав воспринял это, что он собирается делать, где он сейчас и что станется с нею самой.
Арнвид долго сидел у нее, но имя Улава так и не назвали ни он, ни она. Собираясь уходить, он сказал:
— Жаль, Ингунн, что я не могу помочь тебе. Но как только тебе понадобится моя помощь, пошли мне весточку. Я с охотою скажу свое слово, когда будут решать, как позаботиться о тебе и твоем младенце.
— Мне уже никто не может помочь.
— Правда твоя. И все же ты должна положиться на волю божью и знать, что в конце концов все будет хорошо, несмотря ни на что.
— Легко тебе говорить. А мне каково! — в отчаянии она крепко сжала его руку. — Я не сплю ночами. И жажда мучает меня. А встать и напиться не смею
— боюсь Даллы.
— Да что там, — медленно сказал Арнвид. — Никто из нас не может сказать, каково висеть на кресте. Но разбойник знал — а он висел за свою вину. И ты сама знаешь, что он тогда сказал.
Вскоре после ухода Арнвида пришла фру Магнхильд и отчитала Даллу. Она велела ей не забывать, что Ингунн — дочь Стейнфинна; дурно она поступила или нет, служанке негоже мучить ее и называть худыми словами. Когда Ингунн легла спать, Далла принесла ей большую чашу, полную сыворотки, и рывком поставила на скамеечку возле постели, так что жидкость расплеснулась на пол. А когда ночью Ингунн захотела напиться, во рту у нее оказалось полно сору, как будто в сыворотку попали солома и сор с пола.
На следующий день Арнвид заглянул к ней перед отъездом, и они долго толковали промеж себя.
Вместе с Арнвидом в Берг приехал Ивар, но он не пошел к племяннице. Ингунн не знала, был ли он так рассержен на нее, что и видеть не желал, или кто-то попросил пощадить ее, оставить в покое.
Арнвид приехал в монастырь братьев проповедников среди дня и сразу же от привратника узнал, что Улав, сын Аудуна, живет здесь уже целую неделю. Он жил не в странноприимном доме, а в домишке, что новый настоятель велел построить в огороде, где росла капуста. Приор решил, что мужчинам и женщинам негоже жить вместе на постоялом дворе, и женщины пусть живут за пределами монастыря. Но женщины не желали жить врозь со своими спутниками, да еще возле самого кладбища. К тому же дом был построен наскоро, зимой его продувало, вместо очага господин Бьярне приказал сделать печь в углу возле двери, тепла от нее было мало, а дым никак не хотел выходить через отдушину.
В тени за церковью и за домом капитула было холодно, а когда Арнвид шел по саду, наст хрустел взапуски со звоном его шпор. Снег здесь стаял так сильно, что гороховые и бобовые грядки торчали черными холмиками, утыканными бледными гнилыми стеблями. Домик стоял у самой кладбищенской стены; рядом росли высокие деревья, которые бросали на него тень даже сейчас, когда ветви их были голые.
В доме не было сеней, и Арнвид вошел прямо в горницу. Улав сидел на постели, свесив ноги и упершись затылком в стену. Со страхом увидел Арнвид, как изменился его друг. Его пепельные волосы будто потускнели, стали серо-желтыми, лицо заросло щетиной, и казалось, будто подбородок распух. Он выглядел неряшливым и вконец опустившимся.
Новые бревенчатые стены были еще желтыми, дым щипал глаза, хотя в печи догорало лишь несколько угольков, и Арнвиду показалось, что он попал в такое место, где всегда мрачно и холодно.
Оба они забыли поздороваться и даже не заметили этого.
— Ну что, приехал? — спросил Улав.
— Да, — промямлил Арнвид. Потом вспомнил, что следует сказать, будто он приехал навестить Финна, своего сына, который учился в школе у монахов; Улав знал — он давно собирался это сделать. После ему пришло в голову сказать Улаву, как они выполнили его поручение к Хафтуру, сыну Колбейна.
— Ну и как было дело? — спросил Улав.
— Да Хафтур остался очень доволен платою.
— Долго ли ты пробыл в Берге? — Улав холодно засмеялся. — Я вижу, ты там уже побывал.
— Я переночевал там ныне.
— Ну и как там дела?
— Ты, верно, сам знаешь, — отрезал Арнвид.
Улав промолчал. Арнвид сел, и они оба не сказали более ни слова. Немного погодя пришел послушник из трапезной — принес пиво и хлеб новому гостю. Пиво Арнвид выпил, а есть не мог. Монах постоял немного, поговорил с Арнвидом — Улав сидел молча и глядел на них. Когда монах ушел, снова наступило молчание.
Под конец Арнвид собрался с духом.
— Как ты теперь думаешь порешить с замирением? Дашь ли ты нам с Иваром полные права вести переговоры от твоего имени, когда дело будет решаться? Ведь ты теперь, верно, не захочешь сам ехать на север нынче летом, чтоб повстречаться с Хафтуром?
— Уж и не знаю, как мне обойтись без этого, — отвечал Улав. — Не может же она одна ехать ко мне домой. Путь дальний — добрая половина Норвегии. Боюсь, как бы в пути она снова не понесла, — он нехорошо усмехнулся. — Нет уж, лучше я сам о ней позабочусь, когда придет время.
Немного погодя Арнвид спросил тихо и взволнованно:
— О чем это ты говоришь?
Улав рассмеялся.
— Ты что, собираешься взять ее после этого? — столь же тихо спросил он.
— Ты ведь полупоп, — насмешливо сказал Улав, — и сам, поди, должен знать, что я не могу с нею разлучиться.
— Знаю, — негромко отвечал Арнвид. — Только я не был уверен в том, что ты это понимаешь. Но ведь тебе ведомо, что после такого никто не может заставить тебя взять ее в свой дом и жить с нею.
— С кем-то ведь мне надо жить, — снова усмехнулся Улав. — С семи годов живу я средь чужих людей. Пора и мне осесть. Однако не думал, не гадал я, что она принесет с собою в гнездо готового птенца.
— Магнхильд уже уладила с приемной матерью, — медленно вымолвил Арнвид.
— Его отдадут сразу, как он увидит свет.
— Нет! Я не желаю, чтоб меня что-то связывало в этих краях, не хочу ни с кем из здешних иметь дело. Ноги моей здесь больше не будет, как только мы уедем отсюда. И ей здесь более не бывать. Черт побери, коли моя жена стала потаскухою, так, верно, у меня достанет силы взять в придачу и ее нагулыша, — он заскрипел зубами.
— Ей сейчас тяжко и стыдно, Улав! — пробовал утешить его Арнвид.
— Да уж нам с нею обоим придется маяться за те ласки, что она расточала своему исландцу, а его поминай как звали.
— Никогда я еще не видал столь несчастное, убитое горем дитя. Помнишь ли ты, Улав, как тяжко ей было в тот раз, когда тебе пришлось покинуть страну. Всю-то жизнь свою Ингунн была слабой, не хватало у ней силы, а может, и ума позаботиться о своей же пользе.
— Сам знаю. Я никогда ее не считал умной и сильной. Но такое… трудно мужчине стерпеть. Они… — голос вдруг ему изменил, стал неуверенным, — они очень жестоко с нею обошлись?
— Нет, не очень. Только ведь не много надо, чтобы сломить ее. Сам, верно, понимаешь.
Улав не отвечал. Он сидел, наклонившись вперед, опустив руки на колени и уставясь в пол. Немного погодя Арнвид сказал:
— В Берге теперь все думают, что ты откажешься от нее.
Улав продолжал сидеть молча. Арнвид никак не осмеливался высказать, что у него было на душе. И тут вдруг Улав заговорил:
— Я сказал ей… Ингунн, что ворочусь. Всю жизнь свею она была наполовину язычницей. Но все же, думается мне, она понимает, что мы связаны друг с другом до гробовой доски.
Арнвид сказал:
— Когда они хотели отдать ее за Гудмунна, сына Йона — ты ведь знаешь, что это было очень выгодное замужество для нее, — тогда она говорила так, будто хорошо понимает, кто ее суженый.
— Может быть. Но теперь, когда она сама изменила своему обещанию, то думает, что и я отступлюсь от клятвы, которую дал перед богом и людьми.
— Сдается мне, она ждет смерти-избавительницы.
— Да уж так было бы лучше — и для нее, и для меня.
Арнвид не ответил. Тогда Улав сказал:
— Я обещал тебе однажды, что никогда не изменю твоей сродственнице. Ты помнишь это?
— Да.
Под конец Арнвид нарушил молчание:
— Надо бы сказать Ивару с Магнхильд, что ты все равно возьмешь ее за себя.
Не получив ответа, он продолжал:
— Согласен ли ты, чтобы я передал им, что ты собираешься делать?
— Я могу сам сказать им все, что хочу, — отрезал Улав. — К тому же я там кое-что позабыл, — прибавил он, чтобы смягчить ответ.
Арнвид молчал. Если Улав в таком расположении духа приедет в Берг, вряд ли он сильно утешит их. Но он решил, что ему уже хватит мешаться в это дело.
После полудня, когда Улав уже собрался в дорогу, он спросил Арнвида:
— Ты сейчас дальше поедешь, домой?
Арнвид отвечал, что пока об этом не думал.
Тогда Улав, будто стыдясь, не глядя на Арнвида, с трудом выдавил:
— Мне бы не хотелось встречаться с тобой более… до свадебного пира. Когда я ворочусь из Берга, мне бы не хотелось… — Он сжал кулаки и заскрипел зубами. — Не могу я видеть того, кто знает об этом!
Арнвид побагровел, однако подавил обиду и отвечал спокойно:
— Дело твое. А коли передумаешь, так дорога в Миклебе тебе знакома.
Улав протянул Арнвиду руку, но в глаза ему избегал смотреть.
— И еще… спасибо тебе, это не оттого, что я не помню добра.
— Да ничего. Ты, верно, на юг сейчас едешь, в Хествикен? — все же спросил он друга.
— Нет, я думаю здесь побыть пока… Надо же мне знать, готовить пир или нет… — Он пытался засмеяться. — А коли она помрет, так и пира не надо затевать…
Ингунн сидела в углу возле постели; за окном и в комнате было так темно, что она не могла разглядеть, кто это вошел к ней, — верно, это Далла управилась в коровнике и воротилась домой. Однако дверь затворилась, а никто не шевелился, и ей вдруг стало очень страшно, хотя она и не знала, кто вошел, — ее сердце взлетало и начинало стучать словно молоток каждый раз, как с нею кто-нибудь заговаривал. Она забилась в угол тихонько, как мышь, и старалась не дышать громко.
— Ты здесь, Ингунн? — послышался голос.
Она узнала голос Улава, и сердце ее будто бы мгновенно разорвалось — оно дрогнуло и остановилось: ей казалось, что она сейчас задохнется и умрет.
— Ингунн, ты здесь? — снова спросил он.
Он шагнул вперед, и она теперь могла смутно разглядеть его при слабом свете очага — в плаще он казался широким, с квадратными плечами. Услышав ее дыхание, вырывавшееся со стоном, он стал двигаться по комнате, словно пытаясь найти ее в темноте. От страха она снова обрела дар речи.
— Не подходи ко мне, Улав! Слышишь, не подходи ко мне!
— Я не трону тебя. Не бойся, зла тебе я не сделаю.
Она скорчилась, стараясь изо всех сил преодолеть страшную одышку, вызванную испугом. Голос Улава звучал спокойно и невозмутимо.
— Я решил, что, пожалуй, будет лучше, коли я сам потолкую с Иваром и Магнхильд. Ты сказала им, кто отец ребенка?
— Да, — простонала она.
Улав неуверенно сказал:
— Это худо. Надо было мне сразу об этом подумать, да я тогда так растерялся, что себя не помнил. А теперь я решил, что будет лучше, если я сам скажусь отцом. Наружу это все равно выйдет — про такое всегда узнают, так пусть думают, что дитя мое. Пустим слух, что я в прошлом году наезжал в Берг как раз в ту пору, в тайности.
— Так ведь это же неправда, — робко прошептала она.
— Да уж кому о том знать, как не мне, — сказал он, будто кнутом хлестнул. — И люди станут тоже сомневаться, и пусть их, стерпим, лишь бы поняли, что об этом трубить не годится. Вы все скажете то, что я сейчас сказал. Не могу же я стерпеть, чтобы у тебя здесь, в Опланне, был спрятан ребенок и чтоб это в любую минуту могло открыться. Ты возьмешь его с собой на юг. Ты поняла, что я сказал? — сердито спросил он, когда она в ответ лишь продолжала тяжело дышать в темноте.
— Нет, — ответила она неожиданно ясно и твердо. Такое с нею случалось изредка и прежде; когда она бывала измучена и запугана до крайности, в ней, казалось, что-то надламывалось, и тогда она могла встретить что угодно спокойно и хладнокровно. — И не думай об этом, Улав! Нечего тебе и думать брать меня в жены после этого всего!
— Не мели чушь! — нетерпеливо воскликнул Улав. — Тебе, как и мне, должно знать, что мы с тобою связаны по рукам и ногам.
— Говорили мне — Колбейн и другие, — что многие мудрые ученые священники рассудили твое дело иначе, чем епископ Турфинн.
— Такого не бывает, чтоб все думали одинаково. Только я согласен с тем, как порешил Турфинн. Я худо отплатил ему за добро в тот раз, но я отдал себя ему на суд и покорился его воле. И должен следовать ей и поныне.
— Улав! Помнишь ли ту последнюю ночь, когда ты пришел ко мне в Оттастад? — Она говорила печально, но спокойно и рассудительно. — Помнишь, ты сказал, будто хочешь убить меня? Что тот, кто изменит данному слову, заслужил смерть. Ты вынул нож и приставил его к моей груди. Я храню этот нож.
— Пользуйся им себе на здоровье! Той ночью… Ох, лучше б ты не вспоминала о ней… Мы тогда такое говорили… клялись! После я думал: слова, сказанные нами тогда, — грех более тяжкий, чем убийство Эйнара. Но я никогда не думал, что это ты…
— Улав, — снова сказала она, — этому не бывать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81