Посетителей в этот час было мало, но в каждом человеке, входившем в ресторан или проходившем через холл, чувствовалась та особая уверенность, которая в представлении Эрика всегда связывалась с образом Тони Хэвиленда. Много лет назад, когда Эрик только начинал работать с Хэвилендом, он однажды встретился в его кабинете с полным, хорошо одетым мужчиной и дамой, которую он потом застал на квартире у Тони. Эрик вспомнил, что в этой паре – фамилия их была Питерс – ему бросилась тогда в глаза такая же неуловимо вызывающая манера держаться, словно весь мир должен признавать их превосходство просто потому, что они сами внутренне ощущают его. Эта уверенность долго оставалась для Эрика загадкой, и ответ на нее он нашел только во время поездки на Кони-Айленд, когда понял, что двадцать долларов в кармане могут избавить его от любых неудобств.
Тони явился один, ровно в семь. Он был без шляпы, в темном, отличного покроя костюме из какой-то летней ткани, отливавшей шелковистым блеском. Ответив на поклон метрдотеля, он огляделся кругом, рассеянно скользнул взглядом по Сабине, но, увидев рядом с ней Эрика, тотчас же улыбнулся. Они пожали друг другу руки. Эрик заметил, что у Тони поседели виски, а под глазами появились морщины и темные круги.
– Ну-ка, покажитесь, Эрик, – сказал Тони. – Вы действительно становитесь похожи на промышленного магната. Впрочем, вам еще надо отрастить брюшко. Но должен сказать, что я впервые вижу вас в хорошо сшитом костюме.
Эрик засмеялся.
– Вы помните Сабину, не правда ли? Сабина, это Тони Хэвиленд.
Тони с улыбкой поглядел на нее.
– Я бы вас никогда не узнал. Честно говоря, минуту назад, войдя сюда, я подумал: кто это такая?
– Вы меня даже не заметили, – возразила она.
– Поверьте, заметил. Это был просто первый взгляд исподтишка. Потом я принялся бы смотреть на вас во все глаза. Вы стали совсем взрослой.
Сабина снова засмеялась. Она слегка покраснела от смущения, но ей было приятно.
– Какой же я была, когда мы с вами познакомились?
– Вы были славной, хорошенькой девочкой. Теперь вы стали очень интересной женщиной. И пока я еще окончательно не запутался, я скажу так: вы стали обаятельной, очень интересной, красивой, взрослой женщиной.
– Ну, хорошо, – сказала Сабина. – Этого пока вполне достаточно.
– А вы как, Эрик? – повернулся к нему Тони. – Как ваша работа? Что она собой представляет?
Эрик махнул рукой.
– Не спрашивайте. Я чувствую себя Аладдином и начинаю привыкать к мысли, что дух из волшебной лампы может исполнить любое мое желание.
Через минуту пришла Дороти Хойл. Ее лицо так настойчиво привлекало к себе внимание, что не было уже никакого желания интересоваться тем, что скрывалось за этой внешностью. От нее трудно было отвести глаза, хотелось еще и еще проверить первое ошеломляющее впечатление от ее красоты. Тони, однако, был с ней любезен, как со всеми, и слегка небрежен.
Наконец они уселись за столик. Эрик, украдкой любуясь красотой Дороти, заглянул в меню; цены оказались такими неправдоподобно высокими, что он чуть не расхохотался. Он встретился взглядом с Сабиной и, увидев в ее глазах то же комическое удивление, сделал знак, чтобы она не обращала внимания на цены. Вечер шел своим чередом, в обстановке непринужденного веселья, подогретого несколькими коктейлями.
Эрику казалось, что вокруг него разливается чудесный золотистый свет, – сегодня он как бы праздновал свою личную победу над судьбой – победу окончательную, после которой никакие силы уже не смогут столкнуть его обратно, в мрачную мглу. Но где-то вдалеке ему мерещилась мутная тьма, откуда он вырвался к свету, и в ней Эрик различал туманные образы тех, кого он там оставил.
– Вы что-нибудь слышали о Хьюго Фабермахере? – внезапно обратился он к Тони. – Несколько месяцев назад он уехал из Кемберленда и, думаете, написал мне хоть слово? Ни единого.
– Он в Чикаго, – сказал Тони. – Я не так давно видел Эдну. Кажется, ему не очень легко, – она говорила о нем как-то неопределенно.
– Все-таки он мог бы написать, – упрямо сказал Эрик и тем же тоном прибавил: – А если б я не был такой свиньей, я бы и сам ему написал.
Он перестал оглядываться на далекие тени и, как бы желая вознаградить себя за грустные воспоминания, повернулся к сидящей рядом девушке. Она была вся золотая, как сиявший вокруг него свет. Она была создана для таких минут, какие сейчас переживал он.
– Простите, что я так разглядываю вас, мисс Хойл, – начал он.
– Дороти, – поправила она. Ее красивые губы мягко раскрылись над полоской ровных белых зубов.
– Ну хорошо, Дороти. Но все-таки, простите, что я так вас разглядываю. Мне еще никогда не приходилось встречать таких красавиц.
– Расскажите мне о вашей работе, – смеясь перебил его Тони. – Что вы делаете?
– Что я делаю – не так интересно. Самое замечательное – это условия, которые мне здесь создали. Даже Кларк Риган временами перестает мне сниться по ночам.
– Но все-таки, что же вы делаете? – настаивал Тони.
– Пожалуй, моя работа может показаться незначительной, – сказал Эрик, – но на самом деле это не так. Я конструирую особый сверлильный станок, который самостоятельно проделывает весь цикл операций. Конечно, это не решает проблемы разгадки Вселенной, но все-таки это важно. И как все чудесно организовано! Я делаю эскиз какой-нибудь детали, отдаю чертеж рассыльному, он отправляет его, куда следует, и через день-другой я получаю готовую деталь. Электронные лампы, реле, анализаторы, цепи – все, что мне нужно или только еще может понадобиться, я получаю сразу, и никто меня ни о чем не спрашивает. Просто как в чудесном сне!
Весь вечер был похож на сон, так же как и все это лето. Обед был чудесный, спектакль замечательный, хотя пьеса была довольно глупая. Актеры играли по-настоящему хорошо, за исключением бедной красавицы Дороти, которая на сцене казалась совсем деревянной и не такой уж красивой. Но в конце концов – великодушно оправдывал ее Эрик, находившийся в лучезарном настроении, хотя пьеса ему порядком наскучила, – в конце концов, что же могла сделать Дороти с такой дурацкой ролью?
После спектакля все пошли за кулисы и стали ждать Дороти в мрачном полуподвальном коридоре; мимо то и дело пробегали актеры, обдавая их волной шумного заразительного веселья. Потом они вчетвером поехали в какой-то ночной клуб возле Гринвич-виледж, славившийся своим оркестром. Эрик танцевал с Дороти, обнимая ее гибкую, стройную талию; затем он танцевал с Сабиной, потом снова с Дороти. Он даже и не подозревал, что умеет так хорошо танцевать. Ему казалось, что весь вечер он только и делал, что танцевал и смеялся.
Улегшись в постель, он почувствовал, что не заснет, хотя устал до смерти. Он лежал в темноте, улыбаясь в потолок, и перед его открытыми глазами мелькали сотни образов и сцен. Ему хотелось пережить этот вечер снова, повторить его как можно скорее, завтра же.

3

Все лето и часть осени прошли в сплошном беззаботном веселье. Жизнь казалась какой-то нереальной. Эрик часто пытался внушить себе, что так не годится, но ничего не мог с собой поделать. Что касается сверлильного станка, над которым он работал, то Эрик никак не мог преодолеть ощущения, что он делает какую-то замысловатую игрушку; к тому же работа подвигалась с удивительной быстротой, и это еще больше усиливало впечатление несерьезности того, что он делал.
Сверлильный станок в действии напоминал забавную маленькую старушку, которая уселась, скрестив ноги, и близоруко всматривается в собственные колени. Для того чтобы привести восемнадцатидюймовую модель в действие, достаточно было положить гладкую пластинку на плоскую поверхность под сверлом и щелкнуть пусковым переключателем. Сначала слышался нестройный гул нескольких моторов, потом пластинку, как ребенка, обхватывали зажимы, похожие на маленькие ручки. Серая длинноносая головка сверла медленно нагибалась вниз и с жужжанием опускалась на пластинку – казалось, что близорукая бабушка наклоняется к ребенку, лежащему у нее на коленях, и что-то нашептывает ему на ушко. Через секунду круглая шишковатая головка сверла поднималась, чуточку отодвигалась в сторону и опять опускалась вниз. Снова и снова серенькая старушка клевала носом тесно зажатую пластинку в десяти разных местах, и каждый раз дырки были просверлены именно там, где намечало автоматическое управление, изобретенное Эриком.
Все эти движения, такие точные и простые, являлись результатом работы сложной электрической аппаратуры, расположенной в три ряда на открытом щите. Здесь царило беспорядочное оживление. Электронный тиратрон, тускло-серый от ртути, покрывавшей изнутри его стенки, вдруг вспыхивал ярким пурпурным светом; сетки контрольных ламп от добавочной нагрузки светились розоватым, светом, как широко раскрытые глаза; пощелкивали реле, извивались червячные передачи, то останавливаясь, то снова возобновляя свой змеиный ход. Эрик с удовольствием возился с этой системой; но, по всей вероятности, с таким же удовольствием он мастерил бы игрушечную электрическую железную дорогу.
Осмотрев станок, Тернбал сказал только, что он очень доволен и что, по его мнению, Эрику можно, наконец, посетить завод фирмы «Гаскон». Тернбал собирался туда на другой день и пригласил с собой Эрика.
Но следующий день оказался последним днем этого безмятежного, похожего на сон существования. Ничего особенного не случилось, ничего особенного не было сказано, но то, что Эрик увидел в Ньюарке, заставило его взглянуть на все окружающее иными глазами.
Стоял один из тех бессолнечных, но прозрачных дней, какие выпадают в конце октября. С реки Гудзон дул сильный ветер. Когда лимузин Тернбала выбрался из туннеля, Эрик оглянулся назад, на город, оставшийся за рекой, – громоздкие уступы домов вздымались прямо из серых вод Гудзона, пароходы и верфи казались цветными пятнами у массивного подножия города. Каждая линия, каждый угол, каждое окно обозначались четко, как на гравюре.
Тернбал заметил выражение его лица и выждал, пока он обернется.
– Какой вид, а? И какой город! Вы уже совсем устроились?
– Более или менее. Моя жена – здешняя, – сказал Эрик. – Она родилась в Нью-Йорке.
– Вот как? – Тернбал слегка замялся. – Как ее девичья фамилия?
– Вольтерра. – Не успев произнести эту фамилию, Эрик почувствовал в вопросе Тернбала некую настороженность и внутренне возмутился, так как сразу понял, что это значит. – Ее дед и бабка были выходцами из Италии, – сказал он, отвечая на невысказанную мысль Тернбала. Против воли голос его прозвучал довольно резко.
– В Нью-Йорке много хороших итальянских семей, – заметил Тернбал, слегка покраснев. – В конце концов, у каждого из нас предки – иностранцы.
– А у некоторых не только предки. Мой отец родился не в Америке. Он всю свою жизнь говорил с акцентом. Он был чех. Вот почему я не пришел на работу на другой день после этой гнусной Мюнхенской сделки. Я не мог не думать о своих родственниках, которых я никогда не знал. Черт, возможно, что у меня и в Норвегии есть двоюродные братья и сестры. В моей семье соединилось много разных национальностей.
Тернбал, удивленный тоном Эрика, пристально посмотрел на него.
– Э, да вы, кажется, обиделись?
– Не знаю, – сказал Эрик и отрывисто засмеялся. – Пожалуй, да.
– Ради Бога, не обижайтесь, – с притворным испугом воскликнул Тернбал и, немного помолчав, сказал: – Должно быть, я действительно могу показаться, чванным старикашкой. Порой я и сам это сознаю. Чувствую иногда, что в голосе у меня появляется этакий оттенок, и тогда сразу вижу себя старым толстым пустобрехом, каких, бывало, в молодости я просто терпеть не мог. – Он вытянул ноги на мягкий коврик, устилавший машину, и уставился на свои черные, блестящие остроносые ботинки. – Я еще не видел ни одного преуспевающего в делах человека, у которого бы это так или иначе не проявлялось. И у вас так будет, вот увидите. Оглянетесь кругом, посмотрите со своей горы на людей, не сумевших одолеть подъем, и, Боже мой, конечно же, вам станет приятно, что вы один из немногих, которые все-таки сумели подняться. Потом проходит время, вам уже кажется, что иначе и быть не могло, и вот тут-то и начинает переть из вас чванство. Но вы правильно обиделись. Я действительно задираю нос перед иностранцами, есть такой грех. Но, черт возьми, я же не родился с такими взглядами, я их нажил, как вот это брюхо. Что поделаешь, когда в этом паршивом мире, пробиваясь вперед, даже не замечаешь, как набираешься всяких предрассудков. Знаете, бывает, прислушаешься к тому, что сам говоришь, и даже в пот бросает, – так все это не похоже на то, как я думал раньше. Когда вам будет столько лет, сколько мне, вы поймете, что в вас сидит целая компания самых разных людей: тут и такие, каким вы были в детстве, и такие, каким вы были в школе, когда бегали за девочками и когда первый раз поступили на работу, когда вы сели на мель и когда почувствовали, что идете в гору, – в вас сидит по десяти процентов от каждого, и попробуйте-ка собрать их всех вместе и разобраться, что к чему. Ей-Богу, я просто никак не могу. Так что вы на меня не обижайтесь. – Он улыбнулся, и на его красном, немного смущенном лице появилось очень молодое выражение. – Я ведь, в сущности, неплохой парень.
Длинная машина плавно катилась по шоссе, потом мимо потянулись грязные кварталы, застроенные убогими лачугами и фабричными зданиями. На целые мили вокруг расстилались серые фабричные городки, и казалось, что остров, сверкающий вдали, за рекой, – только архитектурное украшение, сооруженное для красоты, а здесь, в этих уродливых закопченных кварталах, трудятся для того, чтобы оплатить его стоимость. В воздухе летала сажа и носились самые разнообразные запахи – пахло серой, жженой резиной; потом потянуло аммиаком, повеяло приторным запахом шоколада, затем возник густой, словно в гигантской хлебопекарне, кислый запах дрожжей, наконец, снова запахло резиной и железом.
Проехав еще несколько кварталов, длинный черный автомобиль резко свернул в вымощенный булыжником двор и подъехал к большому пятиэтажному зданию, такому же закопченному, как и те, что остались позади.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81