— насмешливо спросил Улав.
— Да уж будь уверен, в стороне стоять не стану.
— Ну, а что скажет твой владыка, святой отец, епископ Турфинн, ежели ты пойдешь вместе с нами? А мало ли что замыслил Стейнфинн? — спросил Улав со своей чуть язвительной улыбкой.
— Он ныне в Бьергвине и не скажет ничего до того, как все произойдет, — отрезал Арнвид. — Я не могу поступить иначе, я должен последовать за моим двоюродным братом.
— Ну да. Ты ведь даже не священник из причта Турфинна, — с той же насмешкой сказал Улав.
— Да нет! — ответил Арнвид. — А жаль, что я не священник. В распре между Стейнфинном и Маттиасом, повторяю, хуже всего то, что дело это весьма давнее. Стейнфинну непременно должно смыть бесчестье. Но и тогда, помяни мое слово, начнут пережевывать старые сплетни. Пакости-то будет! Хоть я и не трусливей других, но лучше бы держаться подальше от всех этих дел.
Улав промолчал. Потом они снова стали говорить о тяжбе, в которой он разбирался столь же мало, сколь и сыны Стейнфинна. Еще в детстве Арнвида засадили за священное писание. Но тут оба его старших брата умерли, а родители взяли его домой и женили на богатой невесте, которая еще прежде была сговорена за его брата. Но Арнвид, по всему видать, вовсе и не помышлял, что ему счастье привалило, когда, вместо того чтоб идти в священники, он стал главой своего рода и принял в дар наследное родовое поместье в Эльфардале.
Жена, которая ему досталась, была и пригожа собой, и богата, и всего на пять-шесть лет старше его; однако, казалось, молодые супруги почитали себя не очень-то счастливыми. Виной тому, может статься, было то, что, пока были живы родители Арнвида, молодые не смели поднять голос в усадьбе. Потом Финн, отец Арнвида, умер, но следом за ним умерла от родов и молодая хозяйка — Турдис, дочь Эрлинга. И тогда мать Арнвида взяла бразды правления в свои руки, а она, как люди говорили, была женщина властная. Арнвид предоставил ей управляться и со всем имением, и с тремя своими маленькими сынами и ни в чем ей не перечил.
В стародавние времена многие мужи из рода Стейнфинна были священниками; и если даже ни один из них особо не отличился на службе господу, все же священнослужители они были хорошие. Но с тех пор как священникам в Норвегии и иных христианских странах пришлось давать обет безбрачия, сыны Стейнфинна утратили склонность к книжной премудрости. Издавна повелось, что род этот умножал свое могущество по большей части выгодными браками; ну, а в то, что кто-либо может преуспеть в жизни, не женившись для подспорья, они попросту не верили.
С того самого дня, как Улав с Ингунн ездили тайком в Хамар, теплая летняя погода установилась надолго. С горки, поросшей вереском, далеко внизу, на выпасе за сеновалом да за волнистыми лесными полосами и заплатками огороженные приусадебных пашен в ложбинах виден был фьорд. Ясными утрами воды широко раскинувшегося Мьесена, испещренные светлой рябью, предвещавшей хорошую погоду, отражали мысы и усадьбы на берегах. С наступлением дня весь мир пылал, залитый трепещущим маревом солнца, а противоположный берег окутывала легкая голубая дымка, сквозь которую просвечивали сверкающе-чистые полоски зеленых пашен. Далеко на юге на вершинах Скрейфьелля еще сверкал снег, блестя, как вода или дождевые тучи, но снежные шапки таяли день ото дня под жаркими лучами солнца. Всю оглядь, насколько хватало глаз, закрывали перистые облака; они проплывали, отбрасывая тень на леса и озеро. Но порой по небу расстилались тучи, так что оно становилось белым да вялым, а озеро — тусклым, серым, уже не отражавшим берега. Дождь так и не смог пролиться — его уносило ветром, блестящая же листва деревьев, сверкая, трепетала на солнце, будто сама земля дышала жаром.
Дерновые крыши казались выжженными солнцем, а нивы, там, где слой земли был неглубок, местами пожелтели; зато сорнякам было приволье, они быстро перерастали светлые всходы молодой пшеницы. На лугу зацвели цветы, и весь он стал красно-синим от иван-чая, щавеля и северного костенца.
Дел в усадьбе было теперь мало, да никто ничего и не делал, — те немногие работники, что оставались дома, сидели сложа руки в ожидании предстоящих событий.
Улав и Ингунн слонялись от дома к дому. Как бы случайно и каждый сам по себе, спустились они однажды вниз к ручью, протекавшему севернее усадьбы. Он бежал глубоко внизу меж горными склонами; проложив путь через торфяное болото, ручей низвергался на большие, осевшие в песке камни, заполнявшие все его русло, а потом с каким-то странным убаюкивающим бормотанием падал в озерный омут. Улав и Ингунн прокрались под сень шелестевших листвой осин, росших невысоко на пригорке, и укрылись там. Земля тут была сухая, поросшая тонкой нежной травой, но цветы совсем не росли.
— Иди ляг ко мне на колени, я поищу у тебя в голове, — сказала она.
Улав, приподнявшись, положил голову к ней на колени. Ингунн принялась перебирать пряди его светлых, мягких, как шелк, волос, пока юноша не задремал, ровно и глубоко дыша. Тогда Ингунн взяла маленький полотняный платочек, прикрывавший вырез на груди, отерла пот с его лица и стала отгонять платком комаров и мошек… Сверху, с края пригорка, до нее донесся резкий и сердитый голос матушки. Ингебьерг, хозяйка, и Арнвид, сын Финна, шли по тропинке на краю пшеничного поля.
Каждый день Ингебьерг, дочь Йона, поднималась на поросшую вереском горку над усадьбой, садилась и вглядывалась вдаль, а сама без умолку говорила — и все о своей закоренелой, смертной ненависти к Маттиасу, сыну Харалда. И о своих со Стейнфинном давних, жеванных-пережеванных думах о мести. И только Арнвид должен был всякий раз сопровождать ее, выслушивать и давать одни и те же ответы на речи хозяйки.
Улав спал, положив голову на колени Ингунн; она сидела, опершись о ствол осины, и смотрела ввысь, бездумно счастливая, когда Арнвид спустился к ним, с трудом пробираясь по высокой луговой траве:
— Увидал я, что вы тут сидите…
— Славно тут, прохладно, — ответила Ингунн.
— Пора бы сено косить, — сказал Арнвид; он взглянул на верхний край обрыва — легкий ветерок колыхал травы на горном лугу.
Улав проснулся; перевернувшись на другой бок, он снова лег, уже другой щекой, на колени Ингунн.
— Да, мы и начнем после праздника, я говорил утром с Гримом.
— Не много от тебя пользы Стейнфинну в здешней усадьбе, а, Улав? — насмешливо спросил Арнвид.
— Гм… — Улав помедлил с ответом. — Да тут все в таком запустении, и в моей подмоге не много проку. И все же… но ныне, должно быть, все пойдет иначе; у Стейнфинна явится охота приглядывать за своим хозяйством. А я, верно, последнее лето живу здесь.
— Ты что, собираешься уехать из Фреттастейна? — спросил Арнвид.
— Надобно же присмотреть за своими собственными усадьбами, — не по годам рассудительно ответил Улав. — Стало быть, когда Стейнфинн разделается с Маттиасом, мне лучше переехать домой, в Хествикен… Да и Стейнфинн, верно, спит и видит сбыть с рук меня и Ингунн…
— Навряд ли Стейнфинн сразу обретет покой и станет заниматься подобными делами, — глухо сказал Арнвид.
Улав пожал плечами — вид у него был весьма надменный.
— Ему же лучше будет, коли я сам получу право распоряжаться своим добром. Он знает: в деле с Маттиасом я не собираюсь стоять в стороне, а желаю пособить своему приемному отцу.
— Вы оба слишком молоды, чтобы управлять большой усадьбой.
— Ты был ничуть не старше, Арнвид, когда женился.
— Верно. Но нам помогали мои родители — ведь я был меньшой в семье. К тому же опасались, как бы после смерти братьев не угас наш род.
— Да, и я последний муж в нашем роду.
— Так-то оно так, — ответил Арнвид, — да только Ингунн еще не вошла в пору.
Улав надумал все это, вернувшись из Хамара. После того сладостного и головокружительного первого дня, когда чувства юноши к подруге детских игр привели его в такое смятение, он тотчас обрел покой, лишь только они очутились дома, во Фреттастейне. Никто даже не заметил их отсутствия. И это как-то странно отрезвляюще подействовало на все его мятежные чувства. К тому же миг, когда он ощутил себя взрослым, совпал со временем, когда все и вся предвещало перемены и великие события — и как бы само собой разумелось, что и ему подобает стать иным. Он перестал играть с мальчишками, но никто этому не дивился — ожидание, царившее ныне во Фреттастейне, словно бы перекинулось на все соседние селения, разбросанные по этой горной гряде.
И само собой разумеющимся представилось Улаву то, что ему и впрямь пора подумать о женитьбе. Пребывая вместе с Ингунн в эти долгие, напоенные солнцем летние дни, он испытывал своего рода чувство здорового умиротворения; а отрешившись от детского простодушия, гораздо лучше понимал теперь, какое будущее ему предназначено.
На смену беспокойству и боязливому смущению пришло радостное и исполненное любопытства ожидание. Что-то должно было произойти. Стейнфинн, верно, не упустит случая отомстить и нанести удар. А что повлечет за собой месть Стейнфинна, Улав почти не думал. Бессознательно впитал он непоколебимую уверенность сынов Стейнфинна в собственном могуществе и блеске; не родился на свет человек, который мог бы их осилить! Сам же Улав иначе и не мыслил: когда все кончится и он попросит Стейнфинна дозволить ему уехать домой и сыграть свадьбу, тот немедля скажет: «Быть по сему». Это, верно, случится осенью или зимой. И пробудившееся в Улаве страстное желание владеть Ингунн слилось с проснувшимся в нем честолюбием — стать самому себе господином. Когда он обнимал ее, ему казалось, что у него в руках залог его самостоятельности. Приехав в Хествикен, они будут спать вместе и вместе управлять домом и усадьбой, никому они не дозволят властвовать и распоряжаться, кроме них самих. Тогда они уже станут совершеннолетними.
Но теперь не часто случалось Улаву ласкать свою невесту. Он не смущался уже так и не робел и уж вовсе не бывал столь подавлен, как тогда, в первом порыве своего страстного желания; он начал понимать, как должно поступать настоящему мужчине. Только по вечерам, прежде чем им разойтись по своим опочивальням, он искал случая пожелать ей доброй ночи с глазу на глаз, так, как это, по его разумению, приличествовало двум сердечным дружкам, которые вскоре станут мужем и женой.
Глаза Ингунн выдавали слишком многое, стоило им взглянуть друг на друга; но Улав принимал это как частицу счастья, уготованного ему судьбою. Он замечал, как она сидела, украдкой глядя на него. И взор ее был необъяснимо мрачен и пленительно загадочен. Но тут она встречалась с ним взглядом — в ее глазах зажигался сверкающий огонек, она смотрела в сторону, боясь, что не сумеет скрыть улыбку. Она незаметно старалась коснуться его рукой при встречах, ей нравилось перебирать его волосы, когда они хоть на миг оставались вдвоем. Она всячески хотела ему услужить — то вызывалась сшить платье, то принести еду, когда он приходил к трапезе чуть позднее других латников. А когда он желал ей доброй ночи, она прижималась к нему, истомленная жаждой его ласк. Улав принимал это как знак того, что ей тоже хочется поскорее сыграть свадьбу. И для нее время здесь, во Фреттастейне, тянулось медленно, и она, должно быть, страшно радовалась тому, что сама станет хозяйкой. Он и представить себе не мог: неужто бывают женихи и невесты, которые не любят друг друга.
А поездка в Хамар по-прежнему виделась Улаву как прекрасный сон. В особенности по вечерам, ложась спать, он думал о ней и переживал ее заново, испытывая тот же необъяснимый и сладостный трепет в душе и в теле. Он вспоминал, как они с Ингунн, прижавшись грудью друг к другу, стояли на коленях в предрассветной мгле за хлевом вдовы и он осмелился поцеловать ее во впадинку на виске, у корней волос, таких теплых и душистых. И тут вдруг на него находила эта непонятная печаль и боязнь… Он пытался заглянуть в будущее — ведь им предстоял прямой, проторенный многими путь: церковь, почетное место за столом и брачное ложе. Но сердце его, казалось, слабело и сжималось от тоски, когда в эти ночные часы он пытался радоваться всему, что его ожидает, — словно бы все, что приберегло для него грядущее, не могло сравниться со сладостью их первого поцелуя на заре.
— Что с тобой? — ворчливо спросил его как-то Арнвид. — Неужто тебе не улежать спокойно?
— Я ненадолго выйду.
Улав встал, оделся и набросил на плечи плащ. По ночам теперь бывало уже не так светло — густые кроны лиственных деревьев казались много темнее на фоне окутанных туманом очертаний синеватых гор. Несколько медно-золотистых полосок проглядывало сквозь облака в северной части неба. Мимо черной молнией метнулась летучая мышь.
Улав подошел к стабуру, где спала Ингунн. Дверь была полуоткрыта из-за жары, и все же там было душно, пахло нагретыми солнцем бревнами, простынями и потом. Прислужница, спавшая у стенки, громко храпела. Встав на колени, Улав склонился над Ингунн, лежавшей с краю, у стойки кровати. Щекой и губами он тихо коснулся ее груди. На мгновение он замер, ощущая нежное тепло ее плоти, которая, мягко дыша, вздымалась во сне, — он слышал биение сердца. Потом лицо Улава скользнуло по телу Ингунн, и она проснулась.
— Оденься, — шепнул он ей на ухо. — Выйди на минутку…
Он ждал в крытой галерейке. Вскоре она появилась в проеме низенькой двери и остановилась, словно завороженная тишиной. Несколько раз она глубоко вдохнула воздух — ночь была прохладна и прекрасна. Они сели бок о бок на верхней ступеньке лестницы. Но тут им показалось чудным, что они одни-одинешеньки во всей усадьбе не спят, да и не привыкли они бывать на воле по ночам. Так они и сидели, не шевелясь и едва осмеливаясь время от времени шепнуть словечко друг другу. Улав хотел набросить ей на плечи свой плащ и обвить рукой ее стан. Но вместо того он положил руку девушки к себе на колени и стал гладить одним пальцем ее пальчики. А потом Ингунн отдернула руку, обняла его плечи и крепко прижалась лицом к его шее.
— Правда, ночи стали темнее? — тихо спросила она.
— Нынче пасмурно, — сказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81