Упаковали на совесть, цена порадовала
Сосредоточенно вымыв и вытерев руки и дав мальчику целый сестерций, он подождал, пока Сулла последовал его примеру (тот дал мальчику значительно более мелкую монету), и только тогда заговорил.
– Когда-то у меня был сын, – сказал он невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын, но он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако мой первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты могли быть наши предки, в конце концов все зависит от наших потомков.
Лицо Суллы скривилось.
– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – произнес он.
– Поэтому я все и рассказал.
– Не думаешь же ты, что это только дело случая, глава сената?
– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом. Сейчас я вижу, что ты больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких людей, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.
– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий. Они пошли по направлению к сенату.
– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек чем Луций Юлий Цезарь – такой же ненадежный, но более властный.
– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.
– Как?
– Раздавить ее.
– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.
– В конце концов это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Я сам возьму командование, когда раздавлю горошину.
Из уст другого человека это прозвучало бы, как хвастовство, и Скавр залился бы смехом, но у Суллы это звучало как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.
Глава 2
Зная, что ему на третий день января исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной худой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после выборов центуриата. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с молодым Суллой, в последнее время стал намного скромнее; в свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда он стоял, в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь не было никого. И, наверное, никто и не будет там стоять. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты, городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда и не откроются снова. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные втянуты военным водоворотом – правовое забвение.
Но больше всего пугало Цицерона то, что ни у кого не было и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить – о, он в действительности беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем – от главы сената Скавра до Луция Цезаря. В конце концов он был слишком мелкой рыбешкой, уродец с форума неполных семнадцати лет. На самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец (теперь клиент умершего человека), нужно забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься чем придется.
Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; это все были пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы, столь же тягостной, сколь важной, работы, которая им явно не доставляла удовольствия. Председатель этой группы был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные были заняты огромными свитками бумаги – и окинул взглядом его плохо развитую фигуру (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву) без всякого энтузиазма.
– Первое имя и семейное имя?
– Марк Туллий.
– Первое и семейное имя отца?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Прозвище, если есть?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый.
– Отец имел Общественную лошадь?
– Нет.
– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. В какой области?
– Арпин.
– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– А в данный момент никто?
– В данный момент никто.
– Можешь отличить один конец меча от другого?
– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.
– Ездишь на лошади?
– Да.
Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.
– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.
И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они видели или слышали его выступления на форуме! Но если они видели, то искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Если бы он попросил направления на религиозный пост, это создало бы ему в их глазах репутацию труса, он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульский пост. Его всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать им о своих печалях. Все они были на военной службе где-нибудь за пределами Рима, все, от Тита Помпония и до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Молодой Сулла, единственный, на кого он мог рассчитывать, был мертв. Некуда было идти, кроме как домой, и он зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаянья.
От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в такие дни это должны были сделать и те, кого считают по головам. Однако, пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался воспользоваться своими наставниками с форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором он мог бы блеснуть своими литературными талантами, и надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его намереваются подчинить системе, которую он ненавидел. Что он может умереть.
Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; он не был столь ярок, как Марк, и в душе предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.
– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда он вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что она с сочувствием выслушает его. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище. Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг. Они разбавляют вино водой, приносят счет за лучшие оливки, а подают худшие, покупают половину количества того хлеба и масла, которое мы заказывали, а сами едят и пьют слишком много. Мне приходится делать все закупки самой, – она сделала паузу, чтобы отдышаться, и продолжала: – Это твоя вина, Марк! Все твои нездоровые амбиции! Я всегда говорила, знай свое место. Но никто не слушает меня. Ты упорно поощряешь отца тратить наши деньги во все большем количестве на твое изысканное образование, но ты никогда не станешь вторым Гаем Марием, ты же знаешь! Более неловкого мальчика я не встречала; и какая тебе польза от Гомера и Гесиода, скажи мне? Ты же не сможешь сделать пищу из бумаги. Не сделаешь ты из нее и карьеру. И я торчу здесь, потому что…
Это было невыносимо. Заткнув уши, Марк Туллий Цицерон убежал в свой кабинет.
Тем, что у него был свой кабинет, он был обязан отцу, который передал комнату, предназначавшуюся ему, в исключительное пользование своему блестящему и чрезвычайно многообещающему сыну. Держать такого потомка в Арпине? Никогда! До рождения Цицерона единственным знаменитым человеком Арпина был Гай Марий. Туллии Цицероны считали себя выше Мариев, потому что Марии не были интеллигентны. И пусть Марии произвели на свет человека войны и действия – Туллии Цицероны могли бы произвести человека мысли. Люди действия приходят и уходят. Люди мысли остаются навсегда.
Эмбрион человека мысли захлопнул дверь своего кабинета, заперся там от своей матери и дал волю слезам.
В свой день рождения Цицерон снова пришел на регистрационный пункт на Марсовом поле с трясущимися коленками и подвергся более краткому варианту исходного опроса:
– Полное имя, включая прозвище?
– Марк Туллий Цицерон Младший.
– Триба?
– Корнелия.
– Класс?
– Первый.
Среди свитков с приказами для тех, кто обязан был явиться сегодня, был найден его свиток; он должен был отдать его своему командиру при представлении. Практичный римский ум предусмотрел и ту возможность, что устным приказом смогут и пренебречь. Поэтому копия уже находилась в пути к офицерам, занимающимся рекрутским набором в Капуе.
Старательно вчитавшись в пространные замечания, написанные на приказе, касающемся Цицерона, председатель комиссии холодно взглянул на него.
– Так, Марк Туллий Цицерон Младший, тут поступило своевременное ходатайство в твою пользу, – сказал председатель. – Первоначально мы намеревались направить тебя служить легионером, и ты должен был бы отправиться в Капую. Однако от главы сената пришел особый запрос, гласящий, что ты должен быть откомандирован на штабную службу к одному из консулов. В соответствии с этим, ты назначаешься в штаб Гнея Помпея Страбона. Доложись ему в его доме завтра на рассвете для получения инструкций. Комиссия отмечает, что ты не должен проходить предварительного обучения, и советует тебе провести все время, оставшееся до твоего вступления в должность, на учебном плацу Марсова поля. Это все. Ты свободен.
Коленки Цицерона тряслись еще больше, хотя в душе он испытал облегчение. Он схватил драгоценный свиток и поспешил вон. Штабная служба! «О, да возблагодарят тебя боги, Марк Эмилий Скавр, глава сената! Спасибо, спасибо тебе! Я докажу свою необходимость Гнею Помпею – я буду историком его армии или буду составлять его речи, и мне никогда не понадобится вынимать меч из ножен!»
Марк Туллий не имел намерения проходить учебные сборы на Марсовом поле, так как он уже предпринимал такую попытку на шестнадцатом году своей жизни, и лишь обнаружил, что не обладает ни быстротой ног, ни ловкостью рук, ни остротой глаз, ни присутствием духа. Через короткое время после того, как он был направлен на муштру с деревянным мечом, он привлек всеобщее внимание, но не такое, как на форуме, где его окружала восхищенная, полная благоговейного почтения толпа. Над его приемами на Марсовом поле присутствовавшие смеялись до колик. Со временем он стал мишенью насмешек всех юношей. Его тонкий визгливый голос передразнивали, подражая его хныкающему смеху, его эрудицию высмеивали, а его старообразность делала его достойным главной роли в фарсе. Марк Туллий Цицерон бросил свою военную подготовку, поклявшись никогда ее не возобновлять. Ни одному пятнадцатилетнему подростку не нравится быть посмешищем, но этот пятнадцатилетний юноша уже успел погреться в лучах одобрения взрослых людей или, во всяком случае, считал себя особенным.
Некоторые люди, говорил он себе с тех пор, не созданы быть солдатами. И он из их числа. Это не трусость! Это скорее полное отсутствие физического совершенства. И это нельзя вменять ему в вину как врожденный недостаток. Мальчики его возраста были глупы, ненамного умнее животных. Они ценили свое тело и вовсе не уважали ум. Понимали ли они, что их ум станет их украшением только после того, как их тела станут немощными? Хотели ли они быть другими? Что привлекательного в том, чтобы воткнуть копье точно в середину мишени или ударить по голове соломенное чучело? Цицерон был достаточно умен, чтобы понимать, насколько велика разница между мишенями, соломенными чучелами и полем боя и что многие из этих малолетних сокрушителей символов возненавидят реальность.
На рассвете следующего дня он, завернувшись в свою toga virilis, явился представиться в дом Гнея Помпея Страбона на стороне Палатина, обращенной к форуму, и пожалел, что с ним не было его отца, когда увидел, что там собрались сотни людей. Мало кто узнал в нем одаренного оратора, и вовсе никто не пожелал вступить с ним в беседу; постепенно он оказался оттесненным в самый темный уголок обширного атриума Помпея Страбона. Здесь он простоял несколько часов, наблюдая, как редеет толпа, и ожидая, когда кто-нибудь спросит о его деле. Новый первый консул был теперь самым важным лицом в Риме, и все в Риме хотели добиться его милости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
– Когда-то у меня был сын, – сказал он невозмутимо, – но этот сын не удовлетворял меня своими качествами. Он был безволен и труслив, хотя и хорош собой. Сейчас у меня другой сын, но он слишком мал, чтобы понять, из какого он теста. Однако мой первый опыт научил меня одному, Луций Корнелий. Не имеет значения, сколь знамениты могли быть наши предки, в конце концов все зависит от наших потомков.
Лицо Суллы скривилось.
– Мой сын тоже умер, но у меня нет другого, – произнес он.
– Поэтому я все и рассказал.
– Не думаешь же ты, что это только дело случая, глава сената?
– Нет, не думаю, – сказал Скавр. – Я был нужен Риму, чтобы сдерживать Гая Мария, – и вот я здесь, руковожу Римом. Сейчас я вижу, что ты больше Марий, чем Скавр. И я не вижу на горизонте никого, кто бы сдерживал тебя. А это может оказаться для mos majorum более опасным, чем тысяча таких людей, как Сатурнин.
– Обещаю тебе, Марк Эмилий, что Риму не угрожает с моей стороны никакая опасность. – Сулла подумал и уточнил: – Я имею в виду твой Рим, а не Рим Сатурнина.
– Искренне надеюсь на это, Луций Корнелий. Они пошли по направлению к сенату.
– Я думаю, Катон Лициниан решил сдвинуть дела с мертвой точки в Кампании, – предположил Скавр. – Он более трудный человек чем Луций Юлий Цезарь – такой же ненадежный, но более властный.
– Он не тревожит меня, – спокойно ответил Сулла. – Гай Марий назвал его горошиной, а его кампанию в Этрурии делом величиной с горошину. Я знаю, как поступить с горошиной.
– Как?
– Раздавить ее.
– Они не хотят давать тебе командование, ты знаешь об этом. Я пытался их убедить.
– В конце концов это не имеет значения, – заметил Сулла, улыбаясь. – Я сам возьму командование, когда раздавлю горошину.
Из уст другого человека это прозвучало бы, как хвастовство, и Скавр залился бы смехом, но у Суллы это звучало как зловещее предсказание. И Скавр только пожал плечами.
Глава 2
Зная, что ему на третий день января исполняется семнадцать лет, Марк Туллий Цицерон своей собственной худой персоной явился в регистрационный пункт на Марсовом поле сразу же после выборов центуриата. Надменный, самоуверенный юноша, который был так дружен с молодым Суллой, в последнее время стал намного скромнее; в свои неполные семнадцать лет он был уверен, что его звезда уже закатилась. Короткая вспышка на горизонте померкла в зареве гражданской войны. Там, где некогда он стоял, в центре внимания большой восхищенной толпы, теперь не было никого. И, наверное, никто и не будет там стоять. Все суды, кроме суда Квинта Вария, были закрыты, городской претор, который должен был заниматься ими, управлял Римом в отсутствие консулов. Италики действовали так умело, что, казалось, суды так никогда и не откроются снова. Кроме Сцеволы Авгура, который в свои девяносто лет уже отошел от дел, все менторы и наставники Цицерона куда-то исчезли. Красс Оратор был мертв, а остальные втянуты военным водоворотом – правовое забвение.
Но больше всего пугало Цицерона то, что ни у кого не было и крупицы интереса к нему и его судьбе. Те немногие большие люди, которых он знал и которые еще жили в Риме, были слишком заняты, чтобы их беспокоить – о, он в действительности беспокоил их, считая свое положение и свою личность уникальными, но не преуспел в попытках добиться разговора ни с кем – от главы сената Скавра до Луция Цезаря. В конце концов он был слишком мелкой рыбешкой, уродец с форума неполных семнадцати лет. На самом деле, почему большие люди должны интересоваться им? Как говорил его отец (теперь клиент умершего человека), нужно забыть об особых должностях и без жалоб идти заниматься чем придется.
Когда Марк Туллий Цицерон появился в регистрационном пункте, который находился на стороне Марсова поля, обращенной к Латинской дороге, он не увидел там ни одного знакомого лица; это все были пожилые сенаторы-заднескамеечники, призванные для исполнения работы, столь же тягостной, сколь важной, работы, которая им явно не доставляла удовольствия. Председатель этой группы был единственным, кто взглянул на обратившегося к нему Цицерона, – остальные были заняты огромными свитками бумаги – и окинул взглядом его плохо развитую фигуру (Марк Туллий выглядел старше своих лет благодаря большой голове, напоминавшей тыкву) без всякого энтузиазма.
– Первое имя и семейное имя?
– Марк Туллий.
– Первое и семейное имя отца?
– Марк Туллий.
– Первое имя и семейное имя деда?
– Марк Туллий.
– Триба?
– Корнелия.
– Прозвище, если есть?
– Цицерон.
– Класс?
– Первый.
– Отец имел Общественную лошадь?
– Нет.
– В состоянии ли ты приобрести собственную сбрую?
– Конечно.
– Твоя триба сельская. В какой области?
– Арпин.
– О, земли Гая Мария! Кто патрон твоего отца?
– Луций Лициний Красс Оратор.
– А в данный момент никто?
– В данный момент никто.
– Можешь отличить один конец меча от другого?
– Если ты спрашиваешь, умею ли я им пользоваться, то нет.
– Ездишь на лошади?
– Да.
Председатель комиссии закончил делать заметки, затем снова поднял голову с кислой улыбкой.
– Придешь за две недели до январских нон, Марк Туллий, и будешь зачислен на военную службу.
И это было все. Ему приказали явиться снова именно в его день рождения. Цицерон вышел на улицу, совершенно униженный. Они даже не поняли, кто он такой! Наверняка они видели или слышали его выступления на форуме! Но если они видели, то искусно это скрыли. Очевидно, они намерены направить его на военную службу. Если бы он попросил направления на религиозный пост, это создало бы ему в их глазах репутацию труса, он был более чем умен, чтобы понять это. Поэтому он молчал, не желая, чтобы много лет спустя кандидат-соперник поставил черную отметку против его имени в борьбе за консульский пост. Его всегда влекло к друзьям старше возрастом, и теперь он не мог найти никого, чтобы поведать им о своих печалях. Все они были на военной службе где-нибудь за пределами Рима, все, от Тита Помпония и до различных племянников и внучатых племянников его покойного патрона и его собственных двоюродных братьев. Молодой Сулла, единственный, на кого он мог рассчитывать, был мертв. Некуда было идти, кроме как домой, и он зашагал к дому своего отца на Каринах, чувствуя себя воплощением отчаянья.
От каждого римского гражданина мужского пола требовалось, чтобы он с семнадцати лет записался для прохождения военной службы, а в такие дни это должны были сделать и те, кого считают по головам. Однако, пока не началась война с италиками, Цицерону и в голову не приходило, что он может быть реально призван для исполнения солдатской службы. Он намеревался воспользоваться своими наставниками с форума, чтобы обеспечить себе назначение на пост, на котором он мог бы блеснуть своими литературными талантами, и надеялся, что ему никогда не придется надевать кольчугу и нацеплять меч, разве что для парада. Но ему не повезло, и он чувствовал всеми своими хилыми костями, что его намереваются подчинить системе, которую он ненавидел. Что он может умереть.
Его отец, никогда не чувствовавший себя в Риме спокойным и счастливым, отправился к себе в Арпин готовить обширные земли к зиме. Цицерон знал, что он не вернется в Рим раньше, чем его старшего сына возьмут в армию. Младший брат Цицерона, Квинт, которому сейчас было восемь лет, поехал с отцом; он не был столь ярок, как Марк, и в душе предпочитал жизнь в деревне. Все заботы по дому и присмотр за сыном свалились на мать Цицерона, Гельвию, и она была этим возмущена.
– С тобой у меня одни неприятности! – заявила она, когда он вошел, одинокий и несчастный, в надежде на то, что она с сочувствием выслушает его. – Не лучше ли было бы для тебя, если бы мы с твоим отцом остались дома и нам не пришлось бы платить за это возмутительно дорогое жилище. Во всем городе не найдется раба, который не был бы вором или мошенником, поэтому то время, которое я не трачу на проверку расходных книг, я вынуждена тратить на то, чтобы следить за каждым шагом слуг. Они разбавляют вино водой, приносят счет за лучшие оливки, а подают худшие, покупают половину количества того хлеба и масла, которое мы заказывали, а сами едят и пьют слишком много. Мне приходится делать все закупки самой, – она сделала паузу, чтобы отдышаться, и продолжала: – Это твоя вина, Марк! Все твои нездоровые амбиции! Я всегда говорила, знай свое место. Но никто не слушает меня. Ты упорно поощряешь отца тратить наши деньги во все большем количестве на твое изысканное образование, но ты никогда не станешь вторым Гаем Марием, ты же знаешь! Более неловкого мальчика я не встречала; и какая тебе польза от Гомера и Гесиода, скажи мне? Ты же не сможешь сделать пищу из бумаги. Не сделаешь ты из нее и карьеру. И я торчу здесь, потому что…
Это было невыносимо. Заткнув уши, Марк Туллий Цицерон убежал в свой кабинет.
Тем, что у него был свой кабинет, он был обязан отцу, который передал комнату, предназначавшуюся ему, в исключительное пользование своему блестящему и чрезвычайно многообещающему сыну. Держать такого потомка в Арпине? Никогда! До рождения Цицерона единственным знаменитым человеком Арпина был Гай Марий. Туллии Цицероны считали себя выше Мариев, потому что Марии не были интеллигентны. И пусть Марии произвели на свет человека войны и действия – Туллии Цицероны могли бы произвести человека мысли. Люди действия приходят и уходят. Люди мысли остаются навсегда.
Эмбрион человека мысли захлопнул дверь своего кабинета, заперся там от своей матери и дал волю слезам.
В свой день рождения Цицерон снова пришел на регистрационный пункт на Марсовом поле с трясущимися коленками и подвергся более краткому варианту исходного опроса:
– Полное имя, включая прозвище?
– Марк Туллий Цицерон Младший.
– Триба?
– Корнелия.
– Класс?
– Первый.
Среди свитков с приказами для тех, кто обязан был явиться сегодня, был найден его свиток; он должен был отдать его своему командиру при представлении. Практичный римский ум предусмотрел и ту возможность, что устным приказом смогут и пренебречь. Поэтому копия уже находилась в пути к офицерам, занимающимся рекрутским набором в Капуе.
Старательно вчитавшись в пространные замечания, написанные на приказе, касающемся Цицерона, председатель комиссии холодно взглянул на него.
– Так, Марк Туллий Цицерон Младший, тут поступило своевременное ходатайство в твою пользу, – сказал председатель. – Первоначально мы намеревались направить тебя служить легионером, и ты должен был бы отправиться в Капую. Однако от главы сената пришел особый запрос, гласящий, что ты должен быть откомандирован на штабную службу к одному из консулов. В соответствии с этим, ты назначаешься в штаб Гнея Помпея Страбона. Доложись ему в его доме завтра на рассвете для получения инструкций. Комиссия отмечает, что ты не должен проходить предварительного обучения, и советует тебе провести все время, оставшееся до твоего вступления в должность, на учебном плацу Марсова поля. Это все. Ты свободен.
Коленки Цицерона тряслись еще больше, хотя в душе он испытал облегчение. Он схватил драгоценный свиток и поспешил вон. Штабная служба! «О, да возблагодарят тебя боги, Марк Эмилий Скавр, глава сената! Спасибо, спасибо тебе! Я докажу свою необходимость Гнею Помпею – я буду историком его армии или буду составлять его речи, и мне никогда не понадобится вынимать меч из ножен!»
Марк Туллий не имел намерения проходить учебные сборы на Марсовом поле, так как он уже предпринимал такую попытку на шестнадцатом году своей жизни, и лишь обнаружил, что не обладает ни быстротой ног, ни ловкостью рук, ни остротой глаз, ни присутствием духа. Через короткое время после того, как он был направлен на муштру с деревянным мечом, он привлек всеобщее внимание, но не такое, как на форуме, где его окружала восхищенная, полная благоговейного почтения толпа. Над его приемами на Марсовом поле присутствовавшие смеялись до колик. Со временем он стал мишенью насмешек всех юношей. Его тонкий визгливый голос передразнивали, подражая его хныкающему смеху, его эрудицию высмеивали, а его старообразность делала его достойным главной роли в фарсе. Марк Туллий Цицерон бросил свою военную подготовку, поклявшись никогда ее не возобновлять. Ни одному пятнадцатилетнему подростку не нравится быть посмешищем, но этот пятнадцатилетний юноша уже успел погреться в лучах одобрения взрослых людей или, во всяком случае, считал себя особенным.
Некоторые люди, говорил он себе с тех пор, не созданы быть солдатами. И он из их числа. Это не трусость! Это скорее полное отсутствие физического совершенства. И это нельзя вменять ему в вину как врожденный недостаток. Мальчики его возраста были глупы, ненамного умнее животных. Они ценили свое тело и вовсе не уважали ум. Понимали ли они, что их ум станет их украшением только после того, как их тела станут немощными? Хотели ли они быть другими? Что привлекательного в том, чтобы воткнуть копье точно в середину мишени или ударить по голове соломенное чучело? Цицерон был достаточно умен, чтобы понимать, насколько велика разница между мишенями, соломенными чучелами и полем боя и что многие из этих малолетних сокрушителей символов возненавидят реальность.
На рассвете следующего дня он, завернувшись в свою toga virilis, явился представиться в дом Гнея Помпея Страбона на стороне Палатина, обращенной к форуму, и пожалел, что с ним не было его отца, когда увидел, что там собрались сотни людей. Мало кто узнал в нем одаренного оратора, и вовсе никто не пожелал вступить с ним в беседу; постепенно он оказался оттесненным в самый темный уголок обширного атриума Помпея Страбона. Здесь он простоял несколько часов, наблюдая, как редеет толпа, и ожидая, когда кто-нибудь спросит о его деле. Новый первый консул был теперь самым важным лицом в Риме, и все в Риме хотели добиться его милости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80