— Никогда боле не разлучусь я с моим Аудуном.
Улав не знал, что делать. Он сидел на скамье, уронив голову на руки, и ждал, что она успокоится. Тут Эйрик ворвался в горницу и с громким плачем бросился к матери. Он услыхал о смерти братца, когда проснулся.
Ингунн села на постели. Мертвое тельце осталось лежать на подушке. Она крепко прижала Эйрика к себе, потом отпустила, ухватила руками его заплаканное личико, прислонилась к нему щекой и снова заплакала, только теперь уже гораздо тише.
День, когда хоронили Аудуна, выдался погожий.
После полудня Улав незаметно ушел от гостей, пировавших на поминках, и отправился к изгороди, окружавшей самую дальнюю пашню. Море сверкало и переливалось так, что казалось, будто весь воздух дрожит. У подножия Бычьей горы белели буруны. До чего же хорошо пахло в этот день у пристани. То был запах паров, поднимавшихся от нагретых солнцем скал, земли и молодых побегов. Невысокие волны плескались о берег и неторопливо струились назад, журча по камням, по гальке, просачиваясь меж больших камней. А сверху из Мельничной долины доносился шум горной речушки. Ольшаник на склоне горы покрылся коричневыми шишечками — цветами, а на кустах орешника на горном кряже повисли желтые сережки. Наступало лето.
Он услыхал, что сзади к нему подошла Ингунн. Они стояли бок о бок, опершись на изгородь, и глядели на красно-серую скалу, нагретую солнцем, на синеющий внизу фьорд.
Улав вдруг почувствовал себя смертельно усталым, исполненным страстной тоски. Уплыть бы далеко на шхуне. Вокруг только море, куда ни глянь! Или уехать в горы, где дали неоглядные, отовсюду с горных кряжей и пологих холмов веет запахом земли, луговых трав и леса. Тут как-то все тесно и ничтожно: зажатый в скалах фьорд, узенькие полоски пашен вдоль пустынного берега. Он медленно сказал:
— Не горюй так сильно по Аудуну. Может, и лучше, что бог призвал к себе многострадального безвинного агнца. Ведь он уродился, дабы нести тяжкую ношу грехов наших.
Ингунн ничего не ответила. Она отвернулась от него и, склонив голову, пошла медленно к дому. Возле дома Эйрик бросился ей навстречу. Улав видел, что мать успокаивала его и после взяла за руку и повела с собой.
11
Летом, через год после того как умер Аудун, были как-то раз Улав с Ингунн в соседней усадьбе на пирушке — обмывали новый дом. Они взяли с собой Эйрика. Мальчику минуло уже семь зим, но с ним было трудно управляться, когда он входил в раж.
Когда работа подошла к концу, народ собрался на лужайке возле дома, который подводили под крышу. Девки и парни стали плясать, а Эйрик и прочая мелюзга принялись бегать и шуметь; они захмелели от пива, налетали прямо на хоровод и старались с гиком и смехом порвать цепочку пляшущих. Они приставали и ко взрослым — толкали почтенных людей и мешали их беседе. Улав не раз выговаривал Эйрику, а под конец и сильно его отругал, но мальчика можно было утихомирить лишь на минуту-другую.
Ингунн ничего не замечала — она сидела поодаль, возле стены, вместе с другими женщинами. Вдруг перед ней появился Улав, он тянул за собой Эйрика. Улав схватил мальчонку сзади за кафтанчик и поднял его, как щенка, за шкирку. Лицо у Улава побагровело — видно, захмелел: когда его долго мучила бессонница, пиво сильнее обычного ударяло ему в голову.
— Вели своему сыну уняться, слышишь, Ингунн! — с досадою сказал он и сильно тряхнул Эйрика. — Меня он не слушает, разве что после хорошей трепки. На, бери свое чадо…
Он отшвырнул мальчика так, что тот чуть ли не повалился к матери на колени, потом повернулся и ушел.
Вечером после трапезы, когда все собрались в большой горнице и потягивали пиво, затеяли рассказывать сказки. Отец Халбьерн рассказал байку про Йокуля .
— Один богатый купец уехал из дому и пробыл в отъезде три зимы. И тут всякий поймет, сколь он подивился и обрадовался, воротясь домой и увидав у жены на руках младенца не старше месяца от роду. Однако купчиха, женщина хитрая и находчивая, возьми и скажи ему:
«Приключилося со мною великое чудо. Сильно тосковала я по тебе, супруг мой богоданный, покуда ты странствовал по чужой сторонушке. Но в один прекрасный день прошлою зимой стою это я на пороге нашего дома, а с крыш свешиваются сосульки. Тут я отломила одну и принялась сосать, а сама все думаю о тебе, да таково невтерпеж стало мне без ласк твоих горячих, до того захотелось мне прижать тебя ко груди своей, что тут же понесла я… вот, видишь, младенец. Суди сам, кто ему отец, как не ты. Вот я и назвала мальчика Йокулем».
Пришлось купцу довольствоваться сим объяснением. Он обошелся ласково с супругою своей, показал, будто несказанно рад сыну Йокулю. Как придет домой, так все больше с сыном занимается. Когда же Йокулю минуло двенадцать годков, отец взял его с собой в дорогу. Однажды, когда они плыли в открытом море, Йокуль стоял у поручней, купец подкрался к нему сзади, покуда никто не видел, и толкнул мальчика за борт.
Воротясь к жене, рассказал он ей с печальным лицом, со слезами в голосе:
«Лютое горе постигло нас, тяжкую потерю понесли мы — нет больше нашего ненаглядного Йокуля. Послушай сию печальную повесть. На море стояло безветрие, день был жаркий, солнце пекло нещадно. Йокуль наш стоял на палубе с непокрытой головою. Мы его слезно просили надеть шапку, а он не послушался. Вот он и растаял на солнышке. Осталось от сынка нашего Йокуля одно мокрое пятно на палубе».
Что поделаешь, пришлось жене сделать вид, что верит ему.
Гости много смеялись этой сказке, никто не заметил, что Улав, сын Аудуна, сидит, уставясь в пол, с алыми пятнами румянца на щеках. Никакая сила не могла заставить его взглянуть на скамью, где сидела Ингунн с прочими крестьянскими женами. Вдруг там поднялся переполох. Улав в один миг перепрыгнул через стол и кинулся туда, расталкивая сгрудившихся женщин. Он поднял жену, замертво упавшую со скамьи, и вынес ее на вольный воздух.
Более всего Эйрик любил выйти с отцом в море рыбачить, когда Улав один сидел на веслах и удил рыбу удой, так, потехи ради, либо бродить с ним по окрестным местам. После того он всегда приходил к матери и рассказывал с такою горячностью, что слова застревали у него во рту; он говорил о том, что с ними приключилось, чему он выучился у отца: теперь он умеет и грести, и рыбу ловить, вязать узлы и сплеснивать веревку не хуже мореходов. Скоро он будет взаправду рыбу ловить с отцом и с работниками. У него ловко выходит и закидывать, и тянуть, батюшка сказывал, никому так не удается.
Ингунн сидела, не зная, что сказать, и с горечью слушала болтовню мальчика. Бедный, доверчивый мальчонка любил отца больше всего на свете. Казалось, холодность отца вовсе его не уязвляла: на все расспросы Улав отвечал коротко, а под конец каждый раз Эйрику велено бывало молчать. Когда мальчик расходился и принимался шалить, отец холодно поучал его и сердито приказывал говорить правду, когда мальчик на самом деле что-либо запамятовал. Но Ингунн не смела сказать мужу о том, защитить сына, напомнить Улаву, что Эйрик еще малое дитя. Ей оставалось склонить голову и молчать. Высказывать сыну свою любовь она смела, лишь когда оставалась с ним наедине.
Ингунн не знала, что на этот раз Эйрик говорит правду и что немилость отца не пугала его и не умаляла любви к нему. Они отлично сходились, когда бывали вдвоем. Эйрик становился послушнее и спокойнее, а если и докучал чудными расспросами, так в них все же был какой-то смысл. Он так и ел отца глазами, ловил каждое его слово и забывал выдумывать всякие небылицы. Улав сам не знал, что любовь мальчика согревает ему сердце, он забывал, как часто досадовал на него. Ведь его всегда трогало, если кто-нибудь выказывал ему свою дружбу, — сам он ее не умел искать. Он словно бы шел к Эйрику, встречая его на полпути, спокойно и благосклонно; он учил его обращаться с оружием и со всякого рода снастями пока еще как с игрушками, улыбался в ответ на нетерпеливые расспросы Эйрика, толковал с ним, как отец толкует с малолетним сынишкою.
Под крутым обрывом к северу от Бычьей горы они выловили нутрию, а потом Улав показал ему нору старой выдры в расселине скалы. Каждый год он забирал у нее детенышей — в год по два выводка — и самца. Как только самца застрелят, она сразу находит нового мужа, сказал Улав и показал парнишке, как кричит выдра. Как-нибудь он возьмет Эйрика ночью с собой охотиться на выдру, когда он немного подрастет. Когда? Этого он точно пока не знает.
Как-то раз бродили они по лесным угодьям Улава, проверяли западни, и тут отец стал рассказывать про свое детство во Фреттастейне, когда он и матушка Эйрика были маленькими. «Твой дед по матери…» Улав рассказал ему какую-то забавную историю про Стейнфинна, сам он при этом улыбался, а Эйрик хохотал во все горло. «А один раз я заманил с собой Халварда, дядю твоего. В ту пору он был еще совсем мал, а я все же взял его с собой в море. У нас был челнок». Под конец Эйрик припомнил Туру из Берга. Улав замолчал, стал рассеянно отвечать на вопросы мальчика, а после велел ему замолчать. Все вокруг вдруг стало каким-то мрачным и серым.
Когда же Улав бывал со своими домочадцами на пристани или во дворе и тут же вертелся Эйрик, он начинал шпынять парнишку. Эйрик был таков, что чем более народу было вокруг него, тем озорнее, непослушнее он себя вел. Челядинцев забавлял мальчонка, но они видели: хозяину не нравилось, когда они смеются, слушая его болтовню, и считали, что он слишком придирчив и строг к своему единственному сыну.
Однако более всего досадовал он на Эйрика, когда с ними была его мать. Тут терпения у него не хватало, он чувствовал к мальчику холодную неприязнь. Его не раз подмывало жестоко проучить мальчишку, выбить из него все дурные привычки.
Он глядел на Ингунн с глухим недовольством, когда она строго выговаривала мальчику — мол, шуметь нельзя, вести себя надо учтиво. Он знал, что стоит ему выйти за дверь, как она чуть ли не на коленях поползет к нему и станет ластиться. Он примечал, что она не верит ему, опасается, что он не любит ее сына; когда он занимался с Эйриком, она подслушивала и подглядывала за ними. Он-то знал сам про себя, что никогда не сделал Эйрику худого, должен же он пороть его иногда, коли мальчишка этого заслужил. Это Ингунн сердила его и раззадоривала, но так уж он привык — как только дело касалось Ингунн, он сразу смирял свой гнев, а за последние годы, когда она, бедняжка, все хворала и мучилась, он и вовсе боялся, как бы ей не стало и того хуже. Когда же Ингунн уж слишком испытывала его терпение, он иной раз срывал гнев на Эйрике.
Мальчик встал между мужем и женою, он был первою причиной, разделившей их сердца всерьез. В пору их юности Улаву пришлось бежать из страны, покинуть подругу своих беспечных дней, и в глубине души он сознавал, что она оступилась оттого, что он оставил ее одну. Слишком тяжко ей было, когда она воротилась к своим разгневанным родичам, видевшим в ней лишь непослушную дочь и женщину, потерявшую честь. Была она молодой, слабой и хрупкой, но не из тех, что изменяют своему супругу, с коим живут под одной крышею и делят постель, это он точно знал. Он верил, что Тейт просто подвернулся ей на беду, и он убрал с дороги этого болтливого хвастунишку больше потому, что нельзя было избыть беду, пока он жил на свете и повсюду болтал об этом деле, а не за то, что она обманула его с ним. И даже содеянное убийство не могло унять боль его души. Жалкий мертвец в сетере ненадолго помог утолить жажду мести за поруганное счастье.
Теперь же Улав видел, что Ингунн любит другого, и догадывался, как бы ей хотелось, чтобы он сам убрался куда-нибудь подальше и не мешал ей изливать нежность на Эйрика. Так таскают тайком еду человеку вне закона под носом у хозяина дома.
И вместе с горечью и беспокойством проснулась в нем, будто привидение, молодая страсть: он снова желал обладать Ингунн, как прежде, в пору, когда они были юными и свежими и, невзирая на все беды и печали, находили счастье в объятиях друг друга. Улав никогда не забывал это время, воспоминания о ее сладостной красоте подогревали его сострадание к ней, превращали жалость к ней в какую-то болезненную нежность — ведь эта несчастная калека, к которой он был прикован, была когда-то прекрасною и такой неумелой Ингунн, его единственною любовью, и его желание защитить ее стало столь же горячим и упорным, сколь неколебимой была когда-то его воля отстоять свое право на нее.
Теперь в нем вспыхнуло желание узнать, помнит ли она горячку их молодой любви. Год за годом она цеплялась за него, немощная, капризная, требуя, чтобы он выказывал ей свою нежность, в то время как больную жену надо было щадить и в душе у него глухо роптала скрытая неприязнь. Теперь же, когда она избегала его, норовила укрыться с тем, что принадлежало ей одной, на что у него как бы не было никакого права, Улаву хотелось раздавить ее в своих объятиях, чтобы заставить ответить на вопрос: «Неужто ты забыла, что я был тебе милее всех на свете? Отчего же ты тогда боишься меня? Разве я хоть раз причинил тебе с умыслом горе за все эти годы? Разве я в ответе за то, что нам с тобой выпало на долю так мало счастья?»
И тут, когда он касался самого больного места, в нем просыпался страх, глухая боль становилась мукою, прожигала его насквозь, словно горячими угольями. И как ему только удавалось все время отводить от нее беды? А осмелься он положиться на суд людской да на милость божию, что было бы? Улав замечал, что Ингунн каждый раз пугалась и уходила в себя, когда он горячился. Тогда он начинал сторониться ее, замыкался в себе, а в тайной ране его при этом молоточком стучала кровь: «Отчего она боится меня? Знает ли она про это?»
Бывали минуты, когда он почти верил в то, что все знали про это… Ибо в родном краю у него не было ни единого друга. Более того, Улав понимал, что его тут недолюбливали. Холод и недоверие повсюду встречали его. Ему даже казалось, что он видит на лицах земляков тень злорадства, когда ему сильно не везло. Здесь, в своем краю, он всегда поступал по справедливости и никому не сделал худого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81