Сантехника, советую всем
– А дальше что?
– Потом, помешивая, надо всыпать в получившуюся жидкость полтора стакана белой муки и пакетик кармина. Перед окончательным смешиванием не забудьте влить два куриных яйца – они придадут игрушечной крови нужную консистенцию.
– Не забуду, – записал Пуаро «разм., доб. 2 я., разм.». – А где в это время была мама?
– Когда не спится, я прогуливаюсь, – высоко подняла подбородок женщина. – И вчера ночью прогуливалась.
– И у статуи Афины столкнулись с Джеком Потрошителем? И тут же, на скамейке, он сделал вам татуировку.
– Нет, на скамейку он меня, полубесчувственную, принес уже татуированной, – опустив подбородок, неожиданно для Пуаро и Гастингса созналась мадам Пелльтан. – И это был месье Бертран.
Мадам Пелльтан знала, что красивым женщинам верят, что бы они ни говорили.
– А можно на нее взглянуть?
– На татуировку?! Да бога ради! – темно усмехнулась мадам Пелльтан, прежде чем обеими руками распахнуть пеньюар.
Грудям мадам Пелльтан и ее животику позавидовала бы и Даная, за ночь с которой Зевс расплатился золотым дождем.
«Столько женских животиков и грудей, сколько мне пришлось увидеть за последние три дня я, считая материнскую, не видел за всю прожитую жизнь. Еще несколько таких демонстраций, и я побегу через горные перевалы подписываться на «Плейбой», причем на несколько лет вперед», – иронично подумал Пуаро, пытаясь оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан, призывно таившегося в мягчайшем женском жирке.
Оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан ему помог взгляд мадам Пелльтан, ставший чересчур снисходительным, и потому уловленный периферическим зрением маэстро сыска. А также две надписи. Одна – «вместе» под грудью, другая, – «Николь» – под животиком. Увидев их, Пуаро вспомнил татуировки Катэра. Они – садовника и Николи, совпали как две половинки одной банкноты.
«До гроба вместе
Франсуа и Николь»
– А цифра «один»? Где он ее поставил? – спросил Пуаро, догадываясь, чем ему ответят.
Глаза мадам Пелльтан загорелись бесовским блеском. Поднявшись с дивана, она изобразила пару па канкана, то есть повернулась к мужчинам спиной и круто согнулась, одновременно высоко подняв рукой полу пеньюара.
Сначала Пуаро увидел жирную единицу, аккуратно вытатуированную на левой ягодице женщины, а потом уж зад целиком. Весь он был исколот иглой.
– Попа, несомненно, мировое достояние, – подумал он, чувствуя себя законным акционером последнего. И заключил, обращаясь к мировому достоянию:
– С вами все ясно. И потому предлагаю вернуться к кукле Шлехти.
– Хотите еще раз ее осмотреть? – оживился Гастингс.
– Нет. Я хочу услышать от мадмуазель Люсьен, как все произошло. Значит, когда «кровь» приготовилась, вы пошли наверх поиграть в Потрошителя…
– Да. Подойдя к парадной двери, обнаружила, что она открыта. Осторожно поднявшись в фойе, увидела его, – указала подбородком на Гастингса. – Он сладко спал на диване. Естественно, присутствие постороннего меня озадачило, я задумалась, что делать. И сразу вспомнила о пульверизаторе, который, недавно прогуливаясь, нашла у «Трех Дубов». Он так приятно пах, что, принеся его сюда, я не удержалась и прыснула себе в лицо…
– И, не упав еще на пол, заснула, – покивал Гастингс. Затем посмотрел Пуаро в глаза и сказал:
– Я вспомнил, где я слышал этот запах, и слышал неоднократно.
– Где? – взгляд Пуаро сделался металлическим.
– В кабинете лекарственного электрофореза. Этим веществом профессор Перен усыпляет пациентов, чтобы усилить действие процедуры или гипноза.
– И этим же веществом, судя по всему, пользуется Потрошитель, – посмотрел Пуаро на Люсьен.
– Я не Потрошитель, – сказала та, – я просто играла в него с куклой Шлехти.
– Вы понимаете, милая девушка, что ваше деяние в виде насильственного усыпления гражданина Франции подпадает под вполне определенную статью уголовного кодекса? – спросил Пуаро, сделавшись воплощением благожелательности.
– Пусть подпадает. Я – психически больна, и мне все можно.
– Психически больных с такими мыслями облачают в смирительные рубашки. Кстати, кто из вас написал письмо?
– Какое письмо? – удивилась мадам Пелльтан.
– Вот это, – показал Гастингс письмо, извлеченное им из-под головы распятой куклы. Оно подписано Джеком Потрошителем. В нем содержаться сведения, которыми мог располагать лишь преступник.
– Я писать не умею, – широко улыбнулась Люсьен. – А что касается мамы, скажите, сколько в нем ошибок?
– Ни одной, кажется – просмотрел письмо Гастингс.
– Значит, писала не она.
– В таком случае нам придется обратиться к профессору, – сказал Пуаро. – Он уж определит, кто это писал.
– Не надо к нему обращаться, – махнула рукой девочка. – Это Клодель написал. По моей просьбе. Он любит писать письма, – последнюю фразу выговорила многозначительно.
– Леон Клодель из третьего номера?.. – опешил Гастингс.
– Да. Мы с ним дружим. Он часто рассказывает мне страшные истории…
– Случившиеся с Карин Жарис, Эжен и Пьером Пелегри? – Пуаро был заинтригован. Клодель любит писать письма…
– В том числе… – посмотрела девушка насмешливо.
– А я могу с ним поговорить?
– Нет.
– Почему?
– Он не любит мужчин, повсюду сующих свой нос. И к тому же…
– Она смеется над вами, вы что не понимаете?! – перебила дочь мадам Пелльтан. – И вообще, вам не кажется, что визит ваш несколько затянулся?
– Отнюдь, – благожелательно улыбнулся ей Пуаро. – Мне кажется, что он длился ровно столько, сколько было мне нужно. Спокойной ночи, мадам, спокойной ночи, мадмуазель.
Поклонившись, они удалились, до самого порога сопровождаемые недовольного вида котом.
20. Они лежали рядом
Был пятый час утра. Снег сыпал хлопьями. Притушенные фонари светили полусонным фосфорным светом. С дальней стороны кладбища раздавался заунывный волчий вой, вызывавший у Гастингса сострадание и мысли о хорошем куске говядины с кровью у Пуаро. На полпути к Эльсинору капитан спросил спутника:
– Вам не кажется, мой друг, что пора брать голову в руки?
– Нет, дорогой Гастингс, пока не кажется, дело слишком сложно, – дорожки засыпало нападавшим снегом, и Пуаро, шел за торившим тропу капитаном. – Да, на первый взгляд кажется, что у нас с вами накопилось достаточно сведений, чтобы составить рабочую гипотезу или, по крайней мере, определить направление и руководящую силу событий. Но, признайтесь, ведь у вас еще не создалось ощущения, что вы взобрались уже на гору под названием «Great Enlightenment». И потому достаточно посмотреть из-под руки, как смотрит наш Наполеон, чтобы разглядеть переулки и улицы разгадываемого нами преступления, его памятники и тупики, разглядеть то, что соединяет факты и наблюдения в плодотворную трехмерную систему?
– Вы правы, Эркюль, такой уверенности у меня нет, – ответил Гастингс. – В частности, я никак не разгляжу переулок, по которому ночами бродит висельник Клодель.
– И я не могу разглядеть, – стряхнул Пуаро снег с котелка. – И потому, уверен, очень скоро мы столкнемся с тем, что перелопатит все наши представления, все добытые нами сведения и факты.
– С Клоделем столкнемся?! Не пугайте меня, Пуаро, – испуганно посмотрел Гастингс по сторонам, ничего, впрочем, не увидев, кроме статуй. Они заснеженными слепоглухонемыми приведениями стояли в заснеженном парке, скупо освещенном залепленными снегом фонарями.
– После «Дома с Приведениями» вряд ли можно чему-либо испугаться. Мурашки по коже бегают, когда представляешь, что в одну ночь Потрошитель убил Катэра и татуировал его жену.
Они помолчали, вспоминая растерзанную куклу, падение «Железопрокатного завода и остальное.
– Потрошитель – сумасшедший, – сказал, наконец, Гастингс. Он воочию увидел, как преступник, сорвав платье с удивительного тела мадам Пелльтан, потирая руки, стоит над раскрытым чемоданчиком с татуировочными принадлежностями.
– Несомненно. Если, конечно, мадам Пелльтан не вводит нас в заблуждение, – согласился Пуаро, видя перед глазами ту же картину.
– Мне казалось, на счет «ноль» обратного отсчета должно было произойти нечто ужасное, – помолчав, сказал Гастингс.
– А то, что сделала молоденькая девушка со своей куклой – это не ужасно?
– Это событие, на мой взгляд, не ужасно, оно неприятно. Знаете, мне посчастливилось знать одну очаровательную молоденькую особу, которая иезуитски уничтожала кукол – варила в выварке, четвертовала, поджаривала на раскаленной плите, – едва сказав дарителям спасибо. Я склонен думать, что этот игрушечное зверство было обусловлено хребетной нелюбовью к будущим соперницам.
– Девочка была южных кровей? – Пуаро остановился передохнуть.
– Да, – повернулся к нему Гастингс.
– Они такие, – сказал Пуаро. – Кстати, цифра «ноль» на лбу куклы, на мой взгляд, говорит о том, что Люсьен напрямую связана с Потрошителем. Или находится в курсе его деяний.
– Если, конечно, эту цифру нарисовала она, не Потрошитель – усмехнулся Гастингс. – Вы уж меня извините, Эркюль, но несколько кадров преступления я попытаюсь восстановить, хотя до вершины горы под названием «Great Enlightenment», мне еще шагать и шагать. Попытаюсь восстановить с вашей подачи…
– Какой подачи?
– Две минуты назад вы сказали «Мне кажется, их татуировали одновременно». И тут же я увидел то, что до сих пор стоит перед моими глазами.
– Рассказывайте, – Пуаро прикрыл перчаткой демонстративно зевнувший рот.
– Я увидел, как их татуировали… Николь и Катэра. Они лежат рядом, рука в руке, Потрошитель татуирует. Он совершает мистический ритуал воссоединения пары, что-то вроде повторного венчания. Потом гости отступают в темноту, а «новобрачные» совокупляются…
– В присутствии гостей? – продолжил путь Пуаро.
– Да, – пошел за ним Гастингс. – И еще кого-то. Маленькая Люсьен не приглашена, она подсматривает. В окно или замочную скважину… Что-то в ритуале выводит ее из себя, она бежит домой, готовит кровь, убивает куклу, рисует «ноль» на ее лбу. Да, рисует ноль, подводя под чем-то черту.
– Ну и фантазия у вас, Гастингс! Вам стоит взяться за перо. Уверен, как только ваш труд опубликуют, Герберт Уэльс перевернется в гробу от зависти.
– Я подумаю когда-нибудь над вашим предложением, Эркюль. Когда-нибудь подумаю, потому что сейчас я в который раз думаю, что мы с вами участвуем в фарсе, задуманном и поставленном только лишь для того, чтобы посмеяться над нами…
– Вы хотели сказать – надо мной. Вы давно хотели это сказать… – пристально посмотрел Пуаро на друга.
– Я – всего лишь капитан Гастингс, я – тень вашей великой фигуры.
– Вы недооцениваете себя, мой друг. С некоторых пор моя сыщицкая муза с интересом на вас поглядывает. Что ж, видимо, старине Пуаро пора на покой, да, пора.
Пуаро увидел себя на покое. Точнее, в покоях Генриетты. И улыбнулся.
Минут пять они, отходя от пережитого, постояли у статуи Афродиты, бывшей в роскошном снежном боа и такой же шляпке. Последняя была с рогами, что дало повод Гастингсу проявить знание мифологии.
– А вы знаете, прародительницей Афродиты была финикийская Астарта? – сказал он Пуаро. – И у нее были коровьи рога и четыре груди?
– Богиня любви с коровьими рогами? Бог мой, что только не приходит в вашу голову!
– Ну, ее изображали с коровьими рогами и четырьмя грудями. А еще у нее были жрицы, точнее, в ее храмах были жрицы, которые обязаны было заниматься любовью с чужестранцами, за пожертвования, разумеется.
– С чужестранцами?
– Да, с ними. Видимо, этот обычай возник, как способ обогащения генофонда небольших племен.
– Интересные сведения… – задумчиво посмотрел Пуаро на снежные рога. – Что-то в этом мне кажется чрезвычайно интересным…
– Может быть, вам вспомнился Пигмалион? – Гастингсу не хотелось возвращаться в свою комнату, после «Дома с Приведениями» ему казалось, что и она переваривает его еженощно.
– Пигмалион? Причем тут Пигмалион? – Пуаро спросил механически, он о чем-то думал.
– Помните, он без памяти влюбился в Галатею, высеченную им из камня. Если бы вы знали, как влюбился…
– Как?
– Он плакал и мучился подле нее. Он сочинял стихи и рассказывал чудесные сказки, покупал роскошные одежды и увешивал драгоценностями – она оставалась каменной. Он играл ей на лире и на свирели, он говорил ей комплименты, ласкал и целовал в уста – они оставались холодными. И вот однажды, не зная уже, что делать с этой женщиной, как оживить ее, он… он лег с ней в постель…
– Как с резиновой подружкой? Вы шутите, Гастингс?!
– Отнюдь, мой друг. Эта история, несколько в другом изложении, фигурирует во многих литературных источниках.
– Ну и как она отреагировала на это? На положение в постель?
– Отреагировала на положение в постель не Галатея, отреагировала чувствительная Афродита. Сжалившись, или предвидя будущее, она оживила мертвое, оживила каменную женщину. Как они жили дальше, я не помню, но интересно, что сексуальная помешанность Пигмалиона, или, если хотите, невоздержанность, перешла по наследству к шести его внучкам. Пять из них были изгнаны с Крита за проституцию, а одна, Мирра, обманом легла к отцу в постель. От этой связи родился Адонис, ставший со временем возлюбленным Афродиты.
– Что-то вы все о любви, да о любви, мой друг, – продолжая думать о своем, сказал Пуаро. – Не иначе, это кровяная колбаса заговорила в ваших жилах.
– Вы тоже ее пробовали, Пуаро, – отшутился Гастингс. – Держу пари, что именно из-за этого вы сейчас думаете о мадмуазель Генриетте.
– Людям моего возраста мысли о женщинах приходят преимущественно по утрам, а сейчас уже утро, причем воскресное. Но думал я о другом – за эту неделю я, к сожалению, набрал вес, и боюсь, на днях Рабле посадит меня на диету. Это повергает меня в ужас.
– Так сходите в баню попарьтесь, вес как рукой снимет.
– Сомневаюсь. Знаете, я лет так сорок назад сел на диету, строго, до грамма контролировал вес, но ничего не получилось, не смог потерять и фунта. Я даже подумал, что, вероятно, подпитываюсь солнечной или космической там энергией. И вот вчера, после разговора с Пелкастером, я зашел в библиотеку, чтобы ознакомиться с трудами Федорова, его предшественников и последователей, и знаете, что прочитал у Циолковского?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
– Потом, помешивая, надо всыпать в получившуюся жидкость полтора стакана белой муки и пакетик кармина. Перед окончательным смешиванием не забудьте влить два куриных яйца – они придадут игрушечной крови нужную консистенцию.
– Не забуду, – записал Пуаро «разм., доб. 2 я., разм.». – А где в это время была мама?
– Когда не спится, я прогуливаюсь, – высоко подняла подбородок женщина. – И вчера ночью прогуливалась.
– И у статуи Афины столкнулись с Джеком Потрошителем? И тут же, на скамейке, он сделал вам татуировку.
– Нет, на скамейку он меня, полубесчувственную, принес уже татуированной, – опустив подбородок, неожиданно для Пуаро и Гастингса созналась мадам Пелльтан. – И это был месье Бертран.
Мадам Пелльтан знала, что красивым женщинам верят, что бы они ни говорили.
– А можно на нее взглянуть?
– На татуировку?! Да бога ради! – темно усмехнулась мадам Пелльтан, прежде чем обеими руками распахнуть пеньюар.
Грудям мадам Пелльтан и ее животику позавидовала бы и Даная, за ночь с которой Зевс расплатился золотым дождем.
«Столько женских животиков и грудей, сколько мне пришлось увидеть за последние три дня я, считая материнскую, не видел за всю прожитую жизнь. Еще несколько таких демонстраций, и я побегу через горные перевалы подписываться на «Плейбой», причем на несколько лет вперед», – иронично подумал Пуаро, пытаясь оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан, призывно таившегося в мягчайшем женском жирке.
Оторвать взгляд от пупка мадам Пелльтан ему помог взгляд мадам Пелльтан, ставший чересчур снисходительным, и потому уловленный периферическим зрением маэстро сыска. А также две надписи. Одна – «вместе» под грудью, другая, – «Николь» – под животиком. Увидев их, Пуаро вспомнил татуировки Катэра. Они – садовника и Николи, совпали как две половинки одной банкноты.
«До гроба вместе
Франсуа и Николь»
– А цифра «один»? Где он ее поставил? – спросил Пуаро, догадываясь, чем ему ответят.
Глаза мадам Пелльтан загорелись бесовским блеском. Поднявшись с дивана, она изобразила пару па канкана, то есть повернулась к мужчинам спиной и круто согнулась, одновременно высоко подняв рукой полу пеньюара.
Сначала Пуаро увидел жирную единицу, аккуратно вытатуированную на левой ягодице женщины, а потом уж зад целиком. Весь он был исколот иглой.
– Попа, несомненно, мировое достояние, – подумал он, чувствуя себя законным акционером последнего. И заключил, обращаясь к мировому достоянию:
– С вами все ясно. И потому предлагаю вернуться к кукле Шлехти.
– Хотите еще раз ее осмотреть? – оживился Гастингс.
– Нет. Я хочу услышать от мадмуазель Люсьен, как все произошло. Значит, когда «кровь» приготовилась, вы пошли наверх поиграть в Потрошителя…
– Да. Подойдя к парадной двери, обнаружила, что она открыта. Осторожно поднявшись в фойе, увидела его, – указала подбородком на Гастингса. – Он сладко спал на диване. Естественно, присутствие постороннего меня озадачило, я задумалась, что делать. И сразу вспомнила о пульверизаторе, который, недавно прогуливаясь, нашла у «Трех Дубов». Он так приятно пах, что, принеся его сюда, я не удержалась и прыснула себе в лицо…
– И, не упав еще на пол, заснула, – покивал Гастингс. Затем посмотрел Пуаро в глаза и сказал:
– Я вспомнил, где я слышал этот запах, и слышал неоднократно.
– Где? – взгляд Пуаро сделался металлическим.
– В кабинете лекарственного электрофореза. Этим веществом профессор Перен усыпляет пациентов, чтобы усилить действие процедуры или гипноза.
– И этим же веществом, судя по всему, пользуется Потрошитель, – посмотрел Пуаро на Люсьен.
– Я не Потрошитель, – сказала та, – я просто играла в него с куклой Шлехти.
– Вы понимаете, милая девушка, что ваше деяние в виде насильственного усыпления гражданина Франции подпадает под вполне определенную статью уголовного кодекса? – спросил Пуаро, сделавшись воплощением благожелательности.
– Пусть подпадает. Я – психически больна, и мне все можно.
– Психически больных с такими мыслями облачают в смирительные рубашки. Кстати, кто из вас написал письмо?
– Какое письмо? – удивилась мадам Пелльтан.
– Вот это, – показал Гастингс письмо, извлеченное им из-под головы распятой куклы. Оно подписано Джеком Потрошителем. В нем содержаться сведения, которыми мог располагать лишь преступник.
– Я писать не умею, – широко улыбнулась Люсьен. – А что касается мамы, скажите, сколько в нем ошибок?
– Ни одной, кажется – просмотрел письмо Гастингс.
– Значит, писала не она.
– В таком случае нам придется обратиться к профессору, – сказал Пуаро. – Он уж определит, кто это писал.
– Не надо к нему обращаться, – махнула рукой девочка. – Это Клодель написал. По моей просьбе. Он любит писать письма, – последнюю фразу выговорила многозначительно.
– Леон Клодель из третьего номера?.. – опешил Гастингс.
– Да. Мы с ним дружим. Он часто рассказывает мне страшные истории…
– Случившиеся с Карин Жарис, Эжен и Пьером Пелегри? – Пуаро был заинтригован. Клодель любит писать письма…
– В том числе… – посмотрела девушка насмешливо.
– А я могу с ним поговорить?
– Нет.
– Почему?
– Он не любит мужчин, повсюду сующих свой нос. И к тому же…
– Она смеется над вами, вы что не понимаете?! – перебила дочь мадам Пелльтан. – И вообще, вам не кажется, что визит ваш несколько затянулся?
– Отнюдь, – благожелательно улыбнулся ей Пуаро. – Мне кажется, что он длился ровно столько, сколько было мне нужно. Спокойной ночи, мадам, спокойной ночи, мадмуазель.
Поклонившись, они удалились, до самого порога сопровождаемые недовольного вида котом.
20. Они лежали рядом
Был пятый час утра. Снег сыпал хлопьями. Притушенные фонари светили полусонным фосфорным светом. С дальней стороны кладбища раздавался заунывный волчий вой, вызывавший у Гастингса сострадание и мысли о хорошем куске говядины с кровью у Пуаро. На полпути к Эльсинору капитан спросил спутника:
– Вам не кажется, мой друг, что пора брать голову в руки?
– Нет, дорогой Гастингс, пока не кажется, дело слишком сложно, – дорожки засыпало нападавшим снегом, и Пуаро, шел за торившим тропу капитаном. – Да, на первый взгляд кажется, что у нас с вами накопилось достаточно сведений, чтобы составить рабочую гипотезу или, по крайней мере, определить направление и руководящую силу событий. Но, признайтесь, ведь у вас еще не создалось ощущения, что вы взобрались уже на гору под названием «Great Enlightenment». И потому достаточно посмотреть из-под руки, как смотрит наш Наполеон, чтобы разглядеть переулки и улицы разгадываемого нами преступления, его памятники и тупики, разглядеть то, что соединяет факты и наблюдения в плодотворную трехмерную систему?
– Вы правы, Эркюль, такой уверенности у меня нет, – ответил Гастингс. – В частности, я никак не разгляжу переулок, по которому ночами бродит висельник Клодель.
– И я не могу разглядеть, – стряхнул Пуаро снег с котелка. – И потому, уверен, очень скоро мы столкнемся с тем, что перелопатит все наши представления, все добытые нами сведения и факты.
– С Клоделем столкнемся?! Не пугайте меня, Пуаро, – испуганно посмотрел Гастингс по сторонам, ничего, впрочем, не увидев, кроме статуй. Они заснеженными слепоглухонемыми приведениями стояли в заснеженном парке, скупо освещенном залепленными снегом фонарями.
– После «Дома с Приведениями» вряд ли можно чему-либо испугаться. Мурашки по коже бегают, когда представляешь, что в одну ночь Потрошитель убил Катэра и татуировал его жену.
Они помолчали, вспоминая растерзанную куклу, падение «Железопрокатного завода и остальное.
– Потрошитель – сумасшедший, – сказал, наконец, Гастингс. Он воочию увидел, как преступник, сорвав платье с удивительного тела мадам Пелльтан, потирая руки, стоит над раскрытым чемоданчиком с татуировочными принадлежностями.
– Несомненно. Если, конечно, мадам Пелльтан не вводит нас в заблуждение, – согласился Пуаро, видя перед глазами ту же картину.
– Мне казалось, на счет «ноль» обратного отсчета должно было произойти нечто ужасное, – помолчав, сказал Гастингс.
– А то, что сделала молоденькая девушка со своей куклой – это не ужасно?
– Это событие, на мой взгляд, не ужасно, оно неприятно. Знаете, мне посчастливилось знать одну очаровательную молоденькую особу, которая иезуитски уничтожала кукол – варила в выварке, четвертовала, поджаривала на раскаленной плите, – едва сказав дарителям спасибо. Я склонен думать, что этот игрушечное зверство было обусловлено хребетной нелюбовью к будущим соперницам.
– Девочка была южных кровей? – Пуаро остановился передохнуть.
– Да, – повернулся к нему Гастингс.
– Они такие, – сказал Пуаро. – Кстати, цифра «ноль» на лбу куклы, на мой взгляд, говорит о том, что Люсьен напрямую связана с Потрошителем. Или находится в курсе его деяний.
– Если, конечно, эту цифру нарисовала она, не Потрошитель – усмехнулся Гастингс. – Вы уж меня извините, Эркюль, но несколько кадров преступления я попытаюсь восстановить, хотя до вершины горы под названием «Great Enlightenment», мне еще шагать и шагать. Попытаюсь восстановить с вашей подачи…
– Какой подачи?
– Две минуты назад вы сказали «Мне кажется, их татуировали одновременно». И тут же я увидел то, что до сих пор стоит перед моими глазами.
– Рассказывайте, – Пуаро прикрыл перчаткой демонстративно зевнувший рот.
– Я увидел, как их татуировали… Николь и Катэра. Они лежат рядом, рука в руке, Потрошитель татуирует. Он совершает мистический ритуал воссоединения пары, что-то вроде повторного венчания. Потом гости отступают в темноту, а «новобрачные» совокупляются…
– В присутствии гостей? – продолжил путь Пуаро.
– Да, – пошел за ним Гастингс. – И еще кого-то. Маленькая Люсьен не приглашена, она подсматривает. В окно или замочную скважину… Что-то в ритуале выводит ее из себя, она бежит домой, готовит кровь, убивает куклу, рисует «ноль» на ее лбу. Да, рисует ноль, подводя под чем-то черту.
– Ну и фантазия у вас, Гастингс! Вам стоит взяться за перо. Уверен, как только ваш труд опубликуют, Герберт Уэльс перевернется в гробу от зависти.
– Я подумаю когда-нибудь над вашим предложением, Эркюль. Когда-нибудь подумаю, потому что сейчас я в который раз думаю, что мы с вами участвуем в фарсе, задуманном и поставленном только лишь для того, чтобы посмеяться над нами…
– Вы хотели сказать – надо мной. Вы давно хотели это сказать… – пристально посмотрел Пуаро на друга.
– Я – всего лишь капитан Гастингс, я – тень вашей великой фигуры.
– Вы недооцениваете себя, мой друг. С некоторых пор моя сыщицкая муза с интересом на вас поглядывает. Что ж, видимо, старине Пуаро пора на покой, да, пора.
Пуаро увидел себя на покое. Точнее, в покоях Генриетты. И улыбнулся.
Минут пять они, отходя от пережитого, постояли у статуи Афродиты, бывшей в роскошном снежном боа и такой же шляпке. Последняя была с рогами, что дало повод Гастингсу проявить знание мифологии.
– А вы знаете, прародительницей Афродиты была финикийская Астарта? – сказал он Пуаро. – И у нее были коровьи рога и четыре груди?
– Богиня любви с коровьими рогами? Бог мой, что только не приходит в вашу голову!
– Ну, ее изображали с коровьими рогами и четырьмя грудями. А еще у нее были жрицы, точнее, в ее храмах были жрицы, которые обязаны было заниматься любовью с чужестранцами, за пожертвования, разумеется.
– С чужестранцами?
– Да, с ними. Видимо, этот обычай возник, как способ обогащения генофонда небольших племен.
– Интересные сведения… – задумчиво посмотрел Пуаро на снежные рога. – Что-то в этом мне кажется чрезвычайно интересным…
– Может быть, вам вспомнился Пигмалион? – Гастингсу не хотелось возвращаться в свою комнату, после «Дома с Приведениями» ему казалось, что и она переваривает его еженощно.
– Пигмалион? Причем тут Пигмалион? – Пуаро спросил механически, он о чем-то думал.
– Помните, он без памяти влюбился в Галатею, высеченную им из камня. Если бы вы знали, как влюбился…
– Как?
– Он плакал и мучился подле нее. Он сочинял стихи и рассказывал чудесные сказки, покупал роскошные одежды и увешивал драгоценностями – она оставалась каменной. Он играл ей на лире и на свирели, он говорил ей комплименты, ласкал и целовал в уста – они оставались холодными. И вот однажды, не зная уже, что делать с этой женщиной, как оживить ее, он… он лег с ней в постель…
– Как с резиновой подружкой? Вы шутите, Гастингс?!
– Отнюдь, мой друг. Эта история, несколько в другом изложении, фигурирует во многих литературных источниках.
– Ну и как она отреагировала на это? На положение в постель?
– Отреагировала на положение в постель не Галатея, отреагировала чувствительная Афродита. Сжалившись, или предвидя будущее, она оживила мертвое, оживила каменную женщину. Как они жили дальше, я не помню, но интересно, что сексуальная помешанность Пигмалиона, или, если хотите, невоздержанность, перешла по наследству к шести его внучкам. Пять из них были изгнаны с Крита за проституцию, а одна, Мирра, обманом легла к отцу в постель. От этой связи родился Адонис, ставший со временем возлюбленным Афродиты.
– Что-то вы все о любви, да о любви, мой друг, – продолжая думать о своем, сказал Пуаро. – Не иначе, это кровяная колбаса заговорила в ваших жилах.
– Вы тоже ее пробовали, Пуаро, – отшутился Гастингс. – Держу пари, что именно из-за этого вы сейчас думаете о мадмуазель Генриетте.
– Людям моего возраста мысли о женщинах приходят преимущественно по утрам, а сейчас уже утро, причем воскресное. Но думал я о другом – за эту неделю я, к сожалению, набрал вес, и боюсь, на днях Рабле посадит меня на диету. Это повергает меня в ужас.
– Так сходите в баню попарьтесь, вес как рукой снимет.
– Сомневаюсь. Знаете, я лет так сорок назад сел на диету, строго, до грамма контролировал вес, но ничего не получилось, не смог потерять и фунта. Я даже подумал, что, вероятно, подпитываюсь солнечной или космической там энергией. И вот вчера, после разговора с Пелкастером, я зашел в библиотеку, чтобы ознакомиться с трудами Федорова, его предшественников и последователей, и знаете, что прочитал у Циолковского?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53