В санатории Моника Сюпервьель, недавняя la dame aux camellias, яркая, изящная, улыбчивая, но как бы стоявшая в тени чего-то дамоклова, появилась пару лет назад, как судачили горничные, после неоднократных попыток суицида и безрезультатной реабилитации в стационаре. Мегре старался с ней не встречаться, ибо, увидев ее, испытывал неловкость, – девушка, неуловимо похожая на Рейчел, частенько являлась к нему во снах и делала все, что делают с мужчинами la dame aux camellias при исполнении профессиональных обязанностей.
Профессор, посмотрев на девушку долгим докторским взглядом, выцедил:
– Мадмуазель Сюпервьель, вам пора на процедуры.
– Да-да, профессор, я помню… – сомнамбулой пошла Моника прочь. Ее красный плащик, цветком пламеневший на поднятых плечах, на опущенных выглядел отцветшим.
– Запишите, смерть произошла два дня назад, около шести вечера, – сказал Мегре Люке, в очередной раз, отметив, что мадмуазель Моника неуловимо похожа на Рейчел и в тоже время на мадам Мегре, но лишь голосом. «Впрочем, наверное, мне просто нравится эта dijeuner de soleil» – решил комиссар, прежде чем обвести вопрошающим взглядом сотрудников санатория и пациентов, топтавшихся у трупа:
– Кто знает этого человека?
– Я, – крякнул от волнения отец Падлу, проповедник, некогда популярный в одном из провинциальных приходов Шампани. Как всегда в черной сутане, высокий, с лицом морщинистым и бледным, в пятнах рваного румянца, с медовыми священнослужительскими нотками во взгляде, сохранявшимися и в кисловато-затхлом камерном послевкусии он бродил по коридорам санатория и прилегающему парку как материализовавшаяся тень. Несколько лет назад отцу Падлу удалили опухоль в левом полушарии мозга размером с кулак, под опекой Перена он поправился по всем статьям, кроме одной. Если бы у Люки спросили, какой именно статьи, тот бы грустно сказал, что вместе с опухолью в хирургический тазик перекочевала и разговорчивость проповедника.
– Как его зовут? – спросил Мегре отца Падлу, зная, что ответы будут выдавливаться, как вода из камня.
– Лу, – упала в траву первая капля.
– Лу?!
– Делу.
– Делу?
– Да. Мартен Делу.
– Кто он?
– Не знаю. Он бродил за забором, – разговорился Падлу, почувствовав, что комиссар едва сдерживается от резких замечаний по поводу его словоохотливости.
– Только за забором?
– Нет.
– Откуда вы знаете, как его зовут?
– Мы разговаривали.
– Вы разговаривали?! – глаза Мегре излучали сарказм, как камин тепло.
– Он… Со мной.
– Что он говорил?
– Шутил.
– Как?
– Рассказывал анекдоты.
– Какие?
– Непристойные, – пятна румянца отца Падлу слились в конфедерацию.
– Какие именно?
– Про… Про любовь.
Мегре отметил, что глаза священника похотливо сверкнули.
– Понятно. А на территории больницы вы его видели?
– Да.
– Когда?
– Сейчас…
– Что сейчас?
– Вижу.
– Кого вы видите?
– Делу, – указал подбородком на тело отец Падлу.
– А… Можете еще что-нибудь добавить?
– Да.
– Что?
– Я видел следы.
– Чьи?
– Его туфель.
– Где?
– В парке. И здесь.
– Где именно? – терпение Мегре дымилось, как дымятся в жару лужи.
– Они шли оттуда, – отец Падлу указал в сторону ограды, и туда, – указал в сторону 1-го корпуса.
С неба деловито закапало, проповедник, радуясь своей предусмотрительности, раскрыл большой черный зонт.
– Понятно… – пробурчал Мегре, пожалев, что не взял своего. – Вот откуда эти булыжники…
Комиссар знал, что в 1-ом корпусе имелась старинная русская баня – большинство строений санатория, за исключением главного корпуса, было построено в 1815–1816 годах солдатами русских оккупационных войск, по неизвестным причинам заявившимися в эту глушь.
Напоследок ощупывав труп глазами, Мегре попросил Люку поискать вокруг поджелудочную железу и почки покойника. Когда тот вернулся ни с чем, направился к просеке, вдоль которой тянулась высоченная ограда из кованого металла, и с интересом ее осмотрел. Она, как говорилось в «Правилах внутреннего распорядка санатория» была сооружена в 1904 году, после того, как зимой 1903 года одна из пациенток, дальняя родственница Жоржа Клемансо, будущего премьер-министра, среди бела дня подверглась нападению волков, во множестве водившихся тогда в окрестных лесах.
Колонны из шероховато обветренного красного кирпича, стальные копьевидные стержни, ажурные узловые соединения были сделаны на славу, как все в старину. Оценив их по достоинству осязанием ладоней, Мегре подошел к воротцам, закрытым массивным висячим замком.
– Его часто открывают, – сделал вывод Люка, внимательно осмотрев замок.
– Это невозможно! – энергично возразил профессор Перен. – Ключи есть только у меня и консьержа.
– Понимаю вас, доктор, – тепло усмехнулся комиссар. – Вы ведь, как добропорядочный гражданин, с молодых ногтей уверены, что замки открываются одними лишь ключами? Смотрите, cela connu comme le loup blanc.
Мегре, окинув внимательным взглядом землю под калиткой, поднял заржавленную проволочку, придав ей нужную форму, двинулся к воротцам. Спустя секунды, профессор крутил в руке посрамленный замок.
– Я бы хотел с вами перемолвиться с глазу на глаз, – сказал ему Мегре, после того, как тот посмотрел на него с уважением.
– Разумеется, комиссар.
Они бок об бок пошли по тротуару вдоль ограды.
Небольшая черная гадюка, гревшаяся на нагретой солнцем брусчатке, прытко дала деру.
– Мне кажется, вы знали этого человека, – сказал Мегре, проводив змею неприязненным взглядом. Он не любил змей, и более всего – гадюк.
– Разумеется, знал, – бесстрастно ответил Перен. – Как и все присутствующие, кроме вас, большого любителя домашнего уединения. Он – бывший мой пациент. Около трех недель тому назад я выписал его из санатория за неоднократные нарушения режима и отказа от важных процедур.
– Понятно. Неудобный, значит, был человек.
– Это не то слово.
– Вы кого-нибудь подозреваете?
– Случайные драмы жизни до смешного отрежиссированны, – проглотил профессор пилюлю из своей серебряной коробочки.
– Значит, подозреваете…
– Нет, я никого не подозреваю. Я знаю, в санатории есть люди, преследующие цель любым способом поставить мое дело под свой контроль, а если это не удастся – уничтожить его. Думаю, убийство Делу на их совести.
– Зная это, вы ничего не предпринимаете?
– Знаете, Мегре, есть дела, которые должны пройти через все! Через огонь, воду и медные трубы, должны пройти, чтобы стать жизнеспособными. Без врагов и недоброжелателей, без заговоров, ничего толкового, крепкого, вечного не получается.
– Но ведь враги убивают?!
– Да, убивают, держа тем противника в форме.
– Волчья у вас философия, господин профессор, вот что я вам скажу…
– Отнюдь. Мартен Делу был обречен на смерть всей своей жизнью, всеми своими поступками.
– Какие поступки вы имеете в виду?
– Я знаю о нем мало. Лишь то, что он был недобрым человеком И то, что сейчас ему хорошо.
– На небесах?
– Да, – странно улыбнулся профессор.
Тут сзади раздался крик:
– Господин комиссар, господин комиссар, вас госпожа Мегре спрашивает!
Обернувшись, они увидели консьержа Жерфаньона, спешащего к ним со всех ног. В его длани, простертой к комиссару, чернела трубка радиотелефона.
Профессор Перен полагал, что телефонная связь с «большой землей» приносит пациентам больше вреда, чем пользы, и потому в санатории ею пользовались лишь немногие и то по разнарядке, лично им составленной. Мадам Мегре в этом документе было дозволено звонить супругу лишь в светлое время суток.
Подумав: – Как всегда вовремя, – комиссар извинился перед главой клиники, взял телефон, поздоровался с супругой: – Здравствуй, дорогая, – и по мощеной кирпичом дорожке повернул в лес.
– Ну, как ты там, милый? – голос Луизы сочился сочувствием.
– Все нормально, дорогая. Профессор сказал, через месяц-другой у него, скорее всего, не будет повода удерживать меня здесь.
– А как же шунтирование?
– Оно не понадобится – инфаркт, хм, оказался весьма удачным. Я тебе писал и говорил об этом несколько раз.
– Может, не стоит торопиться?
– Стоит. Я так тоскую по твоему каплуну в красном вине…
– Через три дня, как только откроются дороги, ты его получишь.
– Луиза, ты приедешь?! – обрадовался Мегре.
– Да, милый! С каплуном и вином. И кое-чем еще в кружевной упаковке.
– Замечательно! И не забудь захватить пару книг, они нужны мне для работы.
– У вас же есть библиотека?!
– Есть, но книгохранилище закрыли на ремонт…
– А что за работа?
– Так, небольшое расследование…
– Ты опять за свое?! У тебя же инфаркт, милый! Тебе вскрывали грудную полость, оперировали печень и легкие! Ты перенес четыре сложнейшие операции! Тебе нельзя работать! Вообще нельзя! – запричитала комиссарша.
– Перестань, Луиза, какая работа? Так, пустяки.
– Знаю я твои пустяки! Из-за последнего тебя едва вытащили с того света!
– Эти пустяки влияют на мой организм эффективнее медикаментов профессора. Вот утром, например, коленные суставы побаливали, и сердце ныло, а сейчас я готов бежать кросс хоть до Дакара.
Это заявление комиссара было сущей правдой.
– Сыщик ты и есть сыщик… – сказала с нежностью. – Какие книжки тебе привезти?
Мегре, убедившись, что никто его не слышит – стоявшие у воротец, увлеченно наблюдали за попытками профессора Перена открыть замок проволочкой, – назвал книги.
– Жюль, ты с ума сошел?!
– Нет, совсем нет. Потом все объясню. Да, прихвати еще что-нибудь об Афродите.
– Афродите?!
– Ну, да, богине. У нас в парке стоит ее скульптура, так я без ума от нее.
– И потому хочешь знать ее подноготную?
– Да, милая.
– Прекрасно помню, как ты узнавал мою…
– Подноготную?
– Да.
– Перед тем, как сделать тебе предложение? – ухмыльнулся Мегре, вспомнив, как долго выбирал между племянницей одного из высших чиновников дорожного ведомства и простой официанткой, между Луизой, пухлой девушкой со свежим личиком, веселыми живыми глазами и Рейчел, яркой, изящной, тонкогубой, с чем-то щемящим душу под сердцем. Выбирал, пока Жеральдина, супруга чиновника, не взяла Мегре, образно выражаясь, за обшлага перешитого отцовского фрака и не тряхнула, как следует.
– Да, милый. Перед тем, как сделать предложение стать твоей любящей женушкой, – ворковала Луиза.
– Это было первое мое дело. Успех в нем живит меня до сих пор. Так привезешь книги?
– Привезу. К мраморным женщинам я не ревную.
– Она не мраморная, она – цельнобетонная.
– Тем более. Я слышала, ты покашливаешь? Профессор проверял твои легкие?
– Конечно, проверял. И сказал, что это обычная осенняя простуда.
– Все у тебя обычное. Обычный инфаркт, обычная простуда. Береги себя, милый.
– Ты тоже себя береги. Целую, родная.
4. Девяносто ударов в секунду
Вернувшись к воротцам – они были уже закрыты профессором, при помощи ключа, разумеется – Мегре попросил появившегося кладовщика определить тело Делу в морг, и направился к 1-му корпусу.
Здесь необходимо отметить, что территория санатория, в котором лечилось около ста человек, в те времена имела правильную прямоугольную форму, вытянутую с севера на юг. Северную половину территории занимал окультуренный лес, в нем мы только что побывали. Южная же часть представляла собой просторный парк, где французского регулярного «покроя», где экзотического японского, а где и русского, основным отличием которого были не прямые углы или со вкусом разбросанные камни, но березки, потомки берез, высаженных российскими гренадерами для банных нужд.
В центре парка размещался главный корпус лечебницы – трехэтажный особняк в псевдоготическом стиле, то есть украшенный высокими башенками, стрельчатыми окнами, вимпергами, массой горгулий и химер. В нем обитало большинство пациентов (общим числом около семидесяти). По углам территории располагались четыре г-образных в плане двухэтажных корпуса кирпичной кладки. Эти строения напомнили бы наблюдателю бастионы, если бы не окружавшие их картинные палисадники с аккуратными разноцветными оградками, да крыши, крытые веселой светло-коричневой черепицей. В ансамбле с «бастионами» главный корпус смахивал на старинный таинственный замок, может быть, потому санаторий и прозвали Эльсинором. Корпуса соединялись друг с другом и с главным корпусом мощеными дорожками, их окаймляли клумбы, десять месяцев в году радовавшие глаз яркими цветами. Первый корпус, называемый также «Тремя Дубами» благодаря возвышавшимся рядом могучим деревьям, располагался на северо-западе парка, остальные нумеровались от него по часовой стрелке. О Втором корпусе или «Доме с Приведениями» речь впереди, Третий же и Четвертый, на дюжину номеров каждый, были центрами VIP-гетто с собственными лечебными базами, бассейнами и спортивными площадками. Обитатели их по большей части существовали обособленно, предпочитая общаться между собой, либо одиночество.
Вернемся, однако, к Первому корпусу, к «Трем Дубам», в котором произойдут многие действия нашего повествования.
В нем имелись две палаты, одна на первом этаже, другая на втором. Первый этаж занимала мадмуазель Генриетта Жалле-Беллем, во всех отношениях примечательная особа, второй пустовал. По словам горничной Мегре, говорливой Аннет Маркофф, вновь прибывшие пациенты отказываются занять верхние комнаты «Трех Дубов», узнав от «шептунов», что те пользуются дурной славой. Последняя своему рождению была обязана небезызвестной Розетте фон Кобург, родственнице Жоржа Клемансо, а также некому студенту Сорбонны, имени которого история не сохранила. Первая занимала эти самые покои в 1903-ем году, занимала, пока не повстречалась в лесу один на один с волком, второй – в 1913-том, пока не то повесился в своем номере, не то под охраной полиции был отправлен под венец. По глубокому убеждению той же Аннет Маркофф, несколько лет назад дурная слава верхних покоев «Трех Дубов» обрела веское подтверждение – рабочий Пьер Жюсье по прозвищу Мотылек, посланный для проведения их косметического ремонта, споткнулся, поднимаясь по ступенькам, на самой последней. Следствием падения для стокилограммового Мотылька стали переломы левой бедренной кости, трех ребер и нижней челюсти в двух местах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53