Теперь даже веревку нельзя было незаметно спустить с крепостного вала. Следующим его шагом была изоляция города от источников воды – гигантское предприятие, поскольку вода проходила по слою гравия ниже русла реки Труента, выходя в тысячах отдельных мест. Однако Помпей Страбон располагал значительными инженерными способностями и находил удовольствие в личном наблюдении за работами.
Консула Страбона при этом сопровождал его наиболее презираемый кадет Марк Туллий Цицерон, который умел неплохо рисовать и вел записи стенографическим способом собственного изобретения с большой скоростью и аккуратностью. Консул Страбон считал его весьма полезным в таких ситуациях, как эта – при постепенном лишении воды Аскула. Боясь своего командующего и ужасаясь его полному безразличию к положению горожан, Цицерон делал то, что ему говорили, и помалкивал.
В ноябре магистраты Аскула открыли главные ворота и, еле держась на ногах, вышли, чтобы заявить о сдаче города Гнею Помпею Страбону.
– Наш дом теперь ваш, – сказал главный магистрат с большим достоинством. – Все о чем мы просим, это чтобы вы вернули нам нашу воду.
Помпей Страбон закинул свою желтую с проседью голову и захохотал.
– Зачем? – спросил он откровенно. – Ведь здесь не останется никого, кто бы мог ее пить!
– Мы мучаемся от жажды, Гней Помпей!
– И продолжайте мучиться, – ответил Помпей Страбон. Он въехал в Аскул на своей Общественной лошади во главе группы, в которую входили его легаты – Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамассип, а также солдатские трибуны, его кадеты и отборный контингент войск в количестве пяти когорт.
В то время как солдаты спокойно и дисциплинированно прочесывали город, сгоняя вместе всех жителей и осматривая дома, Страбон проследовал к форуму – рыночной площади. Там еще сохранились следы того времени, когда ее захватил Гай Видацилий; на том месте, где раньше возвышался трибунал магистратов, теперь была лишь куча обугленных головешек, остатки погребального костра, на который взошел Видацилий, чтобы сжечь себя.
Покусывая тонкий прутик, которым он обычно наказывал свою Общественную лошадь, консул Страбон осторожно огляделся по сторонам, потом резко повернулся к Бруту Дамассипу.
– Устрой платформу поверх этого костра – и сделай это быстро, – приказал он легату.
За очень короткое время группа солдат сорвала двери и балки с соседних домов, и Помпей Страбон получил свою платформу с ведущими на нее ступенями. На ней было помещено его курульное кресло из слоновой кости и скамья для писаря.
– Иди за мной, – бросил он Цицерону, поднимаясь по ступенькам и садясь на курульное кресло, все еще не сняв своего панциря и шлема, но теперь с его плеч свисала пурпурная мантия вместо красного плаща командующего.
Разложив восковые таблички на столике, стоявшем рядом с его скамьей, Цицерон склонился, держа одну из них на коленях и приготовив стилус для письма. Как он полагал, должен был состояться официальный процесс.
– Попликола, Рузон, Дамассип, Гней Помпей Младший, присоединяйтесь ко мне, – сказал консул со своей обычной резкостью.
Сердце Цицерона стало биться ровнее, страх его почти прошел, и он смог записать его первые произнесенные слова. Очевидно, город принял некоторые меры предосторожности, прежде чем открыть ворота, потому что большое количество мечей, кольчуг, копий, кинжалов и других предметов, которые можно было счесть оружием, кучами лежали перед зданием городских собраний.
Магистраты были выведены вперед и поставлены перед импровизированным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание дела, превратившиеся в слушание его собственной речи:
– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами и будете наказаны розгами и обезглавлены. Радуйтесь, что я не предал вас участи рабов и не приказал распять.
Каждый приговор приводился в исполнение тут же у подножия трибунала, в то время как Цицерон в ужасе сдерживал тошноту, подкатывавшую к горлу, уткнув взгляд в таблички, разложенные на коленях, и машинально чертя каракули на воске.
После того как с магистратами было покончено, консул Страбон вынес тот же самый приговор в отношении каждого горожанина мужского пола в возрасте от тринадцати до восьмидесяти лет, которого удалось разыскать его солдатам. Для экзекуции он назначил пятьдесят солдат на порку и пятьдесят на отрубание голов. Другие солдаты были посланы разбирать кучу оружия возле здания городских собраний в поисках подходящих топоров, а пока исполнителям казни было приказано пользоваться своими мечами. Опытные солдаты так хорошо справлялись с обезглавливанием своих увечных и истощенных жертв, что отказались от топоров. Однако через час удалось разделаться только с тремя тысячами аскуланцев, их головы были насажены на копья и помещены на стене, а тела свалены в кучу на краю форума.
– Вы должны ускорить эту работу, – приказал Помпей Страбон своим командирам и солдатам. – Я хочу, чтобы все было закончено сегодня, а не через восемь дней! Поставьте двести человек на порку и двести на обезглавливание. И поторапливайтесь, у вас не чувствуется ни сработанности, ни системы. Если вы их не добьетесь, то не справитесь.
– Может быть, лучше было бы заморить их голодом? – спросил сын консула, хладнокровно наблюдая за резней.
– Это было бы значительно проще. Но не по закону, – ответил ему отец.
Более пяти тысяч аскуланских мужчин погибли в этот день во время бойни, которая должна была остаться в памяти всех присутствовавших римлян, хотя в тот момент не раздалось ни одного возгласа неодобрения и никто не сказал слова против впоследствии. Площадь была буквально вымыта кровью; специфический запах ее – теплый, сладковатый, с привкусом железа, отвратительный – как туман, поднимался в пронизанном солнечными лучами горном воздухе.
На закате консул встал со своего курульного кресла.
– Всем назад в лагерь, – скомандовал он лаконично. – С детьми и женщинами мы разберемся завтра. Здесь, внутри, охрана не нужна. Закройте только ворота и поставьте стражу снаружи.
Он не дал распоряжений об уборке тел с площади, так что все осталось в нетронутом виде.
Утром консул вернулся на свой трибунал, нисколько не тронутый зрелищем, которое перед ним предстало, в то время как его солдаты собрали оставшихся в живых в группы вне периметра площади. Приговор консула был для всех один:
– Немедленно покинуть город, взять только то, что можно унести с собой. Никакой еды, никаких денег, ни ценностей, ни вещей на память.
Два года осады сделали Аскул прискорбно бедным местом; денег осталось мало, ценностей еще меньше. Но перед тем, как изгнанницы покидали город, их обыскивали и никому из них не позволили зайти в свой дом с того места, куда их согнали. Каждая группа женщин и детей была просто выгнана из ворот, как стадо овец, и выведена сквозь ряды армии Помпея Страбона в местность, полностью обобранную занимавшими ее легионами. На мольбы о помощи, на плачущих старух и вопящих детей никто не обращал внимания. Солдаты Помпея Страбона видали добычу и получше. Красивые женщины достались командирам и центурионам, более или менее привлекательные – солдатам. И когда с этим было покончено, все оставшиеся в живых были выгнаны в опустошенные окрестности через день или два вслед за своими матерями и детьми.
– Отсюда нечего взять в Рим для моего триумфа, – сожалел консул, когда все дела были завершены, и он мог встать со своего курульного кресла. – Отдайте все, что здесь есть, солдатам.
Цицерон вслед за своим командующим спустился с трибунала и, раскрыв рот, уставился на то, что представлялось ему величайшей бойней в мире. Он смотрел теперь на это без тошноты, без сострадания, вообще без всяких чувств. А вот его друг Помпей, которого он обожал и знал, что он столь добр, мог беспечно откидывать с висков назад желтую гриву своих волос и весело насвистывать сквозь зубы, выбирая дорогу между глубокими лужами застывшей крови на площади, и его прекрасные голубые глаза не выражали ничего, кроме одобрения, когда они блуждали между горами обезглавленных трупов.
– Я попросил Попликолу оставить двух хорошеньких женщин для нас, кадетов, – сказал Помпей, уступая дорогу Цицерону, чтобы тот не забрел в лужу крови. – О, мы прекрасно проведем время! Ты уже когда-нибудь видел, как это делается? Если нет, то увидишь этой ночью!
Цицерон издал всхлипывающий вздох.
– Гней Помпей, я не безвольный человек, – ответил он героически, – но у меня нет ни силы духа, ни мужества для войны. А после того, что я увидел за последние два дня, я не удивился бы, даже если бы увидел, как Парис занимается этим делом с Еленой! А что касается аскуланских женщин, то избавь меня от всего этого, пожалуйста! Я буду спать, как колода.
Помпей рассмеялся и положил руку на худые согбенные плечи своего друга.
– О, Марк Туллий, ты самая засушенная весталка из всех, которых я встречал! – сказал он, все еще смеясь. – Враг есть враг! Можно ли чувствовать жалость к людям, которые не только изменили Риму, но убили римского претора и еще сотни римлян, разорвав их на части! В буквальном смысле! Однако спи себе, если тебе так хочется. Я постараюсь за двоих.
Они вышли с площади и по короткой широкой улице направились к главным воротам. И здесь было то же самое: ряд ужасных трофеев с изорванными шеями и серыми, исклеванными вороньем лицами тянулся, насколько хватало глаз вдоль стен в обе стороны. Цицерон поперхнулся, но он уже обладал достаточным опытом, чтобы не опозориться на глазах консула Страбона, поэтому он и теперь избежал позора перед своим другом, который продолжал болтать:
– Здесь нет ничего, что можно было бы показать на триумфе, – говорил Помпей, – но я нашел на самом деле превосходную сеть для ловли диких птиц. А мой отец дал мне несколько томов книг – издание произведений моего прадедушки Луцилия, которых никто из нас даже не видел никогда. Мы думаем, что это работа местного переписчика, достаточно ценная и красивая.
– У них нет еды и теплой одежды, – молвил Цицерон.
– У кого?
– У женщин и детей, изгнанных из города.
– Надеюсь, что действительно нет.
– А что будет с тем ужасом внутри?
– Ты имеешь в виду трупы?
– Да, трупы. И кровь. И головы.
– Со временем они сгниют.
– И вызовут заразу?
– Заразу для кого? Когда мой отец запрет ворота навсегда, ни одного живого существа не останется внутри Аскула. Если кто-нибудь из женщин и детей проскользнет назад, когда мы уйдем, они не попадут внутрь. С Аскулом покончено. Никто не будет тут больше жить, – заявил Помпей.
– Я теперь понимаю, почему твоего отца называют Мясником, – заявил Цицерон, не заботясь о том, что его слова могут быть обидными.
Помпей же воспринял их как комплимент: у него были странные зоны в сознании, где его личные убеждения нельзя было поколебать, не то что изменить.
– Неплохое имечко, не так ли? – спросил он грубовато, боясь, что сила его любви к отцу уже переходит в слабость. Он прибавил шагу. – Прошу тебя, Марк Туллий, пошли быстрее. Я не хотел бы, чтобы другие cunni начали без меня, потому что именно я расстарался, чтобы нам дали женщин в первую очередь.
Цицерон ускорил шаг, но вскоре начал задыхаться.
– Гней Помпей, я должен кое-что сказать тебе.
– Да? – спросил Помпей, мысленно находясь уже в другом месте.
– Я подал рапорт о переводе в Капую, где мой талант будет более полезен при окончании этой войны. Я написал Квинту Лутацию и получил ответ. Он пишет, что был бы очень рад воспользоваться моими услугами. Или же Луций Корнелий Сулла…
Помпей остановился, с удивлением уставившись на Цицерона.
– Для чего ты хочешь это сделать? – спросил он.
– Штаб Гнея Помпея Страбона состоит из солдафонов, Гней Помпей. А я не солдафон, – карие глаза смотрели мягко и очень серьезно в лицо его озадаченного наставника, который не знал, смеяться ему или сердиться. – Пожалуйста, отпусти меня! Я навсегда останусь тебе благодарен и никогда не забуду, как много ты сделал для меня. Ты же не глупый парень, Гней Помпей, и видишь, что штаб твоего отца – неподходящее место для меня.
Грозовые тучи рассеялись. Голубые глаза Помпея глядели весело:
– Поступай, как знаешь, Марк Туллий! – сказал он и вздохнул: – Ты знаешь, я буду по тебе скучать.
Глава 3
Сулла прибыл в Рим в начале декабря, не имея понятия, когда будут проходить выборы. После смерти Азеллиона в Риме не было городского претора, и люди говорили, что единственный консул прибудет, когда ему заблагорассудится, и ни минутой раньше. В обычных обстоятельствах это привело бы Суллу в отчаяние. Но в данном случае ни у кого не вызывало сомнений, кто будет новым старшим консулом. Сулла неожиданно стал поистине знаменит. Люди, которых он не знал, здоровались с ним, как братья, женщины улыбались и бросали искоса завлекающие взгляды, толпа приветствовала его. И он был избран авгуром in absentia взамен умершего Азеллиона. В Риме все твердо верили, что это он, Луций Корнелий Сулла, выиграл войну против италиков. Не Марий, не Гней Помпей Страбон. Сулла! Сулла! Сулла!
Сенат никак не мог решиться формально назначить его главнокомандующим на южном театре войны после смерти консула Катона; все, что он сделал, он сделал в качестве легата умершего человека. Однако Сулла вскоре может быть избран новым старшим консулом, и тогда сенат должен будет дать ему любое командование, какое он запросит. Замешательство среди некоторых сенатских лидеров, таких, как Луций Марций Филипп, вызванное тем, что они просмотрели этого легата, позабавило Суллу, когда он встретился с ними. Они явно считали его легкой фигурой, неспособной творить чудеса. Но теперь он стал всенародным героем.
Одним из первых визитов, которые Сулла сделал в Риме, был визит к Гаю Марию; он застал его настолько поправившимся, что изумился такому прогрессу. Вместе со стариком был одиннадцатилетний Гай Юлий Цезарь Младший, теперь ставший ростом почти что с Суллу, но явно еще не возмужавший.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80