Я выполнил распоряжение и по собственной инициативе защёлкнул английскую «собачку».
Я не очень хорошо понимал, почему Трубецкой ничего не делает, а просто стоит в напряжённой позе, будто к чему-то прислушивается. Хотел даже спросить об этом, но в следующую секунду обе двери резко одновременно открылись, как от толчка, и в комнату с разных сторон ворвались двое поджарых, каких-то полусогнутых мужчин, паля на ходу из пистолетов. Они целили в майора, и он ответил им тем же: раскрутился спиралью, опоясав себя жужжащим кольцом. Что-то ударило меня по правой скуле, как палкой, и я машинально шлёпнулся на пол. Нападавшие тоже попадали, один ткнулся в ковёр, будто нырнул, второй замедленно повалился на бок. Трубецкой опустился на колени. Его лицо страдальчески искривилось, плечо под белой рубахой зажглось свекольным костерком. Автомат упал на пол.
Всё произошло намного быстрее, чем я пишу, – цокающие звуки свинцовой капели, вязкие падения тел, и мгновение спустя на сцену выступило новое действующее лицо, чернявый громила в строгом вечернем костюме, улыбающийся, с непременным для всех сегодня пистолетом в руке. По мне лишь полоснул косым взглядом, отчего я ощутил лёгкий озноб, и весело обратился к Трубецкому:
– Ба-а, кого я вижу?.. Ты ли, Вован? Значит, всё такой же по-прежнему неугомонный? Ничего, это поправимо… Знаешь, я даже рад, что это именно ты. Если помнишь, за тобой должок…
Трубецкой, сидя на полу и радостно улыбаясь в ответ, потянулся за автоматом. Но чернявый (Мосол конечно) пальнул навскидку, и оружие Трубецкого, подскочив, отлетело к дивану.
– Не надо, Вова, не напрягайся. – Мосол подошёл ближе, поигрывая пистолетом. – Давай лучше поговорим напоследок. Каково быть ягненочком? Непривычно, да?
Трубецкой молчал, улыбка поблёкла, казалось, он вот-вот отрубится. Тёмное пятно на плече сделалось крупнее, расплывалось. Мне было не страшно, а как-то горько. Я понимал, что не успею вытащить пистолет. Мосол хоть и не смотрел на меня, но, конечно, не выпускал из поля зрения. В каждом его жесте чувствовалась звериная сноровка, какой у меня не было вовсе. Спасения нет, какого бы паралитика я ни изображал. Вопрос лишь в том, с кем он разделается с первым.
– Ведь знал, что придёшь за сестрёнкой, – вкрадчиво, ехидно продолжал Ашкенази. – Второй день жду, Вован. Чего ж так слабо экипировался? Привёл какого-то ханурика. Или за тобой уже никого не осталось, Вов? Раскусили тебя, да?
Трубецкой молчал, и это, по-видимому, начало раздражать триумфатора. Он придвинулся ещё ближе, почти навис над майором. В голосе зазвучало нетерпение.
– Что хочу спросить, Вован, – ты зачем дал показания? Надеялся, не узнаю? Карьеру делал, да, Вов? За счёт боевых побратимов?
– Какой ты мне побратим? – наконец отозвался Трубецкой. – Ты маньяк и сволочь. Но я тебя не виню. У тебя, Мося, психика разрушенная. Чеченский синдром. Тебе надо к доктору, вдруг подлечит. Можно к Патиссонычу.
Ашкенази ударил его ногой в раненое плечо, отчего майор совсем перевернулся и привалился к стене. Сидел в неловкой позе: одна рука заломлена за спину, сам весь перекошенный. Но в сознании. В момент удара (или мгновением позже) убийца перевёл пистолет в мою сторону, предупредил:
– Не шевелись, сучара!
Как будто угадал мои мысли. Я как раз хотел пошевелиться.
– Ну что, Вован, уважить тебя, а? – опять обратился Ашкенази к Трубецкому. – Всё-таки из одного котла щи хлебали. Чего тебе лучше? Пристрелить или ножичком уделать? А могу придушить, как шлюху. Чего выбираешь?
– Надо подумать, – ответил майор, слепо моргая.
– Было бы чем тебе думать, не валялся бы здесь! На кого замахнулся, Вова? Кого хотел наколоть?
– Мося, это беда.
– Ты о чём?
– Медицина перед твоей болезнью бессильна. Поможет только могила.
Хмыкнув, Ашкенази шагнул вперёд, но Трубецкой выпростал руку из-за спины, и с его ладони, словно луч света, спрыгнул клинок. Ашкенази качнулся в сторону, железо чиркнуло у него возле уха, пронеслось через комнату и вонзилось в перекладину книжного шкафа. Взревев от ярости, Ашкенази прыгнул и замолотил кулаками, как цепями, замешивая майора в кровавое тесто. Бил рукой и рукояткой пистолета, потом, видя, что враг не сопротивляется, наступил ногой на горло, на кадык и начал медленно давить, приговаривая: «Не больно тебе, Вова, не больно? Если больно, скажи…»
Увлечённый расправой, он на короткое время забыл про меня, и я сумел этим воспользоваться. До сих пор вспоминаю об этом с гордостью и уважением к себе. Я оторвался от стены и побежал через комнату (казалось, одолел целую милю), на ходу зацепил со стола бронзовый массивный подсвечник и, добежав, обрушил его на затылок палача. Ашкенази гулко крякнул и развернулся ко мне лицом. В его глазах сквозило изумление, смешанное с глубокой обидой. Он чудно хватал ртом воздух, словно не находил слов, чтобы высказать всё, что думает, о моём подлом поступке. Тем же подсвечником я ударил его в лоб.
Сперва он выронил пистолет, потом, печально закряхтев, разлёгся на полу.
Несколько минут я был словно не в себе, отрешённо любуясь делом рук своих. В чувство меня привёл голос Трубецкого:
– Помоги-ка сесть, Витя. – Я оторопело наблюдал, как из перекорёженного туловища высунулась голова и насмешливо сверкнул одинокий глаз.
Я помог. Трубецкой, цепляясь за меня, уселся, опёрся спиной о стену. Не мигая, разглядывал лежавшего рядом своего истязателя.
– Он живой, это неправильно, – сказал глухо. – Подай-ка его пушку.
Я подал. Трубецкой поднял руку, будто подтянул каменную плиту, и дважды нажал курок. Наконец-то я воочию убедился, что значит прежде только читанное выражение – «снёс половину черепа». Зрелище не для нервных любительниц латиноамериканских сериалов.
– Только Лизе не говори, – попросил майор как-то вяло.
Он вообще произносил слова затруднённо, возможно, у него была сломана челюсть, а может, обе. Велел достать из саквояжа походную аптечку и, когда я принёс, показал, как перетянуть жгутом плечо. Рубашку снял сам. Кровь уже запеклась, не текла. С перевязкой я справился сносно. Трубецкой похвалил:
– Молодец, Виктор. Ещё пара ходок, и станешь боевиком. Какого быка завалил.
– Сам удивляюсь, – признался я.
– Что ж, двигаем дальше. Привал окончен.
Я сомневался, что ему удастся встать. Но он проделал это без особой натуги. Стоял, покачивался, привыкал к неустойчивости. Улыбнулся одним глазом (второй не открывался пока):
– Всё в порядке, не волнуйся. Минут на двадцать меня хватит.
Лизу нашли, пройдя через спальню, в боковой, освещенной малиновым плафоном комнате, похожей на малахитовую шкатулку, увеличенную в размерах. Она мирно почивала на полосатом поролоновом матрасе, укрытая до талии серым пледом. На полу хрустальный графин, наполненный коричневой жидкостью (квас?), и хрустальный стакан. В сонном лице, в полуприкрытых голубоватыми веками глазах сосредоточилась вся безмятежность мира, давно отлетевшая от наших палестин. Вздохнув, я опустился на колени и прикоснулся губами к прохладному лбу. Лиза очнулась сразу, обвила мою шею руками и пылко ответила на поцелуй, воскресив в памяти недавние лучшие времена.
– Родной мой, как я тебя заждалась, – пролепетала едва слышно.
– Вставай, маленькая. – Я бережно разнял её тонкие руки. – Нам пора идти.
– Конечно-конечно…
Лиза поспешно села и тут увидела стоящего в дверях Трубецкого. Испуганно ойкнула.
– Володечка, что с тобой? Опять с кем-то подрался?
– Ничего страшного..! Поторопись, Лиза. Всё расписано по минутам.
… По дому пробирались медленнее, чем шли сюда. Майор был в неважной форме, хотя бодрился. Он с досадой отстранился, когда я попытался его поддержать. Я уже понял, что случай свёл меня с человеком редкостной живучести, известной мне лишь понаслышке. После таких побоев и с такой раной я, наверное, пролежал бы месяц бездыханный, а Трубецкой передвигался, разговаривал и улыбался почти прежней очаровательной улыбкой. И заботился не о себе, а о нас с Лизой. О Лизе, точнее сказать. Я ему ни сват, ни брат, увы.
Минут пять подождали Лизу у её комнаты. Она появилась переодетая в дорожные брюки, куртку, с кожаным чемоданом средних размеров. Если сравнивать с нашим первым бегством, то багаж, конечно, пожиже. Я хотел взять чемодан – не отдала.
– Витенька, он лёгкий, не надо…
У выхода на улицу возле стрельчатого высокого окна спиной к нам стоял коренастый крепыш со стриженым затылком, одетый в форму десантника. Обернулся на наши шаги – Гата Ксенофонтов. У меня кишки заныли, но ничего особенного не произошло. Нас с Лизой начальник безопасности будто не видел в упор, зато с Трубецким перебросился несколькими фразами.
– Наследил крепко? – хмуро спросил.
– Не очень, но прибраться надо.
– Вижу, что не очень. Иди ляг. Сам провожу.
– Нет. Извини, Гата. Хочу посмотреть, как уедут.
– Ладно…
Тут он изволил наконец заметить меня.
– Видишь, писатель, сколько из-за тебя хлопот добрым людям. Мой совет: никогда не связывайся с миллионщиками.
Лиза за меня заступилась.
– Что вы такое говорите, Гата Анатольевич? Разве Виктор Николаевич мог предположить, что угодит в гадюшник?
Полковник не ответил, опять повернулся спиной: дескать, делайте что хотите, я вас знать не знаю.
В поместье царило оживление, как на огромной стройплощадке. Множество турок-рабочих, переодетых в шотландцев, сновали среди техники: подъёмных кранов, грузовиков со стройматериалами, лебёдок, фур непонятного назначения. До гаражей было недалеко, метров сто по липовой аллее, но по дороге наткнулись на управляющего, на Мендельсона, выступившего из кустов можжевельника как бы случайно. Вид у него был деловой: очки на лбу, руки в краске. Встреча получилась такой же, как с Гатой, с той разницей, что Осип Фёдорович из всей троицы выделил как бы одного меня. Вежливо поинтересовался:
– Кажется, опять в добром здравии, Виктор Николаевич? Был слух – приболели? Я волновался.
– Перемогся кое-как… Осип Федорович, что за сооружение вон там, сбоку от бассейна? Чем-то удивительно напоминает виселицу.
– Виселица и есть. В натуральном виде.
– А почему такая большая? Полк можно разместить.
– Американский аттракцион, новинка сезона. Называется «Повесь сам». Никто ещё в действии не видел. Говорят, эффектная штука. Для любителей острых ощущений. Вечером подвезут десяток пенсионеров из приюта, на пробу. Ежели будет охота, сможете сами опробовать…
Я не понимал, говорит ли он серьёзно, но учтиво поблагодарил и сказал, что коли обернусь к вечеру, обязательно для смеха вздёрну собственноручно парочку стариканов. Лиза толкнула меня локтем в бок, довольно чувствительно.
В гараже стояло с десяток иномарок разных калибров, от трудяги «фордзона» до тёмно-вишнёвого, устремлённого в будущее «феррари». Худенький молодой человек в джинсах и светлой рубашке полировал замшей капот голубого «ситроена». Увидев нас, засуетился, открыл заднюю дверцу.
– Валера, – представил его Трубецкой. – Довезёт до вертолёта… Валер, не подведи, вся Европа на тебя смотрит.
Юноша засмеялся, сверкнув ослепительно-белыми зубами. Можно сказать, был копией Трубецкого, только пожиже. Не заматерел ещё. Трубецкого шатало. Он держался рукой за створку гаражных ворот.
– Давайте, ребятки, с Богом. Когда-нибудь увидимся.
Мне захотелось его обнять, но я лишь осторожно тронул за плечо.
– Спасибо за всё, брат. Выздоравливай скорее.
– Не сомневайся… Береги эту куклу.
Я сидел в салоне на заднем сиденье, Лиза всё ещё прощалась с Трубецким, поднявшись на цыпочки, гладила ладошками его опухшие щёки. Я поймал себя на мысли, что почти не думаю о ней. Какая-то красивая юная девушка, куда-то вместе бежим. От кого? Зачем?
За ворота поместья выехали без проблем. Лиза тихонько всхлипывала, привалившись к моему боку. Чудно. Я опять ничего не чувствовал, как-то внутренне обмёрз. Не прочь бы закурить, но лень доставать сигареты. Какая-то вязкая накатила усталость. Как после большой температуры.
Ехали недолго, минут десять, и всё лесом. Подмосковный лес полон неодолимого очарования для тех, кто понимает. Европа и Азия тут дышат рядом.
Лиза перестала хныкать, спросила:
– О чём думаешь, Витенька?
– Слишком много трупов, – сказал я. – Непривычно как-то.
Она крепко сжала мою ладонь.
Небольшой частный аэродром открылся неожиданно и весь целиком: две взлётно-посадочные полосы – бетонная и грунтовая, домик с диспетчерскими службами, с круглой стеклянной башней, ретрансляторная вышка, радары… На стоянке две «Сессны», как уснувшие стрекозы, а чуть поодаль – зелёный вертолёт, похожий на земляного жука, размером чуть побольше нашего «ситроена», вероятно, спортивная модель, я в этом не разбираюсь.
Пилота звали Степан Степаныч. Мужчина лет около сорока, веснушчатый и курносый. Встретил нас как родных. Они о чём-то коротко пошушукались с водителем Валерой, потом он (Степан Степаныч) помог нам подняться через неудобный люк в салон (?) и усадил на кожаные полукресла лицом друг к другу. Отсюда, если вытянуть голову, была видна приборная панель. Зарокотал двигатель, зашуршали лопасти, будто град обрушился на крышу, и мы взлетели. Когда поднялись повыше, началась качка, и у меня возникло неприятное ощущение, будто мои хрупкие почки окликают одна другую с целью опять поменяться местами. Наверное, я побледнел, и Лиза мгновенно отреагировала.
– Тебе плохо, да, плохо, Витенька? – В очах испуг.
– Ничего не плохо. Так хорошо никогда и не было.
Заглядывала сбоку, стараясь поймать взгляд. Мне это не нравилось.
– Витя, хочешь, скажу что-то очень важное?
– Валяй.
– Трупы, кровь – всё это, конечно, ужасно. Но это всё позади. Главное – мы вместе. Пока мы вместе, с нами ничего не случится. Ты только поверь в это. Пожалуйста, поверь.
Мне стало стыдно. Балованная девушка, почти ребёнок, утешает старого мудака, пытается вселить в него мужество.
– Уверена, что мы поступаем правильно?
– У нас нет выбора… И потом…
– Что потом?
– Не стоит так уж всё драматизировать. – Лиза говорила чуть смущённо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53