Все хотят мальчика, который вырастет и всех спасет.
– Как бабушка может хотеть мальчика? – стал человек Мегре следователем Мегре. – Она же, наверное, старенькая?
– Нет, она молодая. Но ребенок будет не у них, ребенок будет у меня, – глаза Люсьен победно сверкнули.
«Нет, она не дебил», – подумал Мегре, прежде чем сказать воспитательским тоном:
– Ну, для того, чтобы завести ребенка, надо сначала стать взрослой и выйти замуж…
– Не обязательно! Не обязательно становиться взрослой и, тем более, выходить замуж! Надо просто делать то, что требуют мужчины!
Помолчав, глядя себе под ноги, она подняла глаза на комиссара. «Какая красавица», – пожалел тот, что у него не было дочери. И услышал:
– Вот сейчас протяните ко мне руку, скажите: «Иди ко мне, дурашка»!.. И я подойду, и сяду вам на колени, и поцелую в губы, поцелую так сладко, что у вас закружится голова.
– Я не могу так сказать! – вскричал Мегре, вскакивая на ноги.
Перед его глазами восстала восемнадцатилетняя Рейчел, Рейчел с чертиками в глазах, Рейчел, которой так хотелось почувствовать хрупким своим телом объятия мужчины, которого боятся все негодяи. Она не почувствовала этих объятий, ибо Мегре предпочел любви супружество с женщиной, имевшей прекрасную репутацию. Предпочел, потому что с Рейчел он навсегда отправился бы в бурное море чувств с высокими скалистыми берегами, отправился бы вплавь в утлой лодке, на плоту, надувном матрасе. Предпочел, потому что женщина с хорошей репутацией – это лишний парус, это понятливый матрос, это искусный кок, наконец.
– А у тебя красивая шляпка… – взяв себя в руки, перевел стрелку Мегре на нужный путь. – Бабушка подарила?
– Да. У нее их много. И все красные. Она говорит, что красное – это цвет заходящего солнца. Заходящего солнца, которое, чтобы не случилось, взойдет снова.
Мегре захотелось уйти скорее, уйти подальше, чтобы без помех обдумать то, что он узнал. Обдумать гипотезу, давно брюхатившую его мозг, холодно обдумать, чтобы открытие за открытием обратить ее в достоверное знание. Но он удержал себя. И не из-за того удержал, чтобы узнать больше от девушки, но стариковски боясь, что, уйдя, убежав и обдумав, он винтик за винтиком соберет взрывное устройство, которое разнесет в щепы его нынешнюю вселенную.
Он остался, не убежал, они говорили о цветах, полегших от непогоды на клумбах, соглашались, что пора бы их вырвать, чтобы посадить новые, более стойкие к холодам…
Когда Мегре уже собирался уходить, пришла мадам Пелльтан. Не сказав ни слова, она схватила дочь за руку, потащила в дом. Мегре, разведя руками, пошел искать Люку. И наткнулся на Катэра.
17. Садосек
Мегре первый раз сталкивался с садовником лицом к лицу. Нет, конечно же, комиссар не раз видел Катэра издали, видел копающимся в клумбе или обрезающим живые изгороди, но вот так, нос к носу – никогда.
Вблизи Катэр походил на обычного человека. «Не знай я, что он голубой, – подумал Мегре, рассматривая Садосека, – я бы не придал значения этой похотливо-слащавой улыбке, презервативом присосавшейся к лицу, этой фигуре, стержнем которой, вне всякого сомнения, служит не позвоночник, но прямая кишка. И, конечно же, этой услужливой демократичности в глазах».
– Здравствуйте, господин Мегре, – поздоровался Катэр, пытаясь угадать по глазам комиссара, не стал ли тот свидетелем его рандеву с мадам Пелльтан. Тут с комиссаром вдруг случилось то, что случалось лишь в моменты сильного душевного напряжения, вызванного непреодолимой антипатией. Он открыл рот и позволил говорить другому Мегре. Тому, который сидел в печенках, все всегда наперед знал, но сказать не мог, потому что родители отучили «выражаться», отучили, принимая жесткие меры наказующего характера.
– Лу тебя трахал?! – зло выцедил этот Мегре, крепко схватив отшатнувшегося Катэра за плечи. – Перди, жопошник!
Плечи Садосека были сильными, мужскими, но их владелец не смог сдержать слез. Мегре, став обычным Мегре, вмиг смягчился, вынул платок, которым вытирал глаза кукле Люсьен, протянул. Катэр взял его, вытер глаза уголком, как это делают женщины, вернул. Они пошли к хижине Садосека, выглядывавшей из леса невдалеке от «Дома с Приведениями». Один подавленно рассказывал, часто обращая лицо к собеседнику, другой слушал, кивая или покачивая головой…
Мегре узнал от Катэра много нового. Он узнал о пациентах и служащих санатория, на протяжении многих лет при странных обстоятельствах умиравших и бесследно пропадавших, и как Перену в том или ином случае удавалось выйти сухим из воды, иногда очень мокрой.
– Дурная слава этой дыры пугает многих, – пошмыгав носом, заключил Катэр, – но слава профессора, ставящего на ноги безнадежно больных, в том числе, раковых, ее превосходит многократно, и потому желающих попасть сюда или пристроить родственника, искать не приходится.
– Однако я не замечал, что пациенты боятся профессора… – взяв трубку в зубы, засомневался Мегре.
– Боятся, еще как… Особенно после этого случая… – сказал, боязливо оглянувшись по сторонам.
– Какого случая? – спросил Мегре, механически сделав тоже самое.
– Несколько месяцев назад профессору показалось, что в санатории организовался коммунистический кружок, цель которого – его, Перена, низложение. И что вы думаете?! Через день четверо пациентов исчезли из санатория вместе с пожитками! С тех пор многие его за глаза зовут его Цербером.
– Паранойя не брезгует и профессорами психиатрии, – усмехнулся Мегре. – Так вы думаете, что именно он организует…
– Убийства и исчезновения, о которых я вам говорил?
– Да…
– Ничего я не думаю, что вы! – неожиданно для Мегре испугался Катэр. – Я вам вообще ничего не говорил, потому что не хочу потерять работу, а может, и жизнь.
– Да, да, конечно. Расскажите тогда о Люсьен.
– Люсьен – это та еще штучка, – болезненно сморщил лицо садовник. – В четырнадцать лет ушла из дома. Год болталась с хиппи в Нидерландах и Швеции, жила на свалках и заброшенных домах, моталась по миру, была в Индии. Это на вид она такая скромница в школьном фартучке и девичьей юбочке. Мадам Пелльтан рассказывала, из какого притона ее забрала. И не забрала, а с матроса сняла. А перед этим с нее другого матроса пришлось снять. А наркота? Да она все на свете перепробовала! Перен, считай, с того света ее вытащила, так ее ломало.
Мегре захотелось на набережную Орфевр.
В пивную «У дофины» напротив комиссариата.
Ему захотелось войти туда со свободной головой, сесть прямо и выпить пива или пару-тройку стаканчиков белого вина. Закончив расследование, он всегда ходил к «Дофине» один или с друзьями.
Да, после разговора с Катэром Мегре счел, что узнал все необходимое. Он узнал все, что хотел, установил движущие силы событий, и был огорчен этим.
Почему? Да потому что, если ты, проводя следствие, перестаешь узнавать новое, значит, следствие можно заканчивать. А это грустно, заканчивать следствие.
Так же грустно, как грустно писателю заканчивать книгу. Даже грустнее – писателя, распрощавшегося со своим детищем, в лучшем случае, ждут слава, ждут критики, ждет гонорар и отпуск под пальмами в окружении красивых женщин и напитков. А в худшем – решимость все же написать такое, что, наконец, бросит к ногам все вышеперечисленное.
А что ждет следователя, сдавшего дело в архив? Другое дело. Например, хищение партии лягушек. В худшем случае, хищение партии лягушек из кафе в рабочем предместье. А в лучшем случае, из La Coupole, ресторана богачей.
– Размечтался… – усмехнулся своим мыслям комиссар. – Из ресторана La Coupole… Нет, даже дело о краже наволочек из ночлежки в пригороде Бобиньи теперь тебе заказано. Хотя, почему заказано? Пойду завтра к профессору, скажу, огорошено почесывая затылок, что ничего нового по делу Лу узнать не удалось. Да вот, не удалось. И потому нельзя ли прописать еще таблеток? Успокоительных? Чтобы подольше оставаться в постели, а не бегать, как старая ищейка вдоль ограды санатория.
– Да нет, не нужно вам таблеток, – доброжелательно улыбнется профессор. – Я вам другое дело пропишу. Представляете, вчера у меня носок пропал… – нет, так он не скажет – интеллигент все же потомственный. Он скажет:
– Понимаете, у меня пиджак английской шерсти пропал, новый почти. Еще вчера я подумал бы на месье Бертрана-Каналя, портного, но сейчас ума не приложу, кому это старье понадобилось? Не могли бы вы, бригадный комиссар Мегре заняться этим делом? Я вас как лечащий врач прошу, потому что своими глазами видел, как благотворно влияют на ваше здоровье следственные действия.
Тут послышались серебряные звуки гонга, и Мегре обо всем забыл. Обо всем, кроме того, что чувствует faim de loup, а на обеденном столе его ожидают телячьи отбивные а ля «Эм-эм» изготовленные по методике, выуженной Рабле из кулинарной книги Куртина «Рецепты мадам Мегре».
18. Не в этой жизни
За ужином Люка рассказал комиссару о встрече с мадам Пелльтан. С ней ему удалось переговорить по дороге из поселка в санаторий:
– Говорили мы недолго, она спешила домой, видимо, что-то недоброе чувствуя, ваше вмешательство, что ли? После нескольких слов о новом кюре, о погоде, селях, я сказал, что потрясен смертью Делу, который, вероятно, был достойным человеком и видным мужчиной. Она молчала, сжимая губы, но, когда я продолжал говорить о том же, взорвалась, закричала, что он сатана, последний негодяй, соглядатай и заслужил свою смерть, что человек, восхваляющий этого подонка, сам подонок, и достоин одного лишь презрения. В самой середине ее монолога мне показалось, что она играет роль ненавидящей женщины, довольно посредственно играет. Из этого я сделал вывод, что…
– Выводов, мой друг, пока не надо, – сказал комиссар, с удовольствием поглощая отбивные а ля «Эм-эм». – Последнее время я что-то их боюсь.
– Я ж говорил, вам, что надо было не трясти стариной, а играть в шахматы…
– Что ж поделаешь, Люка, я же Мегре, не Капабланка.
– Лучше вы были бы Капабланкой. Я бы с большим удовольствием вам проигрывал.
– Не в этой жизни, Люка, боюсь, не в этой жизни. Я слышал, после ужина собирается ваш кружок?
– Какой кружок?! Коммунистический? Его же закрыли? – испуганно заморгал Луи де Маар.
– Драматический, – Мегре показалось что один из членов большевистского подполья остался не обличенным.
– А, драматический… Да, собирается. А что, вы решили, наконец, записаться?
– Наоборот, выписаться. Хотел переговорить с Переном насчет моей досрочной выписки.
– Вряд ли у вас получится выписаться. И переговорить. Они заканчивают поздно.
– В таком случае, поговорю с ним завтра утром.
– Может, партию? Обещаю вам Испанское начало с сюрпризом?
– Потом, Люка… Потом, когда все закончится.
– На этот раз вы не сказали: «боюсь, не в этой жизни».
– Видите ли, я еще не решил, что скажу профессору завтра.
– У вас есть альтернатива!? – изумился Люка.
– Да. Я могу сказать ему, что следователь… как его…
– Лурье…
– Да. Я могу сказать ему, что следователь Лурье правильно выбрал преступника, а могу сказать, что нет, не правильно…
– Не понимаю! – поискал что-то Люка в глазах собеседника. – Вы, комиссар Мегре, раздумываете, говорить правду или нет?
– Я раздумываю, чей выбор лучше. Мой или Лурье.
– И к чему вы склоняетесь?
– С каждым часом мне все более и более кажется, что выбор Лурье лучше.
– Я вас не понимаю…
– И слава богу.
– Но так не честно, комиссар. Я ведь помогал вам, и вправе рассчитывать на вашу откровенность…
– Ну, хорошо. Не открывая имен, скажу, что в Эльсиноре сталкиваются две некие силы. И я оказался меж ними. Исходя из определившихся или все еще определяющихся обстоятельств, я буду либо… В общем, участь моя решена, я готов ее принять. Профессор, Генриетта, вы, наконец, предлагали мне поучаствовать в спектаклях, разыгрываемых в Эльсиноре, и я сыграю в навязанном мне. Сыграю, чтобы получить удовольствие и, в конце концов, сойти со сцены.
– Прошу прощения, господин Мегре, но должен заметить, что слова ваши весьма напоминают бредовые. Мне кажется, вы чувствуете, что реальность, в которой можно разобраться, ускользает от вас.
– Если бы я чувствовал, что реальность оказалась вне меня, я пошел бы к профессору и попросил назначить мне электросудорожную терапию. Но я чувствую другое. Я чувствую, что реальность, находится вне нас с вами, вне Эльсинора. Впрочем, хватит об этом. Знаете, что сейчас в первую очередь меня беспокоит?
– Что, мой друг?
– Больше всего меня сейчас беспокоит то, что на последней ступеньке своей жизни на ужин я получу отварную капусту, на завтрак – тушеную без ничего, даже без постного масла, а на обед, если до него доживу – котлету из того, что капустного в кастрюлях Рабле останется.
– Что, вес набрали? – порадовался Люка тому, что некоторое время ему не придется смотреть, как аппетитно Мегре поедает огромные куски мяса, жаренные на сливочном масле, заедая их салатом из телячьих языков, заправленных майонезом, паштетом из гусиной печенки, куриными потрошками под пикантным соусом и иными иезуитскими для подневольного вегетарианца блюдами.
– Да, набрал. Когда я входил сюда, весы показали девяносто восемь килограмм, девятьсот граммов. А недостающие до вето сто грамм я набрал, беседуя с вами.
– Не беседуя со мной, но, поедая эти ужасно аппетитные языки, содержащие огромное количество холестерина – поправил его Люка.
– Пусть так, – довольно погладил Мегре живот, – но завтра Рабле скормит мне лишь кочан прошлогодней капусты. А что касается холестерина, то профессор мне говорил, что ничего против него не имеет.
– Почему? Он же засоряет сосуды?
– Потому что из него вырабатываются сперматозоиды и тестостерон…
Они поговорили еще о физиологии человека и разошлись: Люка, как обычно, направился в бар перед электрофорезом выпить с месье Клодом, местным парикмахером по рюмочке шартреза. Комиссар же, вынужденный отказывать себе в спиртном, решил пройтись по парку. Выйдя из парадных дверей на высокую террасу Эльсинора, он оглянулся, дабы выбрать маршрут, и взор его остановился на кладбище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53