Липучая болезнь – ужасная штука, хуже всякого СПИДа.
Ещё её называли Чикой и Антоновной. СПИД победили десять лет назад, от него теперь не умирали, Антоновна пришла на смену. В глаза её никто не видел, но это и понятно. Кто видел, тех уже самих никто не видел никогда. По приказу Ата-Кату Митю отвязали, но к Даше не посмели прикоснуться. Митя самолично её развязал, мёртво спящую, упавшую в руки, как спелый плод.
В сопровождении трёх одичавших, знаками указывавших дорогу, перенёс её в шалаш, бережно уложил на низкое ложе из сосновых лап. За то время, пока происходили все эти события, Митя примерно прикинул численность одичавшего племени – около ста человек, не больше. Безусловно, все они отличные охотники и следопыты. И все без царя в голове, но не зомби. Кто угодно, но зомби среди них не было, а это означало, что действия одичавших в принципе предсказуемы, поддаются анализу и корректировке. По-видимому, их жизнь мало чем отличалась от бытования болотных людей, обретавшихся возле ставки Истопника, как, впрочем, и от жизни большинства руссиян, согнанных со своих извечных поселений, а их ещё от океана до океана – тьма-тьмущая.
Вскоре один из волосатиков заглянул в шалаш и швырнул к ногам Мити связку сушёных корешков и поставил у входа пластиковую бутылку с водой. Состроил диковинную рожу, прорычал что-то насмешливое и исчез.
Митя потёр «матрёшке» щёки, подёргал за волосы, подул в нос, и она очнулась. Бледная, осунувшаяся. Глаза без блеска. На голове рыжий ком. Кожа в крапинках – следы злоупотребления колониальной косметикой с возбуждающими добавками. И вот такая она была Мите дороже всего. Дороже всего, что он когда-либо имел.
– Страшная, да? – привычно отгадала она его мысли.
– Какая есть…
Дал ей попить из бутылки, сунул в руку пару корешков.
– На, пожуй… Только не спеши глотать.
– Митя, я уж думала – всё. Думала, помираю. Не пойму, как ты справился. Митька, ты же настоящий пронырщик.
– Есть маленько. Жуй, тебе говорят.
– Что дальше делать, Митенька? Они ведь нас всё равно убьют.
– Ночью уйдём. Охрана – два волосатика, пустяки. Худо, нож забрали и топор. И рюкзаки со всем запасом – тю-тю. Ничего, перебьёмся.
– Что ты, Митенька, – испугалась Даша. – Пошевелиться нет сил. Куда я пойду?
– Значит, оставайся, – без раздумий холодно бросил Митя.
«Матрёшка» подавилась корешком, глаза увлажнились.
– Правда уйдёшь? Один?
– Куда деваться? У меня задание… Ладно, не дрожи. Верну должок, встанешь.
– Митя, кто мы такие? Зачем всё это с нами происходит?
Митя не удивился вопросу и вполне его понял, но ответа не знал. И всё же был рад, что она его задала. Он сам всё чаще задумывался об этом. Кто он такой? Зачем родился на свет? Неужто лишь затем, чтобы его пинали и преследовали все кому не лень?
… Под утро слиняли. Митя подкрался к двум волосатикам, дремавшим на корточках неподалёку от входа в шалаш, и с такой силой стукнул их кочанами друг о дружку, что шишки посыпались с веток. Бежать по ночному лесу трудно, но через час быстрым шагом они добрались до чёрной речки, погрузились в смолистые воды и поплыли вниз по течению. Плыли долго, сколько смогли, до тех пор, пока оба не выбились из сил.

Глава 12 Наши дни. Допрос должника

Типичная сценка из жизни руссиянских бизнесменов: допрос оборзевшего соратника. На сей раз ему должен был подвергнуться некто Зосим Абрамович Пенкин, коммерческий директор «Голиафа». По дороге Гарий Наумович (юрист!) рассказал, что собой представляет этот Пенкин. Блестящий комбинатор, ас финансовых махинаций, ценитель изящных искусств, короче, во всех отношениях незаурядный человек, а в чём-то гениальный. Можно считать – коммерческий бог концерна. Рука об руку с Оболдуевым они поднимались на финансовый олимп, но на каком-то этапе у бывшего (в совке) министерского клерка началось головокружение от успехов. Он и в прежние годы, разумеется, химичил (как без того?), вёл двойную бухгалтерию, сливал в собственную мошну не меньше десяти процентов от каждой крупной сделки, запараллелил денежные потоки на подставные фирмы и прочее в том же духе; но Оболдуев относился к его шалостям на удивление снисходительно, пока Пенкин окончательно не зарвался. На днях служба безопасности «Голиафа», которую возглавлял бывший генерал КГБ Жучихин, представила неопровержимые доказательства того, что хитроумный соратник задумал вопиющее злодейство: нацелился прибрать «Голиаф» к рукам целиком и готовит покушение на своего благодетеля, для чего законтачил с известной охранно-киллерской фирмой «Пересвет». Убойные факты – видеоматериалы и записи телефонных разговоров – тем не менее не убедили Оболдуева, и он, прежде чем решить судьбу друга, потребовал провести дополнительное, контрольное расследование.
Я выслушал всё это с интересом, но заметил, что не понимаю, почему я должен принимать участие в чисто семейной разборке. Гарий Наумович, рискованно огибая пробку по встречной полосе (с включённой мигалкой), снисходительно улыбнулся.
– Виктор Николаевич, я вам просто удивляюсь. Неприлично в вашем возрасте задавать такие наивные вопросы.
– Извините, Гарий Наумович, но я работаю над книгой, а это…
– Именно книга… Разве не важно своими глазами увидеть, с какими ничтожествами иногда приходится иметь дело великому человеку? По моему слабому разумению, как раз в таких нештатных ситуациях как нельзя ярче проявляется благородство господина Оболдуева и величие его души. Или вы не согласны?
Думаю, моё согласие интересовало его примерно так же, как меня цвет его нижнего белья. Общаясь с Верещагиным, я пришёл к выводу, что он не видит во мне равноценного собеседника и, обращаясь ко мне, разговаривает как бы сам с собой, разыгрывая короткие интермедии для собственного развлечения. Для него, как и для Оболдуева, я был всего лишь забавным человеческим экземпляром, страдающим повышенной, ни на чём не основанной амбициозностью. Суть в том, что российское общество уже лет пятнадцать как разделилось внутри себя на тех, кто грабит, и на быдло, чернь, которая по старинке пытается заработать деньги трудом. Это разные миры, и между ними неодолимая пропасть, которая день за днём углубляется. Грабители, расписавшие страну в пулечку и рассовавшие выигрыш по бездонным карманам, естественно, не считают остальных за полноценных людей, что и понятно, но и быдло инстинктивно отвечает им взаимностью. Я сам не раз ловил себя на том, что, увидев на экране какую-нибудь до боли знакомую сытую, самодовольную рожу, вещающую о святой частной собственности, о правах человека и т. д., испытываю желание перекреститься и в испуге бормочу: «Чур меня! Чур меня!»
Приехали на «Динамо», долго петляли переулками и очутились возле каких-то складских помещений, огороженных железным забором, с каменными воротами. Гарий Наумович сказал охраннику несколько слов через спущенное стекло, и тот опрометью бросился открывать. Подрулили к кирпичному домику с металлической входной дверью с электронной защитой. Гарий Наумович позвонил – её тут же открыли.
Комната, где проводилось дознание, была большая с обитыми пластиком стенами, с необычным чёрным (резиновым?) покрытием на полу. Посередине длинный, наподобие операционного, стол, вокруг разная аппаратура, по всей видимости, особого назначения. Одна стена сплошь заставлена стеллажами, тоже с разными инструментами и приборами, у другой стены медицинский шкаф со стеклянными дверцами. В комнате, когда мы вошли, находились трое мужчин, все примерно одинакового возраста, за пятьдесят. Один белом халате. Четвёртый мужчина, обнажённый до пояса, с унылым лицом, испачканным кровью, сидел кресле в характерной позе пытаемого бизнесмена, руки пристёгнуты к подлокотникам изящными браслетами. Наверное, это и был не кто иной, как коммерческий директор «Голиафа» господин Пенкин.
Гарий Наумович представил меня присутствующим – генералу Жучихину и двум его ассистентам – как референта по конфликтным проблемам. Вряд ли он сам мог объяснить, что это означает, но генерал почему-то сразу проникся ко мне доверием. Пожаловался:
– Чёрт знает что такое. Пятый час бьёмся, а воз, как говорится, и ныне там. Упёртый, сучонок.
– Сыворотку вводили? – спросил Гарий Наумович.
– А как же. Прекрасный французский препарат нового поколения… И током пробовали растормошить – никакого толку. Я уж думаю дедовский метод применить: подвесить на растяжку да яйца оторвать.
Вид у генерала был внушительный: короткий ёжик над низким лбом, светлые глаза, подёрнутые звериным холодком. Так как он продолжал смотреть на меня, поинтересовался:
– А что вы, собственно, хотите от него узнать?
– Да в общем ничего, нам и так всё известно. Мокрушник хренов. Но хозяин настаивает на чистосердечном признании. Чтобы всё, как говорится, по закону.
Генерал повернулся к креслу и в сердцах замахнулся кулаком.
– У-у, подлюка! Будешь признаваться или нет?
Коммерческий директор, внимательно прислушивающийся, испуганно вжал голову в плечи и захныкал:
– Не в чем признаваться, Иван Иванович. Навет все это. Вам самому потом стыдно будет. Невинного человека терзаете.
– Вот, извольте. – Генерал в отчаянии развёл руками. – И так всё время одно и то же. Навет, завистники… Кончать с ним надо. Что нам тут, до ночи маяться? Гарик, позвони хозяину, пусть даёт добро.
– Бесполезно, Иван Иваныч. Вы же знаете, какой он щепетильный в этих вопросах.
Ассистент в белом халате (Юрий Карлович, кажется) несмело предложил:
– Иван Иванович, может быть, по маленькой, для променаду?
– И то правда, господа, – оживился генерал. – Прошу следовать за мной.
Следовать пришлось недалеко – в угол комнаты, за пластиковую ширму, разрисованную алыми гвоздиками. Там обнаружился стол с водкой и закусками. Мы все пятеро удобно расположились на низких железных табуретках. Второй ассистент, богатырь с шеей, равной моему туловищу, – его звали без имени и отчества, просто Купоном, – разлил водку по серебряным стопарикам. Когда все выпили, генерал поделился своими соображениями. По его мнению, допрос продвигался туго по той причине, что негодяй боялся своих сообщников из «Пересвета» больше, чем Оболдуева. Для этого у него были веские основания. Киллеры-охранники из «Пересвета» славились своей неумолимостью и любое нарушение контракта воспринимали как личное оскорбление.
– Похоже, Абрамычу так и так хана, – заметил генерал. – Доигрался, подлец. Но уж лучше принять смерть от руки хозяина, чем стать подопытным кроликом на старости лет. У них в «Пересвете» полный беспредел. Эксперименты по многоступенчатому умерщвлению. Жуткая штука, господа. Говорят, у них договор с Аль-Кайедой и с военной базой в Гуантанамо. Ничего не скажешь, широко развернулись.
– Всё же, Иван Иванович, – Верещагин закусил маринованным огурчиком, сладко почмокал, – босс вряд ли удовлетворится вашими объяснениями. Ему нужен результат.
– Понимаю… Но вот же вы привезли специалиста. А, Виктор? Может, попробуете с ним потолковать тет-а-тет? Может, перед вами откроется, облегчит душу?
– Да, Виктор Николаевич, – поддержал юрист. – Попробуйте, покажите, на что способны инженеры душ.
– Иначе Купон им займётся. – Генерал скабрезно ухмыльнулся. – Нет смысла дальше тянуть.
Делать нечего, я наспех хлопнул стопку и вышел из-за ширмочки. При моём приближении Пенкин вскинул голову и напрягся. Несмотря на перенесённые страдания и выбитые зубы, он не выглядел сломленным человеком. Напротив, в круглых беличьих глазёнках светилось даже какое-то сумасшедшее озорство. Я не испытывал к нему сочувствия. Как каждый руссиянин, я давно привык к виду крови и чужих мук. После того как Гата Ксенофонтов застукал меня с Лизой, моё положение было, вероятно, ненамного лучше, чем коммерческого директора. Немудрено, если через день-два я сам окажусь в этом кресле.
– Ай-яй, Зосим Абрамович, – я покачал головой, изображая недоумение, – как же вы так опростоволосились?
– Миллион, – ответил он шёпотом, предварительно попытавшись заглянуть себе за спину.
– В каком смысле миллион?
– Вижу, вы культурный человек, интеллигент… Не чета этим питекантропам… Помогите отсюда выбраться – и миллион ваш.
– Долларов?
У Пенкина хватило мужества снисходительно улыбнуться.
– Не знаю, как вас зовут…
– Виктор.
– Послушайте сюда, Виктор. Меня подло подставили, и я знаю кто. Естественно, Леонид Фомич сейчас в ярости, ничему не поверит. Ему нужны доказательства. А мне нужно два дня, чтобы их собрать. Вспомнил, кто вы такой. Вас наняли, чтобы воспеть осанну Оболдую. Это прекрасно. Жаль, мы не встретились раньше. Уверяю, помочь мне в ваших интересах.
– В моих?
– Юноша, вы плохо себе представляете, куда попали. Как только перестанете быть нужным, от вас избавятся, как от многих других. Раздавят, как клопа, простите за прямоту. Оболдуй безжалостен, впрочем, в бизнесе по-другому нельзя. Не мне его упрекать. Вы не могли бы дать сигарету? Страсть как хочется покурить.
Разговор становился занятным. В быстрой, пугливой речи коммерческого директора не было и следа той заторможенности и обалделости, которая непременно наступает после вливания сыворотки правды. Что же это за существо? Я сходил за ширму за сигаретами, заодно принял ещё стопаря и прихватил дозу для Пенкина. Заметил, что на столе появились две новые бутылки.
– Ну что, сынок, колется мерзавец? – спросил генерал.
– Пока нет, но, кажется, близок к этому.
– Уж вы постарайтесь, Виктор, – ехидно проговорил Гарий Наумович. – Вся Европа на вас смотрит.
За моё короткое отсутствие они все успели как-то здорово надраться. Ассистенты кемарили с открытыми глазами, окружённые сладковатым ароматом травки. Видно, утомились, сердечные, выбивая признание из упёртого Абрамыча.
Пенкин жадно выпил водку из моих рук, после чего я сунул ему в рот зажжённую сигарету. На его лице проступило выражение полного умиротворения, на мой взгляд, совершенно неуместное в его положении.
– Зосим Абрамович, почему бы вам не предложить деньги Верещагину?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53