Операционная была ярко освещена фитолампами с излучением обезболивающих ароматов. Доктор за работой без умолку молол языком. Хвалился успехами, какие сделала косметология буквально за последние годы. Революция, как и во всей медицине, началась с того дня, когда мировым декретом было разрешено повальное клонирование человека. Труднее всего оказалось – наверное, Саша помнит – преодолеть тупое сопротивление мечети и православной церкви, оказавшихся в конечном счёте главными барьерами на пути прогресса. Решить дело миром, как известно, не удалось, хотя предпринимались самые доброжелательные попытки урезонить священнослужителей, боровшихся, понятно, не за архаические нравственные устои и маразматические заповеди, а за ускользающую власть над человеческими душами, дающую возможность контролировать и тратить колоссальные средства. Наконец мировое правительство вынуждено было принять единственно верное, судьбоносное решение: обе религии были запрещены по закону, и отныне их адепты и последователи приравнивались к террористам, коммунистам, фашистам, скинхедам и двухголовым мутантам, расплодившимся на острове Пасхи.
– И вот вам результат, Саша, – радостно приговаривал доктор, лепя Климову лоскут желтоватой, свежей, только что из раствора, его собственной кожи. – Десять лет назад вы с такими ожогами пробултыхались бы сутки-двое в тубе с эмульсией – и поминай как звали. А теперь выйдете от нас новенький, как отполированный доллар.
– Эй, осторожней там, – Недовольно пробурчал Климов, лежавший неудобно на боку. – Всё таки не скота кромсаешь.
Доктор замер в изумлении, растопырив руки. Зуля, расценив паузу по-своему, заботливо промокнула ему лоб чистой марлицей.
– Ну-ка, ну-ка, – возбуждённо крякнул доктор. – Повторите, Саша, что вы сказали?
– Не нукай, не запряг, – отозвался Климов. – За такие башли, какие батяня отстёгивает, мог бы, говорю, поаккуратнее штопать, козёл.
– Вот! – торжественно провозгласил Меркурий Гнедович. – Кажется, мы имеем случай мгновенной стабилизации подсознания. Но что меня больше всего восхищает, так это стойкость адаптационных реакций у руссиянских особей.
– Меркурий, никак обидеть хочешь? – угрожающе заметил Климов.
– Упаси Бог, Саша, упаси Бог! Напротив, благоговею. Посудите сами, за двадцать – тридцать лет в России будто несколько эпох переменилось, от прежних обычаев ничего не осталось, население сократилось на две трети, и только бизнес-класс сохранил стиль поведения и даже особенности речевого сленга. Поразительно устойчивое сословие. Ничто его не берёт.
– Короче, Меркурий, – раздражённо бросил Климов. – Кончай грузить, принеси лучше мобилу, надо батяне звякнуть.
– Значит, вспомнили, кто вы такой и что с вами случилось?
– Тебе интересно, да?
– Ну… как лечащий врач…
– Как лечащий врач, в натуре… не зарывайся. Давай мобилу, сказано тебе.
… Через час Климов сидел в палате возле зеркала и внимательно разглядывал своё новое лицо. Ещё на нём горели свежие рубцы и штопка, особенно от висков к шее, но уже видно было, что это чужой. Сухие, обветренные, незнакомые черты. Ничего родного, внятного. В глазах лихорадочный блеск. Мать родная не узнает. А есть ли она у него? Когда-то, сто лет назад, были и мать, и отец, совковое отродье, не вписавшееся в рынок, зачем о них помнить.
Труднее с рыжей «матрёшкой». Она то и дело в самую неподходящую минуту возникала в сознании, то птичьим окликом, то незримым прикосновением, погружающим в головокружительное забытьё. Это мешало полному преображению, от её присутствия следовало избавиться в первую очередь.
Климов покосился на медсестру, застывшую у двери в позе послушания. Белый халатик обтягивал стройные формы, казалось, стоит голяком. Для верности Климов осушил стакан водки из плетёной бутылки.
– Раздевайся и ложись, – распорядился равнодушно. – Поиграем в секс.
– О-о-о, – простонала Зуля, летя к нему, как на крыльях. – Неужели созрел, любимый?
Но он ничего не почувствовал, держа в руках, ощупывая, тиская дрожащую, наэлектризованную горячую плоть. Тормозило где-то в мозжечке. Климов растерялся.
– Эй, подожди. – Он отстранил извивающуюся куклу. – Не спеши, не на скачках. Умеешь стимуляцию делать?
– О, конечно, любимый, конечно… Ляг на спинку, расслабься, ничего не бойся. Будет немножко больно, потом сладко, душевно…
Обманула озорница: больно было, но не сладко. Хотя всё в конце концов получилось: тупое техническое соитие, ещё тягомотнее, чем с рублёвыми «давалками» на вокзалах в прежние, счастливые времена. Но Климов знал: через это необходимо пройти. Вживайся в образ, распорядился Деверь. Это означало, что надо покончить с призраками прошлого, каким бы плохим или хорошим оно ни было. В стерильную Америку со стерильной душой…
Зуля дёргалась в конвульсиях, выдавливая из него последние капли, а Климов уже потянулся за бутылью. По бледному лицу блуждала идиотская улыбка.
– Доволен, доволен, любимый? – обеспокоенно лепетала медсестра.
– Качественно, – сквозь зубы одобрил Климов. – Но есть претензии. Чересчур активно подмахиваешь. На быках тебя, что ли, учили?
– Поняла, поняла… Хочешь повторим?
– Заткнись и прикройся. Беги за бутылкой, пустая, не видишь?
Красавицу будто вымело из комнаты. Климов лёг на пол и несколько раз со всей силы постучал о паркет головой. Остался удовлетворён: голова была как чугунная гирька.

Глава 33 Наши дни. Смерть агента

Опасаться, дрожать за свою жизнь – стыдно. Невелика ценность. Я всегда это понимал и всегда дрожал. Бывало, занозишь палец – и мчишься делать укол от столбняка. Или прихватит живот, поднимется температура – и всю ночь преследуют кошмарные видения чумы, холеры, СПИДа и клещевого энцефалита. К неполным сорока годам я переболел, в сущности, всеми видами рака, и кончилось тем, что сердобольный доктор в районной поликлинике вписал в медицинскую карту окончательный диагноз: канцерофобия (читай – идиот!). Помню, татарка Эльвира, бывшая супруга, посмеивалась надо мной: «Витя, что у тебя такое на щеке, боже мой!» Я хватался за щёку, хмурился: «Как что? Обыкновенный прыщик». – «Какой же прыщик, когда натуральный шанкр бытовой. Немедленно в больницу. Доигрался, негодяй!»
Ей смешки, а я попадался на удочку, страдал, маялся, пока прыщ не исчезал. Может, и сочинительством увлёкся отчасти потому, что смекнул: в придуманном мире я сам могу распоряжаться персонажами как в голову взбредёт, казнить и миловать по собственному усмотрению. И уже в первом романе (неизданном) на этом прокололся: один полюбившийся мне герой зажился до 250 лет, перенёс восемь инфарктов, ампутацию ног, геморроидальную лихорадку, заворот кишок и прочее, а я всё никак не мог с ним расстаться.
Полюбив Лизу, я понял, что все прошлые щенячьи страхи не идут ни в какое сравнение с чёрной тоской, охватывающей при мысли о беззащитности дорогого существа, о хрупкости, краткосрочности её лёгкого, весёлого дыхания.
Мы сидели в номере двухэтажного особняка пансионата мадам Чарльстон, в котором было две комнаты, гостиная и спальня, в Лизином номере, мой, точно такой же, – следующий по коридору. Пили белое вино из высокой бутылки, закусывая персиками. Шли третьи сутки нашего пребывания в Лондоне. Мы успели пошататься по городу, полюбоваться его красотами и сделали ещё одно важное дело: Лиза чуть ли не принудительно затащила меня в частную клинику, где мне провели экспресс-обследование – рентген, УЗИ, анализы, сканирование… Врач, пожилой англичанин, сухонький, любезный, внимательный, похожий на рано постаревшего мальчика, разглядывая снимки, уважительно цокал языком. Сказал, что первый раз видит, чтобы удаление камней делали таким образом, сразу из двух почек. Он считал это рискованным, но отметил, что русские врачи справились с задачей превосходно. К слову сказать, состояние почек, как и всех остальных внутренних органов, волновало меня куда меньше, чем в былые годы заноза в пальце, чему я сам удивлялся. Лиза восхищалась моим мужеством.
Попивая винцо, мы увлечённо обсуждали, как поутру ловчее добраться до Хитроу, откуда нам предстояло чартерным рейсом перелететь в Стокгольм. Из Швеции, если наши планы не претерпят изменении, мы должны попасть через сутки в Сантьяго, столицу Чили. Этакое детское запутывание следов доставляло Лизе огромное удовольствие. Я ей подыгрывал. Предлагал ей переодеться в мальчика-несмышлёныша, а мне – в толстую беременную тётку. Тогда уж точно нас никто не узнает, и преследователи отвяжутся. Идея ей понравилась, особенно то, что я буду беременной тёткой, но в ней был один изъян – несоответствие с документами.
– И потом, – Лиза всё ещё обдумывала детали возможного маскарада, – чтобы выглядеть мальчиком, придётся постричься. Разве тебе не жаль мои чудесные, восхитительные волосы? Погляди…
Она забрала в руки тёмно-пепельную густую волну и сбросила себе на плечи. Кокетничала с упорством опытной женщины, взгляд глубок и откровенен. У меня запершило в горле и заныло сердце.
Я ничего не сказал ей о пассажире в самолёте, показавшемся знакомым. Когда ехали на такси из аэропорта, никто вроде за нами не следил, не сидел на хвосте. Я было успокоился, но зря. В течение двух дней плотный господин с коротко, по-спортивному, остриженной тыквой мелькал в поле зрения ещё три раза. Первый раз, когда ужинали за общим столом в пансионате, он возник возле ажурного забора, стоял у ворот и тупо разглядывал дом. Я увидел его через окно. На нём была кожаная куртка, на голове чёрный берет. Обознаться я не мог, хотя бы потому, что возникла странная ассоциация с покойным Гарием Наумовичем. Я расплескал ложку супа на скатерть, смутился, начал извиняться (кроме нас за столом сидело ещё пять человек), а когда поднял глаза, господин уже исчез. Лиза посыпала пятно на скатерти солью, чем выдала свою генетическую принадлежность к руссиянам.
Второй раз – сомнительный. Мы посетили знаменитый музей мадам Тюссо (как же без этого!), и в какой-то момент мне померещилось, что одна из восковых фигур, стоящая вполоборота, вдруг сдвинулась с места, заслонилась газетой «Коммерсант» и нырнула, согнувшись, в боковую дверь. Я спросил Лизу: «Ты видела, видела?» – но она не поняла, о чём я. Подумала, что имею в виду Адольфа Гитлера, и пожаловалась, что даже восковое воплощение величайшего безумца двадцатого века вызывает у неё ужас.
Третий раз – в клинике, где делали обследование. Мы уже спешили к выходу, пересекли большую приёмную, где в креслах дожидались вызова несколько пациентов, и среди них, голову дам на отсечение, – опять стриженый, и всё с тем же зловещим номером «Коммерсанта», но на сей раз перевёрнутым вверх ногами.
После этого я дал себе слово, что в следующий раз, когда увижу преследователя, обязательно подойду к нему и спрошу, чего ему надо. Мне действительно было любопытно, какое у него задание: ухлопать нас с Лизой при первой возможности или просто отследить наш маршрут до его конечной точки. Вообще интересно, каковы планы у Оболдуева относительно непослушной дочери и беглого литератора, сбившего её с праведного пути. Сколько он отпустил нам времени погулять на воле? День, месяц, год?
– О чём думаешь, Витенька? – озаботилась Лиза. – Тебе персики не понравились?
– Не нравится бессмысленность всего, что с нами происходит, – ляпнул я неожиданно для себя и увидел, как сразу потускнел её ликующий взгляд.
Заговорила она мягко, ублажающе, как с неразумным меньшим братом, только что не гладила по головке, а главное – чудно! – как раз о том, о чём я недавно думал.
– Не говори так, Витенька, это всё от страха. Мы оба трусим, и ты, и я. Мне тяжело не меньше, чем тебе, ведь я потеряла отца, подумай…
– Почему же… Леонид Фомич жив, здоров и, надеюсь, как всегда, благополучен.
– Нам страшно, Витенька. Всем людям в нашем положении было бы страшно. Но это скоро пройдёт. Когда избавимся от этого мерзкого страха, всё переменится и начнётся новая, прекрасная жизнь. Иначе быть не может. Вот увидишь. Новая, таинственная, счастливая жизнь… Жалко, конечно, что ты не говоришь, как любишь меня. Но это тоже ничего. Когда-нибудь скажешь…
– Господи! – воскликнул я будто в забытьи. – Неужто ты это всерьёз? Да зачем я тебе нужен такой? Ты хоть даёшь себе отчёт, что твой избранник весь состоит из одних обломков? У тебя же есть глаза. Протри их получше.
– Ты мне нужен, нужен, нужен, – ответила она с маниакальной убеждённостью, – потому что ты лучше всех. В тебе моё счастье.
– Ох, – сказал я.
– Ух, – передразнила Лиза.
… Как она ни уговаривала остаться с ней на ночь, уверяя, что не будем заниматься глупостями, а только тихо полежим рядышком до утра и, если Господь пошлёт, увидим один и тот же сон, как бывало в Горчиловке, когда мы частенько путали, где сон, где явь, – как ни уговаривала, около одиннадцати я вернулся в свой номер. Но пробыл там недолго, только сделал некоторые приготовления. Я уже знал, что предпринять – и в эту ночь, и в последующие дни. Был лишь один способ сорваться с крючка, довольно опасный и сложный, но попробовать стоило.
Из дома шагнул под звёзды, жадно, словно на прощание, вдыхая влажные ароматы ночного сада. Для руссиянина весь мир дом и весь мир могила, это известно, но в призрачном сплетении дерев, в колющем электрическом полумраке, в хрусте гравия под ногами я словно почувствовал что-то родное, привнесённое с родины. Калитка в металлических воротах отпиралась простым нажатием пальца, и я незаметно выскользнул на улицу. Единственная машина в тихом переулке – горбатый «бьюик» – притулилась под вязом, свесившим голову из палисадника. Я не сомневался, что стриженый господин, подогнавший «бьюик» часа четыре назад (я засёк его из окна), как сидел в нём, так и сидит.
Так и оказалось. Через тёмные стёкла ничего не разглядишь, но я подёргал ручку задней дверцы, она открылась, я забрался внутрь, и тут же на передней панели зажглись сочно-бордовые лампочки, не то чтобы осветившие салон, но разогнавшие мрак. Хозяин машины расположился на переднем сиденье вполоборота ко мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53