Каждое изменение в геометрической конструкции означало изменение в ее вычислениях.
Потребовалось несколько часов, чтобы из абстрактных вычислений создать практически выполнимый проект опыта. По временам спор всецело завладевал вниманием Эрика, и он забывал, что перед ним женщина, с которой он когда-то был на грани близости. Но потом она вдруг опиралась рукой о бедро или скрещивала на груди руки, и он сразу терял нить мысли. Несмотря на это, за несколько часов они успели проделать большую работу. Эрик так и не доискался причин происшедшей в ней за этот год перемены. В середине дня они решили сделать перерыв и позавтракать. Он молча следил, как она кладет мел и собирает свои бумаги, и решил положить конец недомолвкам.
– А сегодня вечером вы, надеюсь, не заняты? – спросил он.
Мэри взглянула на него, сдвинув брови, словно за несколько последних секунд мысли ее успели унестись куда-то очень далеко.
– Вечером я уже не смогу работать, – сказала она. – Да и кроме того, я думаю, что мы закончим после завтрака.
– Я говорю не о работе.
Их взгляды встретились, и она как будто даже растерялась от неожиданности.
– Послушайте, Эрик, ведь это было так давно, – не сразу сказала она. – Я… ну, словом, я почти что помолвлена. Во время своей поездки я, вероятно, обвенчаюсь.
– Я не знал, что вы уезжаете, – растерянно произнес он.
– Разве вы не слышали, что я получила Тугенхеймовскую стипендию и в будущем году еду за границу? Об этом писали во всех газетах.
– Знаете, Мэри, вы можете получить Нобелевскую премию или выйти замуж за английского короля, но наш арджайлский «Таймс» вы ничем не проймете.
– Теперь понятно, почему вы меня так и не поздравили, – сказала она. – А я думала, что вы сердитесь.
– Я на вас никогда не сердился. Если я сердился, так только на самого себя за то, что в прошлый раз был таким дураком.
– О, нет, Эрик, – мягко сказала она. – Я ведь все поняла.
Надо бы ее поздравить, подумал он, но слова, которые говорятся в таких случаях, не приходили ему на ум. Он взглянул ей прямо в лицо. Губы ее раскрылись, а в глазах было сочувствие. Но он хотел от нее не сочувствия. Его пронзила резкая боль утраты.
– За кого вы собираетесь замуж? Я его знаю? – медленно спросил он.
– Нет. – Она чуть-чуть качнула головой. – Он здешний, чикагский адвокат, его зовут Антон Реми… Он очень славный, – вызывающе добавила она, но Эрик не обратил внимания на этот маленький признак слабости.
– Это, что же, случилось внезапно?
– Нет. Я была давно знакома с ним, но узнала поближе месяцев шесть назад. Сначала он мне казался довольно поверхностным, однако на самом деле это совсем не так. Просто я слишком привыкла к нашей университетской публике.
– И она теперь вам кажется серенькой? – спокойно спросил Эрик.
– А разве мы не такие? Разве я не была похожа на мышь?
– А теперь на что вы похожи?
– Вы пытаетесь наказать меня, Эрик? – серьезно спросила она.
– Да, вы правы, – признался он и вздохнул. – Но что толку? Пойдемте, и вы расскажете мне о вашей стипендии.
Пока Мэри неторопливо надевала шляпу и перчатки, Эрик думал, что она совсем непохожа на женщину-физика. Его охватила бешеная ревность. Они молча дошли до кафетерия.
– Стипендию мне дали для работы по нейтронам, – сказала она. – Кроме опыта, который собираетесь ставить вы с Траскером, у меня идут еще три опыта – в Массачусетском технологическом институте, в Гарварде и в университете Дьюка.
Эрик быстро обернулся к ней.
– Что это за опыты?
Когда она сказала, он покачал головой с ироническим восхищением.
– Плохой вы делец! Вам надо составить программу исследовательской работы в общегосударственном масштабе. Мы будем работать, а вы будете собирать результаты и писать статьи!
Она поняла, что, несмотря на его тон, это не шутка, и взгляд ее стал еще более сочувственным.
– Но ведь все так работают. Вы же знаете это.
– Разумеется. Забудьте об этом, Мэри. – Он взглянул ей в глаза. – Я просто ревную. Я ревную к этому адвокату. Я ревную ко всем физикам, с которыми вы имеете дело. И, ради Бога, не говорите мне, что я не имею на это права. Никто лучше меня этого не знает, но, черт возьми, я все-таки ревную!
– Эрик, не нужно мучиться! – Она положила руку на его локоть. – Прошу вас!
– Вы не хотите, чтобы я мучился? – бесстрастно спросил он.
– Не хочу.
– Так докажите это.
Он сказал это резко, без всякой мольбы в голосе. Он сказал это, чтобы наказать Мэри за сострадание в ее взгляде. Он сказал это потому, что ему действительно этого хотелось.
Мэри поглядела на него очень пристально, и вдруг сердце его заколотилось, ибо он не знал, как быть, если она согласится. Она пытливо смотрела ему в глаза, и лицо ее стало суровым. И тут он ее возненавидел за то, что выдал себя, предал Сабину, и все понапрасну.
– Еще никто не говорил со мной об этом так прямо, – сказала она.
– Цветы я пришлю потом.
Она отвела взгляд.
– Мэри, – ласково сказал он, и от его тона у нее на глазах выступили слезы. Она снова положила ладонь ему на руку. – Ах, Мэри!
– Нет, – сказала она. – Ни за что.
– Потому что вы сами переменились или из-за этого человека?
– Не все ли равно?
– Не знаю, но я хочу, чтобы вы ответили.
Она опять замолчала, а он думал только о ее лице, о звуке ее голоса, о том, что им одинаково больно и что в один миг все может перевернуться.
– Ответ один: нет и нет, – решительно сказала она.
– И больше ничего?
– Ничего. Кончайте завтракать и пойдем работать.
Эрик поднял глаза и очень внимательно взглянул на нее.
– И вы можете работать после этого? – спросил он.
– Да. – В голосе ее прозвучал вызов, и ему стало больно.
– Ладно, – сказал он, решив принять этот вызов. – Если вы можете, то я и подавно.
– Нет, Эрик, я говорю всерьез.
Досада вдруг исчезла, и Эрик через силу улыбнулся, преодолевая овладевшую им грусть.
– Я знаю. А мне больше ничего и не остается, кроме работы.

4

В воскресенье под вечер Эрик и Фабермахер в полном молчании возвращались в Арджайл. Каждый был погружен в свои думы. Накануне Эрик снова провел вечер с Максуэлом, потому что Фабермахер куда-то ушел с Эдной. Сейчас Эрика угнетало сознание, что за эти два дня ровно ничего не произошло, что он уезжает с тем же, с чем и приехал. Сидя в тихом, мерно раскачивающемся вагоне, он мысленно оглядывался на свою поездку, и у него было такое ощущение, словно он потратил уйму энергии и все впустую. И вместе с тем ему смутно казалось, что он стал совсем другим – гораздо тусклее, менее восприимчивым, более незначительным.
Он ехал в Чикаго полный надежд, приятного волнения и гордости за предстоящий эксперимент. С тайным радостным нетерпением он ждал встречи с Мэри. И все это прошло. Теперь он сам удивлялся, откуда он взял, что этот опыт так важен. Да, он задуман остроумно, но не имеет решающего значения для миллионов людей, которых сжигает кипучая жизнь, в то время как его, Эрика, поезд везет, словно кочан капусты, назад к растительному существованию, в огород, где царствует эта ничтожная жаба – Риган.
Его вдруг ошеломила мысль о том, какие мизерные блага принесла ему научная карьера. Ну хорошо, говорил он себе, пусть ученые-физики считают ниже своего достоинства работать в промышленности. Разумеется, исследование атома и атомного ядра в конечном счете гораздо важнее, чем изобретение нового способа делать пуговицы. И вычислять давление воздуха на крыло самолета могут научиться тысячи инженеров, знающих только элементарную физику. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову сравнивать эти два вида работы. Но каждый из них по-своему определяет жизнь тех, кто этим занимается.
Взять хотя бы Максуэла, он стал совсем другим человеком с тех пор, как бросил университет. А Мэри? Она тоже через кого-то соприкоснулась с тем, что Эрик про себя называл «настоящей жизнью». Его обгоняют со всех сторон, а он плетется где-то в хвосте и продолжает довольствоваться самым малым. Даже Фабермахер!.. Вызвать такое жадное, такое обнаженное желание, какое испытывала Эдна, может только незаурядный человек.
Боже мой, думал Эрик, да что же я собой представляю? Что я сделал за все эти годы? Что вообще могу сделать? Он подумал, что у него нет ничего, чем он мог бы гордиться, и это вызвало ощущение саднящей боли во всем теле.
Эрик молча мучился сознанием своего ничтожества и терпел эти мученья только потому, что они оправдывали мысль о решении, которого он, конечно, никогда не примет, если только его не вынудят к этому… Максуэл предложил ему место; Эрик со смехом отказался, но теперь, на пути домой, он стал думать об этом всерьез.
Эрик и Фабермахер сели в такси и поехали по чистенькому городку, тихому и сонному в предвечерние часы воскресного дня. Эрик чувствовал себя несвежим и разбитым после дороги. Фабермахер вышел на углу своей улицы. Эрик машинально пригласил его к себе, но Хьюго торопливо отказался. Дома Эрика встретила Сабина в черном крепдешиновом платье, одном из тех двух, в которых она ходила в гости. Платье это она носила уже третий год, но Эрик, впервые взглянув на нее глазами постороннего мужчины, заметил, что она в нем очень изящна и похожа на цветок. Она поцеловала его, но за ее приветливой улыбкой он почувствовал беспокойство. Возможно, мучительные переживания отразились на его внешности.
– Как у нас тихо, – сказал он. – А где Джоди?
– У соседей. Я отвела его туда час назад, но решила немного подождать тебя, чтобы вместе пойти к Тримейнам, если ты вернешься вовремя.
– К Тримейнам? Я и забыл! И обязательно нужно туда идти?
– Да ведь ты сам это предложил. Ты сказал, что мы почему-то водимся только с людьми, которые тут считаются непутевыми, и что пора нам стать немножко респектабельнее. Я и подумала, что буду умницей и пойду туда, даже если ты не приедешь.
Он устало опустился в кресло.
– Неужели я действительно сказал такую глупость?
– Я тебя не попрекаю, – сказала Сабина.
– Я понимаю, но какая жалкая мысль – подделываться под этих болванов. Должно быть, я и впрямь начинаю бояться этой скотины Ригана.
Сабина стояла возле него; черное платье чудесно оттеняло ее белую кожу. Она очень похорошела, подумал он.
– Но ты можешь не ходить, милый, – сказала она. – Я скажу, что ты еще не вернулся. А мне ничего не стоит просидеть там весь вечер.
– Я знаю, – сказал он, – но тебе тоже не нужно идти. Почему ты должна брать все на себя?
– Это не так уже страшно, Эрик, – засмеялась она. – Я буду разливать чай и восторгаться паршивой лодчонкой, которую Тримейны выдают за яхту. Когда этот олух, тримейновский зять, будет восхвалять Пруста и поносить Конрада, я буду бормотать: «Как это верно!» Потом мы поговорим о том, как теперь трудно достать в здешних магазинах что-нибудь приличное, и на этом все кончится. – Увидев, что он не улыбается, она добавила другим тоном: – Мы не пойдем. Давай сядем в машину и проедемся к холмам. – Она накрыла ладонью его руку. – Мы с тобой так давно не катались!
Эрик сидел молча и не шевелился.
– Что случилось, Эрик, совещание оказалось неудачным? Неужели этот опыт нельзя осуществить?
– Нет, не то, – сказал он.
– Что-нибудь с Хьюго? Тебя расстроили его неприятности?
– Какие там у него могут быть неприятности! Огромный талантище, девушка по нем сходит с ума…
– Мне казалось, что ты не очень это одобряешь. – Она немного отстранилась и пристально посмотрела на него. – Значит, он с ней не порвал?
Эрик беспокойно пошевелился.
– Кто я такой, чтобы одобрять или не одобрять чьи-то поступки? – Он умолк, затем его точно прорвало: – Скажи, ты не хотела бы переехать в Нью-Йорк? Мне там предлагают работу. Помнишь Томми Максуэла? Я встретил его в отеле. От него-то я и узнал об этом.
Она просияла.
– Ты хочешь сказать, что есть вакансия в Колумбийском университете?
– Это не университетская работа, – объяснил Эрик, сдерживая раздражение. За последние полтора дня он много пережил, и ему было досадно, что такой близкий человек, как Сабина, не понимает перемены, происшедшей в его взглядах. И к этой переоценке ценностей он пришел так мучительно, что даже самая мысль о том, что надо рассказывать ей все, шаг за шагом, привела его в ужас. – Речь идет о работе в промышленности. Максуэл бросил научную работу. Это место предлагали ему, но он отказался, потому что, – сказал Эрик с нарочитой небрежностью, – жалованье там на первое время четыре с половиной тысячи.
– Четыре с половиной тысячи! Это восемьдесят с чем-то в неделю!
– Ну, а он сейчас зарабатывает больше десяти тысяч, – сказал Эрик.
Сабина недоверчиво взглянула на него.
– Но ведь ты говорил, что никогда не станешь работать в промышленности.
– Мало ли что я говорил. Ты хотела бы жить в Нью-Йорке, не правда ли?
Он увидел в ее глазах отражение собственного страдания.
– Ты как-то так об этом говоришь… Если я неправа, скажи мне.
– Нет, ты права, – медленно сказал он и отвернулся. Снова ее теплая легкая ладонь легла на его руку, и Эрик почти болезненно ощутил ее близость. Только накануне он просил о любви другую женщину, и как бы ни был Эрик в ту минуту нерешителен, он знал, что, если б она согласилась, отступление было бы невозможно. В нем жило яркое воспоминание об этой минуте, но не менее остро он чувствовал, что на свете нет никого роднее и ближе Сабины. Он робко улыбнулся. – Знаешь, не хочу я этой проклятой работы.
– Тогда поедем кататься, Эрик, – умоляюще сказала она.
Он встал, совершенно измученный.
– Ладно, только, ты сама будешь вести машину.


ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Эрик рассказал Траскеру о результатах своих переговоров с Мэри. Он кратко и сухо изложил окончательные выводы, стараясь скрыть собственное разочарование за честной объективностью.
– Мы сделаем прибор, – сказал Траскер, немного подумав. – Мы будем работать так, словно это дело абсолютно решенное. Если у Ригана есть на этот счет какие-либо соображения, так пусть он первый их и выскажет.
Когда через полтора месяца они, наконец, представили свои планы и смету, Риган сказал, что они могут приступить к работе, не дожидаясь ответа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81