Но разве кто-нибудь назначал меня работать ангелом мщения? Я ему не нянька, и не мое дело — воспитывать или наказывать его.Да и Леди-С-Опухшими-Лодыжками, честно признаться, ни в какой защите не нуждалась. Не нравится тебе «металл» — встань и пересядь подальше. То же самое в принципе мог сделать и я.Если до конца быть честным, на нем я выместил свою злость на неуловимого Мотли. Я не мог заткнуть пасть маньяку-убийце, который издевался надо мной, но вместо этого заставил замолчать магнитолу этого парня. Я проиграл в драке на Атторней-стрит, но зато отвел душу в Центральном парке. Я был совершенно бессилен помочь тем, кто действительно нуждался в моей защите, но продемонстрировал свою силу там, где в этом не было особой нужды.А что хуже всего — ярость, обуявшая меня, была все-таки недостаточно сильной, чтобы заглушить слабый голосок в моем сознании, убеждавший меня вести себя как подобает взрослому человеку. Я слышал его так же отчетливо, как и перед этим, когда он убеждал меня не покупать выпивку. Есть люди, которые никогда не слышат свой внутренний голос, но я различал его совершенно отчетливо. И приказал ему заткнуться.Очень скоро я взял себя в руки. Как бы там ни было, я не выпил купленную бутылку, не нанес парню удар ногой по голове, после которого он наверняка бы уже не поднялся, но если это и были победы над собой, они показались мне маленькими и незначительными.Серьезных оснований гордиться собой у меня не было. * * * Вернувшись в отель, я позвонил Элейн. У нее не было ничего нового, как и у меня, и мы занимали линию недолго. Повесив трубку, я отправился в ванную побриться. Лицо уже пришло в порядок, и я наконец-то смог воспользоваться обычной, а не электрической бритвой. Я тщательно побрился, ни разу не порезавшись.В ванной мне по-прежнему почудился еле различимый аромат виски. Не думаю, чтобы он присутствовал на самом деле, но тем не менее я сразу ощутил его.Когда я вытирался полотенцем, зазвонил телефон. Это был Дэнни Бой Белл.— Слушай, я тут парня нашел, с которым тебе интересно было бы пообщаться, — безо всяких предисловий сказал он. — Ты как, между двенадцатью и часом свободен?— Да, вполне.— Приходи тогда к «Мамаше Гусыне», Мэтт. Знаешь, где это?— Если память не изменяет, на Амстердам?— Да, на углу Амстердам-авеню и Восемьдесят первой улицы; третья дверь от угла по восточной стороне. Там хорошая, спокойная музыка, тебе понравится.— "Тяжелого металла" не будет?— Ну, за кого ты меня принимаешь? Итак, в двенадцать тридцать, хорошо? Попроси, чтобы тебя за мой столик посадили.— Ладно.— И не забудь захватить с собой деньги. * * * Какое-то время я торчал в номере и смотрел новости, затем спустился на обед. Мне страшно захотелось хорошо, по-настоящему пообедать — аппетит впервые вернулся ко мне с тех пор, как я попал в лапы Мотли на Атторней-стрит, — и сейчас было самое время утолить его. Я был уже на полпути от «Ная», когда, повинуясь внезапной мысли, повернул и отправился в бар Армстронга; там я заказал большую порцию черных бобов с по-настоящему горьким красным перцем. Ко мне вернулось хорошее настроение, как от вида разбитого радио в парке, и на сытый желудок мне уже не хотелось вспоминать эту неприятную историю.Перед десертом я зашел в туалет; в моче по-прежнему была кровь, но уже не так много, как раньше, да и острая боль в почках прошла. Я вернулся к столику и заказал еще немного кофе. Мое общество разделял лишь Марк Аврелий, но я не очень продвинулся вперед. В этот раз я наткнулся на такое место:«Никогда не старайся произвести на других чрезмерно сильное впечатление. Возможно, ты услышишь, что кто-то дурно отозвался о тебе. Это единственное, что можно услышать; но никто не должен говорить, что ты огорчен услышанным. Допустим, я увижу, что мой ребенок страдает; это скажут мне мои глаза, но они добавят также, что жизни его ничто не угрожает. Будь естественным всегда — не кажись нарочитым, и ты не подвергнешься опасности. Хотя бы постарайся понять устройство мироздания по ходу вещей, заведенному в нем».Этот отрывок был как будто специально написан для частного сыщика, но не уверен, что я согласился бы с подобным утверждением. «Держи глаза и уши открытыми, — подумал я, — но даже не пытайся понять подлинный смысл увиденного и услышанного». А может, Марк Аврелий хотел сказать что-то другое? Некоторое время я размышлял над этим, затем отложил книгу и полностью окунулся в сладостный мир музыки и ароматного кофе. Даже не знаю, что это играло в ресторанчике, но музыка была классической, и исполнял ее целый оркестр. Я буквально купался в наслаждении, и никакого желания разнести на куски аппаратуру у меня не возникало.На собрание я пришел за несколько минут до его начала. Джимми появился еще раньше, и мы успели поболтать немного за кофе, не вспоминая о предыдущем разговоре. Иногда к нам подходили другие, и вскоре выступающий поднялся на трибуну.Сегодняшний докладчик был ирландец из Бронкса — цветущий круглолицый парень, продолжавший по-прежнему работать мясником в расположенном по соседству универмаге. У него была та же самая жена, и даже жил он в том же доме, где прежде слыл отъявленным пьянчугой. Казалось, период увлечения алкоголем прошел у него совершенно бесследно, хотя три года назад его еле выходили в больнице после очередного запоя.— Всю жизнь я был католиком, — рассказал он, — но никогда не молился по-настоящему до тех пор, пока не бросил пить. Теперь, обращаясь к Богу, я говорю «пожалуйста» утром и «спасибо» — вечером. И никогда не притрагиваюсь к рюмке.Во время дискуссии пожилой мужчина по имени Фрэнк, который бросил пить еще в незапамятные времена, рассказал нам, что все эти годы ему помогала одна молитва.— Я говорил: «Господи, спасибо тебе за то, что все идет своим чередом», — сказал он. — Не знаю, насколько приятно было это слышать Ему, но мне действительно становилось лучше.Я поднял руку и рассказал всем, что вчера чуть было не запил снова, — так близко к пропасти я не подступал еще ни разу с тех пор, как бросил пить. Вдаваться в детали я не стал, но честно признался, что нарушил все правила, какие только можно было нарушить, за исключением того, что пить не стал. Кто-то отозвался в ответ, что как раз лишь это и имеет значение.В конце собрания нам объявили о панихиде по Тони, которая должна была состояться в одном из залов госпиталя имени Рузвельта в субботу, в три часа дня. Присутствующие зашушукались; многие хорошо помнили ее и строили всевозможные догадки относительно того, что побудило ее свести счеты с жизнью.Предположений строилось много и позднее, когда мы после собрания сидели в «Пламени», и я чувствовал себя несколько неуютно. Мне было известно то, чего не знал никто из них, но признаться об этом вслух было выше моих сил. Мне казалось глубоко бесчестным по отношению к Тони позволить остаться ей в нашей памяти самоубийцей, но не имел ни малейшего представления о том, как можно сообщить о правде, не наделав неслыханного шума и самому не превратившись в объект всеобщего внимания. Тема беседы не менялась, и я уже подумывал о том, чтобы встать и уйти, но тут кто-то завел речь о совершенно ином, и я облегченно вздохнул.Собрание закончилось в десять, и я около часа просидел в «Пламени», медленно потягивая кофе. Затем я зашел к себе в отель, чтобы проверить, не передавали ли мне каких-либо сообщений, а потом снова вышел на улицу, даже не поднявшись в номер.Идти на встречу с Дэнни Боем было еще рановато; я медленно побрел в Аптаун, подолгу останавливаясь у блестящих великолепием витрин и терпеливо ожидая зеленого сигнала светофора, даже когда на улице не было ни одной машины, но все равно пришел к перекрестку Амстердам-авеню и Восемьдесят первой слишком рано. Я прошел еще один квартал, затем перешел на противоположную сторону улицы, вернулся обратно и занял наблюдательный пост в дверях дома напротив. Удобно устроившись в тени, я наблюдал за людьми, входившими и выходившими из «Мамаши Гусыни», и за всем тем, что происходило на улице. На юго-восточном углу перекрестка застыли в терпеливом ожидании три наркомана; никакой связи между ними и «Мамашей Гусыней» или собственной персоной я заметить не смог, сколько ни старался.В двенадцать двадцать восемь я пересек улицу и вошел в клуб — большое помещение, погруженное в полумрак, вдоль левой стены которого тянулась стойка бара; на противоположной стороне, возле входной двери, находилась вешалка. Отдав свою куртку девушке, наполовину негритянке и наполовину азиатке, я положил в карман пластиковый диск с номером и двинулся внутрь. В глубине помещение было заметно шире; стены кирпичные, фонарики с матовыми стеклами освещали их мягким, ненавязчивым светом. Пол был выложен в шахматном порядке красноватой и черной плиткой. В небольшой нише играл маленький оркестрик — пианист, басист и барабанщик. Все они были коротко подстрижены, носили аккуратные бородки; на них были строгие темные костюмы, ослепительно белые сорочки и узенькие галстучки. Все это до боли напоминало старый, добрый «Модерн Джаз-Квартет», только без Милта Джексона, отлучившегося на минутку за стаканом молока.Я остановился, обводя глазами зал, и ко мне в мгновение ока подскочил метрдотель. Судя по его виду, он вполне мог бы стать четвертым членом выступающей на импровизированной сцене группы. Дэнни Боя я не заметил — глаза мои не успели привыкнуть к полумраку, — так что я попросил мэтра отвести меня к его столику. Тот согласно кивнул и повел меня в глубь зала — столики в нем стояли так близко друг к другу, что нам приходилось продвигаться по затейливой, извилистой линии.Дэнни Бой сидел за столиком с округлыми краями, в центре которого стояло ведерко со льдом и неизменной бутылкой «Столичной». Дэнни Бой был одет в жилет с широкими продольными желтыми и черными полосами — только им его костюм отличался от костюма метрдотеля. Прямо перед Дэнни Боем была наполненная до краев стопка, а по правую руку сидела блондинка, волосы которой были уложены в соответствии с последней модой, принятой у панков, — одна часть головы прикрыта длинными прядями, другая — выбрита наголо. Наряд ее был черного цвета и состоял, казалось, из одних разрезов и надрезов. У нее была одна из тех жадных лисьих мордашек, которые всегда можно найти среди обитателей дома, у подъезда которого застыли на вечной стоянке три-четыре исковерканных автомобиля.Я молча посмотрел на нее, затем перевел взгляд на Дэнни Боя. Он слегка кивнул, поглядел на часы и жестом предложил мне присесть. Я молча повиновался; первым делом мне было сказано, что человек, встречи с которым я искал, должен подойти с минуты на минуту.Ожидание длилось минут двадцать, не меньше, и за это время никто из нас не проронил ни единого слова; с соседних столиков доносились лишь приглушенные голоса. Судя по тем посетителям, которых я мог видеть со своего места, здесь было примерно поровну белых и негров. Один из присутствующих показался мне знакомым; в свое время я знал его как профессионального сутенера, но, по всей видимости, в какой-то момент он пережил тяжелый кризис и вновь всплыл на поверхность как торговец антиквариатом и произведениями африканского искусства; у него теперь был свой магазинчик на Мэдисон-авеню. По слухам, дела у него шли хорошо, и я вполне мог поверить в это — сутенер из него тоже был экстра-класса.Когда трио покинуло подмостки, к нашему столику подошла официантка и подала соседке Дэнни Боя что-то в высоком стакане — с каким-то экзотическим фруктом и маленьким бумажным зонтиком на палочке; я попросил у нее кофе.— О, только растворимый! — произнесла она извиняющимся тоном. Я ответил, что это было бы прекрасно, и она отправилась выполнять заказ.— Мэтт, это Кристал, — решил представить нас наконец друг другу Дэнни Бой. — Кристал, поздоровайся с Мэттью.Мы вежливо улыбнулись друг другу, и Кристал заверила меня, что очень рада нашему знакомству. Дэнни Бой поинтересовался моим мнением о музыкантах, и я искренне признался, что группа показалась мне просто замечательной.— Особенно пианист, — добавил он. — Немного похож на Рэнди Вестона, немного — на Седара Уолтона. Особенно теми вечерами, когда он играет один, соло. Очень необычно, с большим вкусом.Я промолчал.— Наш друг подойдет минут через пять, — продолжил Дэнни Бой. — Я так и думал, что ты придешь пораньше. Славное местечко, не правда ли?— Да, здесь здорово.— Я здесь просто наслаждаюсь; ты же знаешь меня, Мэттью, — я раб комфорта: когда мне заведение нравится, я торчу в нем все время, почти каждый вечер.Принесли кофе; официантка поставила передо мной чашечку и умчалась к другому столику. Во время концерта они никого не обслуживали, так что им приходилось работать с лихорадочной быстротой во время перерывов — посетители заказывали в среднем по две-три выпивки; у некоторых, как и у Дэнни Боя, бутылка покоилась на столе. Судя по всему, это было против правил, но воспринималось как должное.Дэнни Бой налил себе в стопку водки; я пригубил кофе и поинтересовался, кого мы здесь ожидаем.— Увидишь — поймешь, — неопределенно ответил тот.Ровно в час метрдотель снова появился в зале. За ним следовал человек, совершенно непохожий на собравшуюся здесь публику; по его виду я сразу понял, что мы ожидали именно его. Это был худощавый парень, белый, одетый в спортивную куртку и синюю вельветовую рубашку; среди чопорных, как вице-президенты банков, негров он определенно казался настоящей белой вороной. Он и сам явно чувствовал себя не в своей тарелке и, подойдя к нашему столику, замер в ожидании, положив руку на спинку стула. Дэнни Бой предложил ему сесть, парень отодвинул стул и опустился на него. В то же мгновение Кристал поднялась со своего места и, не говоря ни слова, пошла прочь. Я заказал подошедшей официантке еще кофе, а новичок — пиво; в заведении было шесть сортов, и официантка перечислила их все.— "Рэд Страйп", — произнес он. — Как оно? — Официантка ответила, что оно из Ямайки. — Замечательно! — сказал парень. — Один «Рэд Страйп».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33