Улав вскочил, и они бросились друг на друга. Ингунн и Арнвид подбежали и хотели их разнять. Но тут поднялся с места Стейнфинн и стукнул по столу, требуя тишины.
Все домочадцы — мужчины и женщины — да и чужие устремились к почетному месту. Стейнфинн стоял, опираясь на плечо жены — багровый румянец уже сошел с его лица: оно побледнело, глаза впали. Но говорил он улыбаясь и держался прямо.
— Теперь я желаю возблагодарить тех, кто ходил со мною в поход, паче всех тебя, брат, и сынов твоих, а еще моего дражайшего двоюродного брата Арнвида, сына Финна, и всех вас, добрые други и верные мужи! Коли бог того пожелает, мы вскоре заживем в мире и получим прощение за дела, свершенные нынче ночью, ибо господь справедлив и желает, дабы муж почитал супругу свою и оберегал честь женщины. Но я устал нынче, добрые други мои, и желаю лечь в постель вместе с Ингебьерг, супругой моей… А вам должно простить меня за то, что я ничего более не скажу… устал я, да и шкуру мне поцарапало. Но Грим и Далла будут угощать вас, а вы бражничайте сколь душе угодно, забавляйтесь и веселитесь, как подобает в такой радостный день, а мы с Ингебьерг удалимся на покой — вы уж простите нас, что уходим…
Под конец речи у Стейнфинна стал заплетаться язык, его шатнуло, и Ингебьерг пришлось поддержать мужа, когда они выходили из жилого дома.
Кое-кто из дружинников начал было громко выкрикивать приветствия, стучать рукоятками ножей и пивными чашами о столешницу. Но шум стих сам по себе, и люди приумолкли. Почти все предчувствовали, что рана Стейнфинна, быть может, опаснее, чем он сам хотел в том признаться…
Все вышли вместе с ними молчаливой гурьбой в стояли, глядя вслед статным, пригожим супругам; они шли вдвоем в большой стабур этим летним вечером, который был напоен дождем… Кое-кто заметил, как Стейнфинн вдруг остановился и стал с жаром говорить что-то жене. Она, видимо, ему перечила, пытаясь удержать его руки, но он сорвал повязку, приковывавшую раненую руку к груди, и нетерпеливо отбросил ее в сторону. Все слышали, как Стейнфинн рассмеялся, когда пошел дальше.
Люди по-прежнему молчали, вернувшись в большую горницу, — хотя Грим и Далла велели принести еще хмельного и подложить сухих дров в очаг. Освободившиеся скамьи и стол убрали. Но многие мужчины утомились и, казалось, больше всего жаждали поспать. Кое-кто, однако, вышел на тун, желая поплясать, но тотчас же вернулся назад: дождь лил не переставая, и трава была совсем мокрая!
Ингунн все еще сидела между Арнвидом и Улавом, и Улав положил ей руку на колени.
— Шелк, — все твердил он, поглаживая ее колено, — до чего же он красив…
— Ты, видно, бредишь, — сердито сказал Арнвид. — Сидишь тут и дремлешь — иди-ка ложись спать!
Но Улав замотал головою и засмеялся тихонько:
— Пойду, когда сам вздумаю…
Меж тем кое-кто из мужчин взял свои мечи, намереваясь пуститься в пляс. Хафтур, сын Колбейна, подошел к Арнвиду и попросил его затянуть плясовую. Но тот отказался — очень, дескать, устал. И Улав с Ингунн не захотели плясать, отговорившись тем, что «Крока-мол» петь не умеют.
Эйнар вел хоровод, подняв в правой руке обнаженный меч. Тура держалась за его левую руку, положив правую на плечо рядом стоящего мужчины. Так они и стояли цепочкой и чередуясь — мужчина с обнаженным мечом в руке и женщина… Поднятые клинки были очень красивы. Эйнар завел песню:
Лихо мы рубились…
Вся цепочка сделала три шага вправо. Затем мужчины отступили влево, а женщинам при этом пришлось сделать шаг назад, так что мужчины, расположившись в один ряд, оказались впереди. Скрестив по двое мечи, они, стоя на месте, притопывали ногами; тем временем женщины пробежали, нагнувшись, под скрещенными мечами и снова вытянулись в цепочку. Эйнар запел:
Лихо мы рубились…
Юн я был в ту пору
И у Эресунна
Кормил волков голодных…
Оказалось, что никто из плясавших не знал в точности, сколько и когда надо делать шагов. Когда наступал черед женщин выходить вперед под скрещенные мечи, они плохо сочетали шаг с притопом мужчин. Да и тесно было плясать между большим очагом и длинным рядом столбов, которые поддерживали кровлю и отделяли боковуши, где стояли кровати, от большой горницы.
Трое сидевших на скамье у щипцовой стены поднялись, чтобы лучше видеть пляс. Теперь, когда пляс не ладился и чуть было не прервался на втором четверостишии, все снова закричали Арнвиду: пусть, мол, идет к ним. Арнвид хорошо знал всю плясовую песню, и голос у него был преотменный.
Когда же он, обнажив меч, встал впереди цепочки плясавших, дело сразу пошло на лад. Вслед за ним Улав и Ингунн тоже вступили в хоровод. Глядя на широкие плечи и сутулую спину Арнвида, никто бы не подумал, что он может столь уверенно и чарующе красиво вести хоровод. Он запевал звучным и чистым голосом, а женщины тем временем пробегали, раскачиваясь, под сверкающими мечами:
Лихо мы рубились…
Смело Хильд дразнили.
К Одину в чертоги
Слали рать с поклоном,
Злобно меч кусался,
Когда брали Иву…
Но тут цепочка спуталась, между Улавом и Эйнаром недоставало женщины. Пляс пришлось прервать, и Эйнар потребовал, чтобы Улав вышел из хоровода; они препирались до тех пор, пока один из пожилых челядинцев не сказал: ладно уж, из хоровода выйдет он. Тогда Арнвид снова завел песню:
Лихо мы рубились…
……………….
Острое железо
С резаками грызлось…
Однако цепочка все время прерывалась. А когда Арнвид заводил песню дальше, оказывалось, что, кроме него, слов никто не знает: кто помнил одно, кто — другое. Улав с Эйнаром все время препирались, а высоких голосов и вообще не хватало. Арнвид устал, да к тому же, по его словам, он получил несколько царапин, которые начинали саднить, стоило немного подвигаться.
Под конец хоровод и вовсе распался. Одни разлеглись по кроватям в боковушах, другие, оставшись на ногах, болтали и хотели бражничать либо плясать: только что-нибудь попроще, под какую-нибудь новую песню. Улав стоял в тени столбов — они с Ингунн все еще держались за руки. Вложив меч в ножны, он шепнул:
— Идем, поднимемся к тебе да побеседуем!
Рука об руку перебежали они под дождем пустынный темный тун, быстро поднялись по лесенке и остановились перед дверью, запыхавшись от волнения, будто свершили что-то недозволенное. А потом бросились друг другу в объятия. Ингунн, наклонив голову юноши, вдыхала запах его волос.
— От тебя пахнет паленым, — бормотала она. — О нет… о нет, — испугалась Ингунн, когда он прижал ее к дверному косяку.
— Конечно, нет… теперь я пойду… я пойду… — шептал он.
— Да, да, — твердила она, теснее прижимаясь к нему; она вся дрожала, у нее кружилась голова — было страшно, что он и вправду уйдет. Она поняла: они уже не в силах совладать с собой; все, что звалось «прежде» и «теперь», словно смыло волной диких и неистовых событий последних суток, а они двое были выброшены на этот темный чердак, будто ладьи на берег… Зачем же им уходить друг от друга — ведь у них больше никого нет на свете.
Она почувствовала, как лента с вязеницей позолоченных розочек соскользнула на макушку — Улав трепал ее распущенные волосы, запуская в них пальцы. Вязеница тенькнула, упав на пол, а юноша, сжав руками две толстые пряди ее волос, припал к ним лицом и уткнулся подбородком в ее плечо…
Тут они услыхали голос Рейдунн — прислужницы, которая спала в стабуре вместе с Ингунн, — она кого-то окликнула внизу на туне. Они мигом отскочили друг от друга, дрожа от угрызений совести. С быстротой молнии Улав протянул руку, притворил дверь и запер ее. Рейдунн поднялась на галерейку, постучалась и позвала Ингунн. Юноша и девушка стояли во мраке — сердца их неистово колотились. Рейдунн постучала — сначала тихонько, потом громче. Тут она, верно, решила, что Ингунн уже крепко спит. Они услыхали, как затрещала лесенка под ее тяжелыми шагами. На туне она позвала другую служанку, и влюбленные догадались: обе пошли ночевать в другой дом. А Улав и Ингунн бросились друг к другу в объятия так, словно им удалось избежать смертельной опасности.
5
Улав проснулся в кромешной тьме — в тот же миг он все вспомнил, и ему показалось, будто он рухнул вдруг в бездонную пропасть. У него застучало в висках, а сердце судорожно сжалось в комок, словно беззащитный зверек, который старается сделаться еще незаметней, когда к нему протягивается чья-то рука.
У стены ровно дышала Ингунн — так дышит во сне невинное, счастливое дитя. Волны страха, стыда и скорби, одна за другой, обрушивались на Улава — он лежал совсем тихо, казалось, он окоченел. Его снедало жгучее желание убежать, ведь он не в силах вынести ее сетований, когда она очнется от счастливого сонного забытья. Однако в глубине души он смутно чувствовал: будет еще ужаснее, еще страшнее, если он украдкой выберется отсюда. Но тут он подумал, что все же надобно спуститься с чердака прежде, чем кто-нибудь проснется. И узнать, который час. Но продолжал лежать недвижимо, словно на него нашел столбняк.
В конце концов он разом стряхнул с себя оцепенение, соскользнул на пол и приоткрыл дверь. Тучи слегка алели над крышами — до восхода солнца оставался, должно быть, час.
Одеваясь, он вспомнил, как последний раз делил постель с Ингунн минувшим рождеством — тогда он был вне себя от гнева, ведь ему пришлось уступить боковушу в жилом доме гостю, а самому забраться к дочерям Стейнфинна. В ту ночь он безжалостно толкал Ингунн, когда ему казалось, что она занимает слишком много места, и награждал ее тумаками, когда она во сне упиралась в него острыми локтями и коленками. Воспоминание об их прежней невинности сокрушало Улава, словно мысль о потерянном рае. Он не смел оставаться здесь дольше, он должен был уйти. Но когда он склонился над нею, вдыхая запах ее волос и едва различая очертания ее лица и рук, белевших в темноте, он почувствовал — вопреки стыду и раскаянию, — это было прекрасно. Он еще ниже склонился над ней, коснулся лбом ее плеча — и снова его сердце охватило это диковинное, противоречивое чувство: радость оттого, что его юная невеста столь хрупка и нежна, и боль при мысли о том, что и ее может постигнуть суровая, безжалостная судьба.
Никогда — он поклялся в этом самому себе, — никогда больше не причинит он ей зла. И, решив так, он, набравшись смелости, приготовился встретить ее пробуждение. Коснувшись лица Ингунн, он тихонько прошептал ее имя.
Встрепенувшись, она мгновение сидела будто в полусне. Потом так стремительно бросилась к нему на шею, что он упал на колени, а верхняя часть его тела оказалась в постели, рядом с ней. Она обвилась вокруг него, обхватила своими тонкими руками, и он, все еще стоя на коленях и зарывшись лицом в ее удивительно мягкую, шелковистую слабую плоть, стиснул зубы, боясь разрыдаться. Он почувствовал такое облегчение и вместе с тем такое унижение оттого, что она столь добра и великодушна, не жалуется и не упрекает его. Переполненный нежностью к ней и чувством стыда, скорби и счастья, он не знал, что ему делать.
Вдруг снизу, со двора, донесся вой — протяжный зловещий собачий вой.
— Это Эрп, — шепнул Улав. — Вот так он выл и вчера вечером. Кто же его снова выпустил? — Он тихонько стал пробираться к двери.
— Улав, Улав, ведь ты не уйдешь от меня? — испуганно воскликнула Ингунн, увидев, что он одет и готов выйти из дому.
— Я должен попробовать спуститься вниз, чтобы никто не видал, — прошептал он. — Эта чертова псина скоро разбудит всех в усадьбе!
— Улав, Улав, не оставляй меня одну, — она стояла на коленях в кровати. Когда же он, подскочив, зашикал, она, снова обняв за шею, крепко ухватилась за Улава обеими руками. Невольно он стал вертеть головой, пытаясь высвободиться; натянув одеяло, он хорошенько укрыл Ингунн.
— Неужто ты не понимаешь? Я должен уйти, — прошептал он. — Хватит и того, что уже случилось.
Она разразилась безудержными рыданиями — бросившись в постель, она плакала не переставая. Улав, укутав Ингунн одеялом до самого подбородка, растерянно стоял в темноте, шепотом умоляя ее перестать. Под конец, встав на колени, он приподнял рукой голову девушки — плач Ингунн стал понемногу стихать. На туне бешено выл и лаял пес. А Улав все убаюкивал и убаюкивал девушку, приговаривая: «Не плачь, Ингунн, голубушка моя, не плачь так горько…» Но лицо его застыло и посуровело от волнения.
— Ни с того ни с сего собаки так выть не станут, Это либо к покойнику, либо еще к какой беде.
И вот, стоя на коленях на утреннем холодке и держа в объятиях плачущую девушку, он с беспощадной трезвостью стал понимать, что произошло, и события минувшего дня, одно за другим, вставали в его памяти.
Он не очень задумывался над тем, как дорого может им обойтись поход в усадьбу Маттиаса, сына Харалда, да и, насколько он мог судить, никто об этом не думал. И они почитали поход справедливым: Стейнфинн не мог поступить иначе… Но этот проклятый вой во дворе не давал ему покоя. Рана Стейнфинна не была столь безопасна; он-то, Улав, знал: ведь это он держал руку приемного отца, когда Арнвид перевязывал рану. И Улав вспоминал лицо Стейнфинна, когда они плыли обратно на корабле и когда поднимались вверх по лесистому склону. Колбейну пришлось спешиться и вести коня под уздцы, потому что он помогал брату. И последний раз — нынче вечером, когда Стейнфинн пожелал всем спокойной ночи.
Только теперь Улав вдруг понял, как он любит своего приемного отца. Он принимал Стейнфинна, не задумываясь над тем, каков он, был к нему по-своему расположен, но, сам того не ведая, всегда смотрел на него чуть свысока. Ведь Стейнфинн был человек медлительный, вздорный, легкомысленный и беспечный до мозга костей, отягощенный взваленным на него горьким бременем скорби и позора, которое так не подобало этому беззаботному хевдингу… А его приемный сын в глубине души испытывал легкое пренебрежение к тому, что было столь чуждо его собственному нраву. Теперь же, когда Стейнфинн встал во весь рост и показал, каков он, когда дело идет о жизни и смерти, теперь, когда Улав в тайниках своего сердца почувствовал любовь к нему, — он, Улав, нанес ему такой удар!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81