Служанки помогли держать мальчика, затыкали ему рот платками, чтобы страшный крик не так резал уши, а Улав тем временем отсек укушенный палец у нижнего сустава, прижег рану и перевязал ее. Сделал все это он до того быстро и проворно, даже сам бы не подумал, что он столь ловок врачевать.
Покуда женщины хлопотали подле хныкающего дитяти — укладывали его в постель, поили горячительным, Улав сидел на скамье. Только теперь он почувствовал, как сильно болел ожог. Ему стало стыдно и досадно на самого себя за то, что повел себя столь неразумно — изуродовал себя понапрасну, ровно дурачок какой.
К нему подошла Турхильд, в руках у нее была чашечка с яичным белком и коробочка, где лежал переспелый гриб-дождевик. Она собралась было полечить ему руку, как Ингунн отобрала у нее снадобья и слегка оттолкнула ее.
— Я сама позабочусь о своем муже. А ты, Турхильд, ступай, принеси дернину да сотри кровь со стола.
Улав поднялся со скамьи, встряхнулся, словно хотел избавиться от них обеих.
— Не надо ничего. Я сам перевяжу эту царапину, — сказал он в сердцах. — Лучше принесите-ка мне другую одежду заместо порванной!
Эйрик быстро поправлялся; уже через неделю он сидел в постели и с аппетитом уплетал лакомства, которые ему приносила мать. Похоже было, что он отделался всего лишь правым мизинцем.
Сперва Улав не хотел признаваться, что ожог на руке мучает его, он пробовал работать больной рукой, будто ничего не случилось. Но тут рана загноилась, и пришлось перевязать руку. Потом его стали мучить озноб, головная боль и сильная рвота. Тогда его положили в постель и велели человеку, сведущему в искусстве врачевания, лечить ему руку. Это тянулось до самого адвента. Улав все время был не в духе. Впервые за время их женитьбы он был неприветлив с Ингунн, часто говорил с нею грубо и гневался каждый раз, как она заговаривала про то, как он поранил себя. Домочадцы заметили также, что он вовсе не рад тому, что жена его снова ждет младенца.
Когда Эйрик поднялся с постели и стал выходить из дому, он только и знал, что говорил про свое увечье. Он сильно гордился своей покалеченной рукой; в первое же воскресенье, когда хествикенцы поехали к обедне, он показывал больную руку на церковном холме каждому встречному. Он хвастался без меры и отцовским поступком, который представлялся ему подвигом, и собственным мужеством. Послушать его, так он ни разочка не охнул, когда испытывали его мужскую храбрость.
— Это не мальчишка, а дьявольское отродье, — говорил Улав. — Вы только послушайте, как он завирает. Худо это кончится для тебя, Эйрик, коли ты не бросишь сию скверную привычку.

12
На святого Власия приехал в Хествикен гость, которого они никак не ждали. Нежданно-негаданно явился к ним в усадьбу Арнвид, сын Финна. Улава не было дома, и домашние ожидали его не ранее как после праздника.
Воротившись, Улав вошел со своим другом в дом довольный — Арнвид вышел встречать его на холм. Он взял кружку с пивом, которую ему протянула жена, приветствовал гостя в своем доме и выпил за его здравие. И тут он увидел, что Ингунн плачет.
Арнвид сказал, что привез Ингунн худые вести — Тура из Берга померла нынче осенью. Когда Улав узнал, что Арнвид живет у них уже несколько дней, он подивился: неужто Ингунн все это время оплакивает сестру? Не так уж они были близки. Ну да, сестра, конечно, есть сестра. К тому же Ингунн теперь не много надо, чтобы заплакать.
После вечерней трапезы Ингунн тут же пожелала им спокойной ночи. Она взяла Эйрика с собой и пошла спать в маленькую горницу на женской половине.
— Вам, верно, охота побыть вдвоем вечерок да потолковать о своем.
Улав снова призадумался — видно, она решила, что они станут говорить о чем-то очень важном, иначе не стала бы оставлять их одних, а легла бы в каморе.
Они сидели, потягивали пиво, разговор у них что-то не клеился. Арнвид рассказывал про детей Туры — мол, жаль, что все они еще малолетние. Улав спросил про сыновей Арнвида. Арнвид ответил, что сыновья его радуют: Магнус женился и живет нынче в Миклебе, а Стейнар обручен. Финн постригся в монахи и поселился в монастыре у братьев-проповедников; они говорят, что бог дал ему светлую голову, и хотят на будущий год послать его в Париж учиться в большой школе.
— Ты так и не женился в другой раз?
Арнвид покачал головой. Он вперил в Улава свои удивительные темные глаза, слегка улыбнулся стыдливо, будто юноша, который произносит имя своей возлюбленной.
— Я тоже хочу обрести покой в обители святой братии. Только надо сперва Стейнару свадьбу сыграть.
— Никак ты тоже умом тронулся? — усмехнулся Улав.
— Тоже? — спросил Арнвид невольно.
— Стало быть, и отец, и сын станут жить в монастыре.
— Да. — Арнвид улыбнулся. — Коли богу будет угодно, может и так повернуться, что я стану повиноваться сыну своему и звать его «отче».
Они посидели молча с минуту, потом Арнвид снова стал рассказывать:
— Вот и нынче мы с братом Вегардом приехали сюда, на юг, по монастырским делам. Мы хотим построить церковь заново после пожара, каменную, да епископу Турстейну самому нужны работные люди в этом году, так придется нам поискать в найм каменотесов в Осло. Только брат Вегард просил тебя поехать в город, да хорошо, мол, кабы ты Ингунн взял с собой, чтобы он на вас поглядел.
— Ингунн не под силу никуда ездить, сам, верно, понимаешь. А брат Вегард, поди, вовсе одряхлел?
— Да, ему, должно, осьмой десяток пошел. Он теперь прислуживает в ризнице. Вот что я скажу тебе, езжай к нему беспременно. Ему надо сказать тебе что-то важное. — Арнвид опустил глаза и продолжал с трудом. — Про ту секиру, что у тебя была. Он узнал про нее кое-что. Вроде бы эта секира была когда-то в Дюфрине, что в Раумарике, еще в те времена, когда там жили твои предки.
— Я про то сам знаю.
— Так вот, брат Вегард слыхал сказ про эту секиру. В давние времена секира пела перед тем, как ею убьют человека.
Улав кивнул.
— Это я и сам слыхал, — медленно вымолвил он. — На постоялом дворе, перед тем как уехать на север. Помнишь, когда я в последний раз был в Миклебе?
Арнвид помолчал, потом тихо продолжал:
— Ты тогда сказал мне, что не брал секиру.
— Не такой уж я дурень, чтоб отправиться через лес с такой здоровенной чертякой, — Улав холодно засмеялся. — При мне был дровяной топор, хороший такой топорик. Только правда, что Эттарфюльгья звенела тогда, ей, видно, хотелось отправиться со мной в путь.
Арнвид сидел, скрестив перед собой руки и облокотившись на стол. Он не ответил ни слова. Улав поднялся и стал беспокойно ходить взад и вперед. Вдруг он остановился и спросил громко и запальчиво:
— И что же, тогда не было никаких толков да пересудов, никто не дивился тому, что Тейт, сын Халла, вдруг пропал из Хамара?
— Ясное дело, поговаривали о том, да только слухи быстро поутихли. Люди решили, что он испугался сыновей Стейнфинна.
— Ну, а ты никогда не задумывался над тем, что с ним сталось?
Арнвид тихо сказал:
— На это мне нелегко ответить тебе, Улав.
— А я не боюсь услышать, что ты о том думаешь.
— Для чего тебе надобно это слышать? — прошептал Арнвид с неохотою.
Улав не сразу ответил. Когда он, помолчав, заговорил снова, то как бы взвешивал каждое слово и при этом не глядел на своего друга.
— Ингунн, верно, говорила тебе, что с нами приключилось. Я думал, что исполню его волю, если дам мальчику свое имя как пеню за отца, в расплату за него. За того человека, с кем я рассчитался тогда на севере. За этого бродягу. — Улав хохотнул. — Он вовсе спятил, надумал жениться на Ингунн. Сказал, что прокормит ее и дитя. Пришлось мне убрать его с дороги, сам, верно, понимаешь.
— Я понимаю, ты думал тогда, что тебе так надо поступить, — ответил Арнвид.
— Он первый затеял рубиться. Я не нападал на него сзади. Он начал сам, пристал ко мне — мол, я должен помочь ему, как человек, который хочет купить мужа опостылевшей ему полюбовнице.
Арнвид ничего не ответил. Улав продолжал, все более распаляясь:
— И этот… этот… смел сказать такое про Ингунн!
Арнвид кивнул. Они помолчали, потом Арнвид сказал нерешительно:
— Когда наш фогт со своими людьми пришел туда следующей весной, то они нашли кости человека на пожарище — у меня там выгон на Луросене. Это, видно, и был он.
— Нечистый дух! Так это был твой выгон? Что же, тем лучше, я тебе могу заплатить за него.
— Полно, Улав, замолчи! — Арнвид резко поднялся, лицо его помрачнело. — К чему это все? Для чего ты ворошишь то, что было столько лет назад?
— Да, много лет прошло с тех пор, а я думал о том каждый день, но ни разу не сказал о том никому, ты первый слышишь об этом сегодня. Стало быть, его похоронили по-христиански?
— Да.
— Значит, мне не надо о том печалиться, а я-то не мог забыть о том, скорбел, думая, что он так и лежит там. Стало быть, того греха на мне нет, что крещеный человек лежит без погребения. И никто не спрашивали не допытывался, кто этот мертвец?
— Нет.
— Странно, однако.
— Что ж тут странного. Тамошние рады услужить мне, коли я в кои-то веки попрошу их о чем.
— Не надо тебе было этого делать, — Улав крепко стиснул руки. — Мне было бы легче, кабы все открылось. А ты помог мне скрыть все дело, схоронить концы в воду. И как ты только мог пособлять мне в худом деле. Это ты-то, такой праведник!
Тут Арнвид расхохотался. Он смеялся до того, что не мог стоять и опустился на скамью. Улав сперва вздрогнул, потом сказал в сердцах:
— Дурная же у тебя привычка ржать что есть мочи. Давай лучше говорить о другом. А привычку эту придется тебе бросить, когда станешь монахом.
— Придется. — Арнвид вытер глаза рукавом.
Улав продолжал, дрожа от волнения:
— Тебе-то не доводилось жить в раздоре с Иисусом Христом, входить в дом его лжецом и предателем. А я живу так каждый день уже целых восемь лет. Люди здесь, в округе, думают, что я человек благочестивый, жертвую на церковь, в монастырь в Осло, да бедным все, что могу, хожу всякий раз к обедне, иногда даже по два, по три раза в день, когда наезжаю в город. «Возлюби господа бога твоего всей душою и всем сердцем своим», — сказано в писании. Думается мне, господу неведомо, как я люблю его; не знал я, что человек может любить его столь сильно, покуда сам не был отторгнут от него и не потерял его!
— К чему ты мне все это говоришь? Отчего не расскажешь своему пастырю?
— Не могу. Я так и не исповедался в том, что убил Тейта.
Не получив ответа, он продолжал говорить все так же горячо:
— Отвечай же мне! Можешь дать мне совет?
— Многого же ты хочешь от меня. Я дам тебе тот же совет, что и священники. Не могу указать тебе иного пути, кроме того, про который ты сам ведаешь.
И, тоже не получив ответа, добавил, немного помолчав:
— Но такого совета ты не хочешь.
— Не могу. — Лицо Улава побелело и будто окаменело. — Я должен думать об Ингунн более, нежели о себе самом. Не могу я обречь ее на такую жизнь: остаться вдовою убийцы и злодея, одинокой, нищей, убогой и горемычной.
Арнвид, замявшись, сказал:
— Так ведь может… может, епископ и придумает что… Ведь с той поры немало воды утекло. Ни один невинный не понес наказания за дело твоих рук. К тому же убиенный тяжко погрешил против тебя, и убил ты его в честном бою. Может, епископ и сумеет помирить тебя с богом, отпустит тебе грех, не требуя, чтобы ты предстал перед судом людским.
— Навряд ли он Согласится!
— Не знаю, — тихо ответил Арнвид.
— Не смею я решиться на то. Надобно прежде подумать о тех, за кого я в ответе. Тогда для чего мне было делать то, что я сделал, спасая ее честь? Думаешь, я не знаю, что, признайся я тогда в содеянном, было бы это пустячным делом, жил бы тот человек или помер. Да кабы ты еще тогда мне помог и показал, что она была моя, женщина, которую он соблазнил… Да только Ингунн бы не снесла того, у нее и всегда-то было мало сил. А коли все в округе узнают про нее ныне, когда она едва жива…
Арнвид ответил не сразу.
— А ты спроси, — медленно вымолвил он, — легче ли ей теперь. Коли она и на этот раз похоронит свое дитя…
По лицу Улава пробежала судорога.
— Как бы там ни было, вряд ли у нее достанет сил испить эту чашу много раз.
— Не след тебе говорить такое, — прошептал Улав. — К тому ж у нас есть Эйрик, — продолжал он чуть погодя. — Я дал обет богу, что Эйрик будет мне заместо сына.
— Уж не думаешь ли ты, — спросил Арнвид, — что тебе поможет, коли ты станешь обещать богу то, чего он от тебя не требует, и не исполнишь того главного, чего он ждет от тебя?
— Самое что ни на есть главное, Арнвид, это честь. Да еще, верно, жизнь наша. Видит бог, не так уж сильно боюсь я потерять жизнь свою. Но помереть как злодей…
— Да ведь все-то, что у тебя есть, ты получил от него. А сам он принял смерть злодея во искупление грехов наших.
Улав закрыл глаза.
— И все же я не могу… — чуть слышно сказал он.
Тут заговорил Арнвид:
— Ты вот говорил про Эйрика. Неужто ты не знаешь, что не имеешь права так поступать — давать обет лишать прав законного наследника, ведь ты тем самым обманываешь своих родичей.
Улав сердито нахмурил брови:
— Да этих людей из Твейта я отродясь не видал. Когда я был молод и попал в беду, они обошлись со мною вовсе не как родичи, никакой подмоги я от них не видал.
— Зато они приехали к тебе, когда ты подался в землю свейскую.
— Они могли сидеть, где и сидели, что толку-то от них было! Нет, уж лучше пусть Хествикен достанется ее сыну.
— Неправда от того не станет правдой. И ты, Улав, и она — оба вы знаете: мальчик не станет счастливым, коли получит в дар то, что ему не принадлежит по праву.
— Вот оно что, я вижу, она с тобой уже толковала о том, что я, дескать, в мыслях держу. Мол, я ненавижу ее сына и желаю ему зла. Нет в том ни слова правды, — сказал он в сердцах. — Я только и радел, что о его пользе. Это она сама делает ему все во вред, учит его бояться меня, врать да делать все крадучись за моею спиной.
Он увидел, что Арнвид смотрит на него с укоризной, и покачал головой:
— Нет, нет, я не хочу ее в том винить, она сама не знает, что творит, бедняжка. Я ведь тоже, Арнвид, не изменил своему слову. Помнишь, как я когда-то обещал тебе, что никогда не изменю твоей сродственнице?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81