– Но, клянусь, я не встречал еще ни одной женщины, которая бы мне так действовала на нервы. Почему она не может понять, что я хочу как лучше?
– А ей самой не дозволено решать, что для нее лучше? – Маура тщетно попыталась сдержать улыбку. – Ты ревнуешь, Бренч?
– К кому? К этому никчемному шулеру, которому светит виселица? Мне плевать, с кем водится эта упрямая ведьмочка, если только она не лишит меня удовольствия посмотреть, как повесят Мендозу. – Он сунул сестре миску с водой. – Отнеси ей чего-нибудь поесть. Мне что, нечего больше делать, кроме как нянчиться с рогатой ящерицей?
– Ага, могу поспорить, что интереснее занятия ты себе не придумаешь.
Мигель Мендоза, больше известный как Черный Валет Мендоза, съежившийся, сидел на соломе, прислонившись спиной к неотесанным доскам стены конюшни. Металлические наручники врезались в чувствительную истерзанную кожу запястий, когда он возмущенно загремел цепью, соединявшей наручники с оковами на лодыжках. Связующей цепи едва хватало, чтобы согнуться над отхожим местом в углу. Еще одна крепкая цепь, прикрепленная к ножным кандалам, не давала Мигелю отойти от добротного углового столба.
Испанец убрал черные как смоль волосы со лба и опустил руки на колени. В руках так не хватало карт! Все его колоды были в седельных сумках, где-то в этом холодном, как пещера, сарае. То и дело слышался нетерпеливый стук копыт, фырканье или тихое ржание лошадей. Мигель пытался звать Фортуну, убеждая себя, что от осознания, что его кобыла где-то рядом, станет легче. Это, конечно же, был самообман.
По-настоящему больно было признавать тот факт, что Фортуна – римская богиня судьбы, или же госпожа Удача, – быть может, покинула его.
Почему? Чем он навлек на себя такую немилость богов? Пятнадцать лет назад, когда он был довольно молод – и довольно дерзок, чтобы считать себя бессмертным и неуязвимым, это было бы понятно. Он тогда наделал много глупостей. Например, связался с шайкой охотников за землей.
Мигелю хотелось кричать, биться в ярости от несправедливости случившегося с ним. Разве не искупил он своих ошибок? Не усвоил уроков? Отец лишил его наследства за пристрастие к азартным играм. И женщинам. За другие опрометчивые поступки. Разве этого не достаточно? То, чем он раньше занимался ради удовольствия, стало средством обезопасить себя. Заработать на хлеб, ради всего святого!
Ему оставалось лишь дергать железную цепь, пока безжалостные металлические браслеты не впились в запястья глубже и не пошла кровь.
Мигель выругался, осматривая раны, боясь, что на руках, его прекрасных ловких руках, теперь останутся шрамы.
Какой-то шорох заставил Мигеля перевести взгляд на противоположную шероховатую стену в четыре фута высотой. Желто-черно-белый пятнистый кот легко взобрался на ограду и притаился там. Бесстрастные зелено-золотые глаза уставились на Мигеля. И все же испанец был рад пушистому охотнику на мышей. В его присутствии ослабевал один из страхов Мендозы – крысы наводили на него ужас.
Шершавым кораллово-розовым языком кот тщательно вымыл сначала одну, потом вторую переднюю лапу. Наблюдая за этим, Мигель провел языком по желтым зубам. Если испанец чего-то по-настоящему не мог терпеть – кроме, конечно, крыс, – так это не чистить зубы. Как будто мало было посадить его на цепь, словно бешеного пса!
Ведь этим gringo bastardos ничего не стоило бы позволить ему сохранить достоинство. Волосы, – жирные, полные соломы, на которой спал Мигель, – лезли в глаза. И Мендоза чувствовал, что от него плохо пахнет – когда мерзкий запах собственной мочи и экскрементов не перебивал других зловоний сарая.
По крайней мере, солома была чистой, и на ней было теплее, чем на полу. Жаловаться было бы напрасной тратой времени.
Услышав, как отворилась большая дверь сарая, Мигель испугался, что посетителем может оказаться молодая senorita. Испанцу невыносимо было бы предстать перед ней в таком виде.
В следующее мгновение из-за двери конюшни показалось лицо Макколи.
– Ах, давно пора вам навестить меня, senor. Я уж начал было думать, что вы забыли обо мне и оставили умирать здесь в одиночестве.
– О, ты не умрешь в одиночестве, могу тебя в этом уверить. – Бренч рывком открыл дверь и вошел в конюшню. – Я ни за что не лишу себя удовольствия посмотреть, как ты умрешь. Честно говоря, будь на то моя воля, ты бы уже болтался на ближайшем дереве.
Мигеля передернуло. Голос gringo был холодным и пронизывающим, как январская вьюга, а взгляд таким же бесстрастным, как у кота на ограде. Испанцу впервые пришло в голову, что жалкое положение, в котором он оказался, может грозить много большими неприятностями, чем грязь и неудобства.
– Почему вы так говорите, senor? Я не сделал вам ничего плохого.
– Да неужто? – Бренч присел как раз на таком расстоянии от испанца, чтобы тот чуть-чуть до него не дотягивался, и достал из кармана свой табак «Булл Дарем».
Мигель наблюдал, как Макколи свернул самокрутку, подкурил ее и глубокую затянулся. В тусклом свете тлеющий кроваво-красный кончик самокрутки казался сверкающими огнями ада. От тяжелого взгляда Макколи мурашки бежали по коже, и Мигель подумал, что ад – не самое худшее, что может быть. По крайней мере, там тепло.
– Зачем ты убил моего брата, Мендоза?
– Я даже не знал вашего брата. Зачем мне его убивать?
Ноздри Бренча раздулись, выпуская дым. Взгляд стал еще тяжелее.
– Вот и скажи, зачем. И постарайся все объяснить как следует. Может статься, это твой последний шанс облегчить душу.
Мигель заметил, как Бренч сжал кулаки, чуть не раздавив догоравшую самокрутку. Макколи сдерживался из последних сил. Сердце испанца похолодело от страха. Если не удастся убедить этого gringo в своей невиновности, можно и не дожить до суда.
– Клянусь… – Мигель положил руку на сердце, – могилой моей дорогой матушки, senor. Я никого не убивал.
Макколи долго изучал тлеющий кончик самокрутки, восстанавливая в памяти разговор, который произошел между ними с испанцем в купальне «Уосатч». Потом, удерживая глаза Мендозы в стальных тисках своего взгляда, Бренч сделал последнюю затяжку и потушил самокрутку голыми пальцами.
– Я слушаю, – только и мог он сказать.
Мигель глубоко задумался. Фортуна дарит ему еще один шанс. Нужно воспользоваться им как можно лучше.
На следующее утро у Дженны прибавилось сил, а боль начала стихать. Она отбросила одеяла и опустила ноги с кровати. Поднявшись, молодая женщина поняла, что она слабее, чем ей вначале показалось. Тем не менее, ей удалось добраться до ширмы и воспользоваться ночным горшком. Почувствовав себя немного увереннее на обратном пути, Юджиния задержалась у окна.
Снаружи солнце рисовало тени рядом со зданиями, и получалось что-то вроде лоскутного одеяла. Грязь на улицах подсыхала и меняла цвет с шоколадно-коричневого на темно-серый. Дженна попыталась открыть окно и обнаружила, что оно легко поддается. «Еще одно подтверждение, что силы возвращаются», – подумала молодая женщина. Тонкие ноздри раздулись, когда Юджиния вдохнула свежий воздух и вместе с ним дым костра, аромат травы, дикой мяты, роз и только что срубленной сосны. Молодая женщина не стала обращать внимания на запахи конского навоза и капусты, которую кто-то тушил в такую рань.
Когда в дверь постучали, Дженна резко повернулась и чуть не упала. Бренч задушит ее, если увидит, что она встала с постели без посторонней помощи. Юджиния расправила плечи и потянулась за халатом, который одолжила ей Маура. Она ни за что не позволит Бренчу Макколи превратить себя в хныкающую особу, не способную о себе позаботиться.
Из-за двери, явно чувствуя себя очень неуверенно, показался Рембрандт.
– Я подумал, что тебе здесь скучно теперь, когда ты пошла па поправку.
Под мышкой он зажал шахматную доску.
– Вы угадали. Заходите, мистер Рембрандт.
– Просто Рембрандт, если можно.
Дженна кивнула и села в единственное кресло, которым могла похвастать комната, чтобы продолжать наслаждаться открытым окном.
– По-моему, я никогда раньше не играла в шашки, но я хотела бы попробовать, если научите.
Глаза старика расширились. От удивления или от испуга – Дженна так и не смогла определить. Но он сказал лишь:
– Это игра кажется нетрудной, пока не пытаешься тягаться силами с моим молодым партнером, – подмигнул Рембрандт. – Он жульничает.
Дженна рассмеялась.
– Даже когда играет сам с собой?
– Он опять это делал?
– Он говорит, что только так может выиграть.
– Ручаюсь, что это наглая ложь. – Рембрандт присел на край кровати. – Похоже, игра в шашки расслабляет его и успокаивает. Обычно если он играет сам с собой, то делает это потому, что встревожен.
Старик подвинул лампу, что стояла на маленьком столике между ними, чтобы освободить место для доски. Он взял альбом для рисования, который в прошлый раз забыла Юджиния. Рембрандт смотрел то на молодую женщину, то на рисунки карандашом, изображавшие обстановку ее комнаты. Мебель была нарисована в обход законов перспективы: просто неуклюжие коробки непропорциональных размеров.
– Твоя работа?
Дженна пожала плечами.
– Знаю, полное отсутствие таланта. Но маме нравилось смотреть, как я рисую. Думаю, это просто вошло в привычку.
Старик поджал губы, которые были едва видны под густыми белыми усами.
– Но твоей матери сейчас нет здесь, и мне кажется, что тебе не нравится рисовать. Почему ты продолжаешь это делать?
Взгляд Юджинии скользнул к двум рисункам углем, висящим над ее кроватью по обе стороны деревянного распятия. С первого на нее смотрел Иисус с бородой, со второго – Дева Мария. Линии были слегка неровными, как будто их наносили нетвердой рукой, но лица излучали нежность, одобрение, безмятежность, что делало их прекрасными, поистине божественными.
– Если бы я умела так рисовать!
Рембрандт взглянул на рисунки и пренебрежительно фыркнул.
– Паршивая работа, и, думаю, ты сама это видишь.
– Лучше, чем моя. Эти рисунки напоминают мне о мамином портрете, который нарисовал отец. Тогда мама была гораздо моложе, хотя выглядит она сейчас почти так же. – Губы Дженны искривились в печальной улыбке. – Может быть, когда живешь прошлым, остаешься молодым.
– Что значит… живешь прошлым?
– Ничего. – Юджиния принялась доставать шашки из коробки и сортировать их по цвету. – Какими будете играть, красными или черными?
– Я питаю слабость к красным, – немного рассеянно ответил старик. Он прочистил горло. – Ты сказала, что никогда раньше не играла в шашки. Разве вы с братьями и сестрами не играли в настольные игры?
– Нас было только трое: мама, я и экономка Айза.
– Ни братьев, ни сестер? Уверена?
Дженна была несколько озадачена.
– Конечно уверена.
– Я вырос в большой семье, как и Бренч. Мне трудно представить, как это – быть единственным ребенком в семье.
– А я не могу представить, как это, когда так много родственников.
– Да, пожалуй.
На мгновение глаза старика затуманились печалью. Дженне была неприятна мысль, что Рембрандту жаль ее из-за одинокого детства. Но потом молодая женщина убедила себя, что слишком болезненно все воспринимает, и сосредоточилась на правилах игры, которые ей объясняли. На самом деле одинок Рембрандт, иначе зачем ему понадобилось бы проводить время с чужим человеком?
– Этот ваш любящий жульничать партнер сейчас спускается по улице, – сказала Юджиния, выглянув в окно. – Он, наверное, ходил в конюшню проведать Мендозу.
– Хорошо. Может быть теперь, когда ты снова на ногах, я смогу уговорить его вернуться к работе в шахте.
– Что вы имеете в виду?
– Он почти не выходил из этой комнаты с тех пор, как привез тебя после перестрелки. Ты разве не знала?
Дженна нахмурилась и стала грызть ноготь на большом пальце.
– Я почти все время спала. Он и ночью здесь оставался?
– Насколько я знаю, да.
Обкусав ноготь большого пальца до крови, Юджиния перешла к указательному, раздумывая, зачем Макколи понадобилось так поступать.
– Интересно, что об этом думает его сестра.
Рембрандт усмехнулся.
– Сдается мне, Маура слишком счастлива тем, что Бренч увлекся достойной молодой леди, чтобы быть чересчур строгой.
– Она зря теряет время, если надеется свести меня с Макколи. Может, нам лучше поменяться местами… на случай, если он вдруг зайдет.
Рембрандт поднял взгляд от доски и внимательно посмотрел на молодую женщину.
– Тебе еще нельзя вставать с постели?
– Вы ведь не станете меня выдавать, правда? Этот ваш партнер больше подходит на роль грозного сержанта, чем няньки.
Расхохотавшись от души, старик отрицательно покачал седой головой.
– Мне бы не хотелось, чтобы тебя посадили на гауптвахту, – уж слишком приятно проводить с тобой время.
– Настолько приятно, что можно простить мне один нескромный вопрос? Как вы оказались в одной команде с наемным стрелком?
Рембрандт поднял бровь, но улыбка не исчезла с его лица.
– Бренч сложный человек. Не спеши судить его, милая.
Детский крик заставил Дженну снова посмотреть в окно. На улице двое мальчишек мутузили друг друга кулаками. Маленькая собачонка вертелась у них под ногами, щелкая зубами и лая.
– Трус! – кричал один.
– Сам ты трус!
Бренч подошел к мальчишкам как раз в тот момент, когда они упали в грязь и скатились в лужу.
– Хватит, хватит, так споры не решают.
Заслышав голос Бренча, Рембрандт встал и тоже подошел к окну. Бренч, вытянув руки, держал мальчишек подальше друг от друга.
– Так, – сказал он, – и что же вы не поделили?
Ни тот ни другой, похоже, не горели желанием объяснять что-либо. Мальчишки лишь таращились на Макколи расширенными от страха глазами. Бренч ослабил хватку и присел на корточки между ними. У того, что повыше, были светлые волосы, у второго – темные. Оба были босоногими и перепачканными в грязи. Бренч вытер чумазую щеку светловолосого:
– Тут будет синяк. Думаю, мама не слишком этому обрадуется.
Мальчик кивнул, ковыряя носком грязь в луже.
– Это Чарли виноват.
– Неправда! – возразил Чарли.
– Правда.
– Нет.
Бренч отвернулся, и Дженна улыбнулась, зная, что он старается сдержать смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47