Эти люди, эти дети, станут нашим будущим. Среди нас они станут теми, кем могли бы стать.
– Вы потрясаете меня своей логикой, императрица…
– Это не моя логика. Эта логика будущего.
– Пусть так. Однако позвольте сделать вывод из нашей беседы. Как я понял, Эльсинор – это своего рода перевалочный пункт. Каким-то образом вас здесь воссоздают, подучивают или перевоспитывают и затем отправляют в будущее, во всечеловеческий кристалл. Это так?
– Примерно так.
– Знаете, мне сейчас пришло в голову, что в Эльсиноре не один такой класс переподготовки, как ваш. Наверняка есть еще несколько, в которых переучивают Гитлера, Чингисхана и Александра Македонского…
– Насколько мне известно, такие, как вы выразились, классы переподготовки есть. Один из них составлен из личностей, лишивших жизни миллионы людей…
– Они переучиваются в кандалах?
– Отнюдь. Потому что слушателю Адольфу Гитлеру всего девятнадцать лет, Иосифу Сталину двадцать, то есть они в том возрасте, когда были еще не злодеи.
– Послушайте, а как происходит переселение в будущее?
– Очень просто. Мы умираем и тут же оказываемся там.
– А тела ваши Перен разбирает на запчасти…
Жозефина рассмеялась.
– Да нет, какие запасные части! Просто некоторые из нас не хотят расставаться со своими физическими оболочками, и профессору Перену приходится с ними возиться. Вот вы наверняка захотите иметь свое тело при себе и путешествовать по временам и галактикам именно в нем, и я вас понимаю – вы видный мужчина. Но далеко ли в нем улетите? Сердечко барахлит, печени осталось меньше половины, да?
– Если не осьмушка, – вздохнув, потянулся Жеглов к графину с коньяком.
– Ну вот! А профессор органокомплекс из вас вынет, выцедит, что надо, что надо отсканирует и отправит в будущее в цифровом виде. И там вы получите свое тело в юношеском состоянии.
– А что он делает, извините за выражение, со спермой? Насколько я знаю, ее в Эльсиноре чуть ли не тоннами добывают?
– К сожалению, я в этом вопросе не компетентна, – порозовела Жозефина, тем показав свою сопричастность к тайному процессу. – Нет, я, конечно, слышала кое-что, но лучше вам все это растолкует мадмуазель Генриетта.
Услышав это имя, дремавший до того червь сомнения встрепенулся, очувствовался и всеми своими зубками впился в мозг Жеглова. «Дурит, она меня дурит, по наущению Генриетты, дурит».
– Послушайте, – сказал он, – по физиологии я скептик, и мне нужны факты.
– Факты?! Вам нужны факты? А разве я и все эти дамы не есть факты?
– Таких фактов, извините за прямоту, у меня вагон и маленькая тележка. Я хорошо знаю, что являюсь психически нездоровым человеком, и потому вынужден все подвергать сомнению. В Эльсиноре побывали и Мегре, и Пуаро, но они не были Мегре и Пуаро! Они были люди, подверженные мании Мегре и Пуаро!
– Мне жаль вас, молодой человек. И знаете почему? Потому что неверующие люди не воскресают в Раю, а умирают, умирают совсем. Нет, их воскресят, как и всех. Но, поймите, умирая, они умирают! То есть испытывают бесконечный страх, хронически калечащий душу страх. А что касается фактов, разве вы не убедились еще, что находитесь в чудесном месте? Разве вы не видели, как исчезает без вас Эльсинор, и как вы без него исчезаете? Разве вы не слышали радио, вещающее из всех радиофицированных времен?
– Все это может быть подстроено…
– Если вы не верите, я могу показать вам свою попу, – улучила момент симпатичная женщина, оставшаяся не представленной Жеглову.
– Это королева Марго, наша двоечница по поведению. Она собирается продемонстрировать вам свой зад, в порыве страсти укушенный Генрихом IV.
Жеглов посмотрел на королеву более чем заинтересовано. Представил ее, подняв полы длинного платья, стоящей на столе. Подавив желание сказать: «Хочу!», обратил взор на Жозефину:
– Мудрая вы императрица. Все так объяснили, что захотелось поверить…
– Это не я мудрая, это Пелкастер. А я легкомысленна, и люблю танцы.
– А музыка у вас есть?
– Есть! Ренет, включи магнитофон, дамы приглашают кавалеров.
Через пару минут магнитофон был найден и включен, и Жеглов танцевал с Жозефиной.
– А здорово вас восстановили, – говорил он ей на ушко. – Так и тянет поцеловать в девичье ваше ушко.
– Не стоит! – рассмеялась Жозефина. – Астарта этого мне не простит.
– А кто такая Астарта?
– Так мы величаем мадмуазель Генриетту.
– Господи, опять Генриетта, – крепче обхватил талию женщины Жеглов.
– Давайте, договоримся общаться платонически, – чмокнула Жеглова в губы. – Сейчас общаться. А потом, когда все получится, вы пошлете мне весточку, и мы с вами встретимся романтически, скажем, на Венере или в садах Семирамиды?
– Заметано, – сказал Жеглов, и закружил женщину в стремительном танце.
26. Счастье – не форма
Жеглов перетанцевал всех, потом подали молочного поросенка, фазанов, фаршированных куропатками, и перловую кашу в воспитательных целях. Домой он явился лишь в двенадцатом часу. Войдя в номер, увидел Генриетту, в длинном белом платье с короткими рукавами, Генриетту, прямо стоявшую у окна.
– Ты так стоишь, будто бы я тебя бросил, – сказал он ей в спину, довольный тем, что день, судя по всему, далеко еще не закончился.
Она обернулась, и Глеб увидел: женщина улыбается.
– Вы не осуждаете меня? – спросила виновато.
– Напротив, я рад. Не люблю быть один. Присядем?
Они сели рядом.
– Жозефина мне сказала, что вы никто иная, как Иштар-Астарта-Афродита, богиня любви.
– Да, я богиня любви, но любви больше плотской. А хочется чего-то большего.
– Большого хочется всем, – усмехнулся Жеглов. – И мужчинам, и женщинам.
– Пойдемте ко мне? – спросила просто, улыбнувшись каламбуру. – Вы ведь спать теперь не сможете?
– Не смогу, если представлю, что нахожусь в пионерском лагере.
– Пионеры – это советские бойскауты? – подошла вплотную, и Жеглов почувствовал запах ее кожи, пленительный и расслабляющий.
– Да. Они обожают гулять по ночам направо, потому что по ночам воспитатели гуляют налево.
– Так пойдемте?
– Пойдемте, – простер руку Жеглов в сторону двери.
Они вышли в парк, не спеша, пошли к «Трем Дубам». Было тепло и тихо. Пахло землей. На своих плацах колоннами выклевывались тюльпаны. В соснах какая-то птица сетовала на бессонницу.
– Вы как здесь оказались? – спросил Жеглов, чтобы не молчать. – Я имею в виду, в Эльсиноре?
– Как многие.
– Как многие?
– Профессор меня воплотил, чтобы тут же пожалеть об этом.
– Пожалеть?!
– Да. Я мешала ему работать.
– Так отправил бы в будущее?
– Я еще не готова. Вы разве не видите, что я… что я – стерва? – игриво улыбнувшись, положила головку ему на плечо.
– А что, стервам там места нет? – губы ее, тонкие и мягкие, расслабляли, заставляли думать о других губах.
– Нет. Там все порядочные, – залилась смехом, – стервы!
– Как это так? – обнял ее Жеглов за талию. Желание комкало его мысли, требовало действий.
– Видите ли, там где все красивы, умны и свободны и нет болезней, секс и любовь не опутаны условностями. Если у людей возникает взаимное стремление, они отдаются друг другу без жадности и задних мыслей.
– Мне говорили, что большинство людей предпочитают там иные формы бытия, бестелесные например.
– А какая разница? Счастье ведь не форма и не материя, а бесконечное единение…
– Но ревность? Люди ревнивы…
– Там невозможно ничего отнять. Там никто никому не принадлежит. И вообще, постарайтесь понять, что нельзя любить что-то одно, единственное. Один Биттлз, одно вино, одно блюдо, одну женщину, наконец. Потому что когда любишь одно, горизонт, весь мир сужается в одну точку, точку зрения. И человек тоже сужается в точку, а точка, как мы знаем из геометрии, не имеет ни объема, ни даже площади. Любить надо, стараться надо любить, не одно, а все, тогда в вас войдет вся Вселенная, все времена и все чувства.
– Понятно. Значит, мне надо учиться этому. И начать надо с того, что я ни у кого не могу ничего отнять. Ни у кого не могу отнять чести, достоинства, душевного спокойствия.
– Да. Там нельзя отнять, там можно только дать.
– Скажите, а вот такое там практикуется? – спросил Жеглов, цепко схватив ее за ягодицу.
– Конечно, – прижалась, посмотрела игриво.
– А такое? – увлек к ближайшей скамейке, согнул податливое тело, заставил упереться ладонями о сидение.
– Да!
– А такое? – поднял сзади полы платья, сорвал трусики.
– Да, да, да!
– А такое?! – расстегнув ширинку, вогнал член в горячее влагалище, – а такое?! Такое?! Такое?!
– Еще, еще, еще! – был ответ.
Застонав, она кончила. Жеглов проделал то же самое. Сказал, чувствуя себя счастливым дураком:
– Кажется, я изнасиловал богиню.
Она без сил села на скамейку.
– Не надо сидеть на холодном, – сказал он. – Матку простудишь.
– Мне было хорошо, – прошептала, ища приязнь в его глазах.
– Вставай, говорю, пошли к тебе. Мне не терпится посмотреть, как это получится в облаках твоей постели.
– Мне сказали, что я могу родить от тебя умного и смелого мальчика.
– Перестань об этом. Не то я почувствую себя подопытным кроликом.
– Без этого мальчика все, может статься, и не получится. Или получится совсем не то.
– Плевать. Сейчас я хочу в твою постель. Хочу тебя. И чуточку коньяка.
– Пошли? – встала, оправила платье.
– Пошли.
Они двинулись к «Трем дубам».
– А знаешь, почему я это сказала?
– Что?
– О мальчике?
– Почему?
– Потому что хотела убедиться в том, что ты именно тот человек.
– Мне хорошо с тобой. Так, как не было ни с кем…
– Почему?
– У тебя в глазах нет второго плана…
– Никогда не было… – ответила не поняв вопроса.
– Пошли скорее, – взяв ее под руку, повел к «Трем Дубам».
Они любили друг друга всю ночь. И в ее спальне, и в Подземном мире. Утром Генриетте позвонила Аннет Маркофф. Она сказала, что Эльсинор осаждают, и многие уже умерли.
27. Трое в лодке
Оставив женщину в подземелье, Жеглов ринулся к Эльсинору. Еще издали увидел в оконных стеклах пулевые отверстия. Из распахнутого окна фойе третьего этажа свешивался труп фрекен Свенсон. За балюстрадой парадной лестницы лежали трупы Моники Сюпервьель, Рабле, старшей медсестры Вюрмсер. У дверей Эльсинора стояли вооруженные люди, одетые в маскировочные комбинезоны. Жеглов сказал им, что по приказу Министра внутренних дел СССР расследует безобразия, творящиеся в Эльсиноре, показал удостоверение, и был после обыска пропущен. В тамбуре, у стены, сжимая мертвыми руками «Узи», лежал умиравший Жерфаньон. Жеглов, желая оказать помощь, присел рядом, однако консьерж недвусмысленно дернулся и застыл. Закрыв ему глаза, Жеглов прошел в фойе. Посреди, рядом с трупом Жюльена Жерара, лежал труп доктора Мейера. Рядом остывали два отстрелявшихся автомата АК-2у. Крови было много. На ступеньках лестницы на второй этаж головой вниз лежала Аннет Маркофф. Во лбу у нее была дырка. На диване под картиной «Свобода на баррикадах» – сидел вооруженный араб в арафатке.
– Freedom to Palestine! – сказал ему Жеглов, по-ротфронтовски подняв кулак.
– Хрен им в сраку, а не Палестину, – появившись со стороны профессорского кабинета, сказал на чистом русском горбоносый человек с чувственным ртом. В руках у него был АКМ с двумя рожками, скрепленными синей изолентой.
– Это вам хрен в сраку, – незлобиво ответил палестинец, по-видимому, учившийся в Лумумбарии и женатый, судя по выговору, на украинке. – Сбросим годков через сто в море, факт. Поплаваете еще говном.
– Кончай базар! – плотный детина, скрипя паркетом, выдвинулся из коридора напротив. До синевы выбритая голова и полное отсутствие бровей делали его похожим на Фантомаса.
– Ну как люки? Не открыл? – спросил его араб.
– Нет. А тротила у нас нет, ответил бритоголовый, прежде чем обратить взор на Жеглова.
– Я что-то не врубаюсь, – проговорил тот. – Вы что, трое в одной лодке, не считая собаки?
– Ага, земляк, – ответил детина. – Ты чего тут?
– Из ГУВД я. Расследую инкогнито здешние безобразия. То есть, расследовал инкогнито.
– Документы есть?
– Само собой, – протянул удостоверение.
– Епифанов Владимир Семенович, полковник, – прочитал бритоголовый и, заулыбавшись, с ходу процитировал:
Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, –
Так случиться может с каждым – если пьян и мягкотел !
– Это про меня. Мы с Володей большие были друзья.
– «А за это, друг мой пьяный, – говорил он Епифану, – будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин! Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, был – чекист, майор разведки и прекрасный семьянин», – с удовольствием продекламировал бритоголовый. – Пошли, погуторим, что ли, прекрасный семьянин?
– Зря вы их порешили, – указал Жеглов подбородком на доктора Мейера. – Доктора здесь поценнее немца Вернера фон Брауна.
– Так получилось, – неприязненно поджал губы пришелец. – Пошли в кабинет, поговорим.
Они пошли. За ними двинулись горбоносый с палестинцем.
– Ты чего с ними? Вроде наш, русский? – опасливо оглянувшись, спросил Жеглов.
– А у нас Пятый Интернационал, с уголовным уклоном. И потому задачи общие.
– Какие задачи?
– Так я все тебе и рассказал. Сам должен знать, коли тут ошивался.
– Чего я знаю, так это то, что взять тут нечего.
– Ошибаешься полковник, крепко ошибаешься.
Вошли в кабинет Перена. Бритоголовый устроился на хозяйском месте. Горбоносый с палестинцем, ревниво на него посмотрев, устроились кто где. Удивив Глеба, вошел буддистский монах в желтом балахоне. Залопотал, что-то на своем. Потом, вспомнив, видимо, что находится не на Тибете, убежденно сказал по-английски:
– Надо его убить!
– Ну, эти монахи в последнее время распустились, иезуиты им бы позавидовали! – покрутил головой бритоголовый. – Знакомься, полковник, это Будда, мы его так конкретно зовем. А это, – указал пальцем с массивным золотым перстнем на палестинца, – выдающийся арабский террорист Абдулла. Самолет, знаешь, взорвал и в Мюнхене, в семьдесят втором, отмечался. А это Хаим, никем не замечаем, – указал на горбоносого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53