-- На что же?
-- Теперь-то наконец он перешел все границы. Я женщина терпеливая, знаю, хорошего без плохого не бывает, но даже терпение святых имеет предел. И вот, когда увидела их там, за дверью, сегодня ночью...
-- Да кого же? -- Клэрис была совсем сбита с толку.-- Что ты имеешь в виду, кого это "их"?
-- Вот именно -- их! -- упрямо повторила миссис Малл.-- Твоего отца и эту рыжеволосую, в крепдешиновом платье, да еще таком узком, как это она дышит, пищу переваривает и как ребенка выносила!
-- Какого ребенка? -- чуть слышно спросила Клэрис.
-- Большого такого, толстого парня,-- не смутилась миссис Мал,-- из одежды давно вырос, но ухмылка на лице такая же наглая, как у твоего отца. Приклей ему усы -- и может в любой день отправляться в трамвайное депо и выводить на линию трамвай на Третью авеню. Проедет по ней до самого конца -и все примут за твоего отца, и не сомневайся!
-- Послушай, мама,-- Клэрис, конечно, знала о той рыжеволосой женщине на крыльце отеля у Кротонского водопада летом 1921 года, но сейчас она впервые услыхала это от матери,-- никто ничего не говорил мне о ребенке.
-- Я тоже о нем не знала до сегодняшней ночи. Ах, он самый большой обманщик, какой когда-либо ходил по улицам этого города, твой отец! Но вот сегодня ночью он наконец предстал в своем истинном облике. Стоят, голубчики, абсолютно спокойно рядом передо мной, вот как ты сейчас, под ручку, и этот ребенок, копия твоего отца, а сам он говорит мне: "Берта, я привел к тебе своих друзей. В доме есть что-нибудь выпить?"
-- Ну и что же ты сделала после этого? -- Клэрис решила потакать матери,-- впрочем, ей и самой стало интересно.
-- Ну, я, конечно, была с ними отменно вежлива. Никогда ведь не устраивала семейных сцен перед незнакомыми людьми, и твоему отцу это прекрасно известно, он и пользовался. Холодно им поклонилась, взяла у мальчишки картуз, проводила их со всей церемонностью к столу, приготовила чай, вытащила для них из шкафа половинку пирога из крошек сухарей. Сидела с ними за столом, лишь вежливо вставляя "да" или "нет". А рыжеволосая все время тараторила о Кротонском водопаде, о том, что тамошняя погода для нее слишком жаркая и влажная, что на кухне в отеле готовили на маргарине, как она и подозревала, хоть и утверждали, что на масле, даже готовы поклясться. По правде говоря, я не слишком старалась, чтоб им было у меня приятно, и они, слава Богу, не стали задерживаться. Улучила я минутку, отвела твоего отца в сторону и сказала ему вполне определенно, что не желаю больше никогда видеть в своем доме ни эту женщину, ни его сына, зачатого в грехе. Все ему высказала, хладнокровно и ясно, чтобы в будущем избежать всякого между нами недопонимания: захочет снова меня увидеть -- пусть приходит, но один.
-- Ну и как отреагировал на это отец?
-- Да он только рот открыл, как в прихожую вплывает эта женщина и рот ему ладошкой закрывает. "Фредерик,-- говорит,-- уже поздно, нас ждут внизу". И они ушли, правда, поблагодарили меня за чай,-- бесстыдная троица, понятия не имеют о порядочности.
Клэрис, женщина разумная, нашла слова, чтобы восстановить обычный порядок и семейную гармонию:
-- Мне кажется, мама, тебе больше не о чем беспокоиться,-- уверена, он правильно тебя понял.
-- Могу только это ему посоветовать! -- горячо отозвалась миссис Малл.-- Или я захлопну дверь у него перед носом.
В течение недели или даже больше, по сообщениям миссис Малл, все шло хорошо. Мистер Малл посетил ее трижды, один, был довольно спокоен и несколько рассеян. Она проявляла терпимость, тактично не поднимала тему рыжеволосой и ее ребенка -- вылитой копии ее мужа.
Но вот в него вновь вселился бес -- ночью, в субботу, раздался звонок в дверь. Открывает и видит: стоит он со своей обычной наглой ухмылкой на губах, а рядом, под ручку с ним,-- рыжеволосая в прозрачном, узком крепдешиновом платье -- из-под него ясно, как при дневном свете, видна каждая складка корсета,-- и этот увалень, ее парнишка, с точно такой же субботней наглой ухмылкой, как у его отца...
-- Стоит он в коридоре,-- миссис Малл рассказывала это Клэрис утром в понедельник,-- широко улыбается,-- получает, видно, большое удовольствие от чувства собственной вины,-- и говорит: "Мы случайно проходили мимо и подумали: может, тебе одиноко и ты не прочь немного побыть в нашей компании".
Миссис Малл пришлось ждать до понедельника, чтобы все рассказать дочери, так как на уик-энд Клэрис уехала в Провиденс, навестить семью мужа, мистера Смолли. Такая вынужденная задержка помогла ей запечатлеть в памяти с мельчайшими деталями виденное, и она торопливо все это стала излагать, не сняв даже шляпки, в гостиной Клэрис:
-- На него я бросила лишь один мимолетный взгляд, зато долго, со значением разглядывала эту рыжеволосую и ее зачатого в преступном грехе сынка. Это, конечно, не могло остаться без внимания твоего отца, держался он довольно развязно: "Разве ты не собираешься пригласить нас, Берта, хотя бы на минутку?" Стоял между нами как бык-победитель на ярмарке. "Ведь предупреждала тебя, Фредерик,-- вежливо, но твердо подвожу я черту.-- А теперь уходи и не смей больше никогда подниматься ко мне по этой лестнице!" "Да что ты, Берта?" -- уговаривает меня так медоточиво, умасливает -- всегда это умело использует, едва речь заходит о женщине. Ну, быстренько его осадила, повторила строго: "Уходи! Не желаю больше иметь с тобой ничего общего! Долго все выносила. Не трать зря время на уговоры! Дверь закрывается!" И закрыла у него перед носом, но не захлопнула, чтобы не доставить удовольствия этой его рыжей -- пусть не думает, что я разозлилась. Но закрыла резко. Через дверь слышу минуту-две их горестные перешептывания, а потом ногами зашаркали вниз по лестнице, а я спать легла.
Через час звонит в дверь, кричит: "Я теперь один, Берта, впусти меня ради бога!" Но я лежу, не двигаюсь: ни звука не издаю. Всю ночь в дверь названивал, возился возле двери; только я бесповоротное решение приняла, ничем себя не выдала, ни единым шорохом не дала ему понять, что слышу его звонки и возню.
В конце концов, когда взошло солнце, дал он последний, отчаянный звонок, в последний раз крикнул: "Я ухожу, Берта, прощаюсь с тобой навек!" Хоть обида от этих слов легла мне на сердце,-- не ответила: давно пора преподать ему урок. Вот и все, так я положила конец всему, что связано с твоим отцом.
Клэрис попыталась было убедить мать -- дай, мол, отцу еще один шанс,-но отказалась от своей затеи: уж очень у нее выражение лица грозное, и челюсти так плотно сдвинуты... Принесла ей чашку чаю, постаралась, как могла, утешить. Внимательно следила, как она надевает шляпу -- точно солдат перед боем шлем, и долго прислушивалась к ее шагам на лестнице. Пошла делать свои ежедневные покупки -- такая беспощадная и одинокая...
Целый день думала Клэрис о матери, о том, как сильно жгла ей сердце любовь к отцу все эти сорок лет,-- нашла ведь в себе силы дать ему от ворот поворот, пусть даже теперь, когда его так долго нет в живых, и все только из-за какого-то поцелуя на крыльце отеля у Кротонского водопада в 1921 году.
А когда пришел домой с работы мистер Смолли, жена холодно глядела, как он снимает ботинки, спокойно садится на стул, надевает очки, чтобы почитать вечернюю газету, и размышляла: вот этот человек не способен вызвать такую всепоглощающую страсть ни у одной женщины на свете; через десять дней после того, как гроб с его телом опустят в могилу, ей не удастся вспомнить о нем ничего, даже как отвратительно, на публику он манерничает.
-- Ах,-- муж устало уселся поудобнее и развернул газету.-- Какой ужасный день! Все время занят, ни минуты отдыха...
Клэрис снова окинула его долгим, горьким взглядом.
-- Чем же? Надуванием бедняков и этих несчастных погорельцев -- из-за пожара лишились всего,-- только чтобы не платить им положенной компенсации за понесенные убытки?
-- Клэрис...-- Мистер Смолли, оторвав глаза от газеты, укоризненно посмотрел на жену; удивленный и напуганный, почувствовав новую, страстную, тревожащую нотку в ее голосе, он осознал наконец, что в этом браке никогда ничего хорошего для себя не добьется.-- Что я такого сделал?
Но Клэрис ничего не ответила: молча надела пальто и вышла. Направилась она в бар на Третьей авеню, неподалеку от угла улицы Блумингдейл.
ТОГДА НАС БЫЛО ТРОЕ
Мунни Брукс проснулся от двух прогремевших за окном выстрелов; открыв глаза, он уставился в потолок. Если судить по слабому свету в комнате,-окна зашторены,-- ясно, что на улице солнечно и тепло. Он повернул голову: на соседней кровати спит Берт -- тихо, не издавая никаких звуков; аккуратно наброшенное на голову одеяло стережет все его сны. Мунни вылез из кровати и, прошлепав босыми ногами к окну, раздвинул шторы.
Последние остатки утреннего тумана поднимались, словно завитки, от полей, а далеко внизу глянцевая гладь моря сияла под лучами октябрьского солнца. Еще дальше, там, где побережье делало большой изгиб, Пиренеи своими зелеными острыми грядами тянулись к мягкому, как пух, небу. Из-за стога сена, в сотне ярдов от террасы отеля, вышел охотник с собакой -- не торопился, на ходу перезаряжал ружье. Глядя на него, Мунни с удовольствием вспомнил, что накануне вечером любитель поесть лакомился только что убитой, разжиревшей после обильного летнего сезона куропаткой.
Старик охотник, в голубоватой робе рыбака и рыбацких резиновых высоких сапогах, солидно, осторожно ступал за своей собакой, пробираясь через срезанное жнивье. "Стану стариком,-- невольно пришло в голову Мунни, в его двадцать два,-- вот точно как он буду в такое октябрьское утро".
Пошире раскрыл шторы, взглянул на часы: уже начало одиннадцатого; вчера допоздна засиделись в казино в Биаррице. В начале лета, когда отдыхали на Лазурном берегу, один лейтенант-парашютист продемонстрировал им надежную систему выигрыша в рулетку; с тех пор старались почаще посещать казино. Система влетела им в копеечку; никогда еще не удавалось выиграть за один раз более восьми тысяч франков, что порой заставляло их сидеть, наблюдая за вращающимся колесом, до трех утра. Но нужно отдать ей и должное: с того времени, как они встретили лейтенанта, ни разу не проигрывали. Все это делало их путешествие довольно приятным, даже не лишенным определенной роскоши, особенно когда оказывались в таких местах, где работало казино. На номера фишек в системе не обращалось никакого внимания, все сосредоточивалось на цвете -- красном или черном -- и предусматривалось ритмичное удвоение ставок.
Этой ночью они выиграли только четыре с половиной тысячи франков и ради них проторчали в казино до двух ночи. Но все же сейчас, когда он проснулся так поздно в ясную осеннюю погоду от того, что охотник стрелял прямо у них за окном по дичи, вид четырех тысячных банкнот на шкафу придавал оттенок везения и удовлетворенности приятному утру.
Стоя у окна, чувствуя, как теплые солнечные лучи нагревают босые ноги, вдыхая солоноватый морской воздух и прислушиваясь к далекому, спокойному прибою, вспоминая жирную куропатку и азарт, охвативший его во время игры, и все, что произошло этим уже ушедшим летом, Мунни осознавал, что ему не хочется возвращаться домой сегодня утром, как запланировано. Пристально глядел вслед охотнику, ведущему собаку по жухлому коричневому полю у самой кромки моря, думал, как все же было хорошо, когда он был молод.
Именно его способность наслаждаться любым моментом жизни с непосредственностью молодости и рассудительной, меланхоличной зрелостью старости одновременно позволила Берту как-то заметить полушутя-полусерьезно: "Завидую я тебе, Мунни. У тебя редкий дар мимолетной ностальгии. Ты дважды получаешь дивиденды на свой вложенный капитал".
Но у такого дара есть и свои недостатки. Мунни с большим трудом и неохотой покидал понравившиеся ему места,-- при расставании с ними, когда все заканчивалось, его переполняли эмоции, а старик, который всегда путешествовал вместе с ним где-то внутри него, грустно, по-осеннему нашептывал ему: "Все это больше никогда не повторится..."
Завершение этого долгого, растянувшегося до октября лета оказалось куда болезненнее для Мунни, чем все прочие отъезды и прощания. Он чувствовал, что расстается с последними деньками своих последних настоящих каникул в жизни. Его путешествие в Европу -- подарок родителей по случаю окончания колледжа.
Вернувшись домой, он увидит на пристани знакомые, доброжелательные, радушные, но и строгие лица, и все эти люди, ожидая, чем он намерен заняться, станут расспрашивать, предлагать ему работу и свои добрые советы, любовно, но неумолимо направляя его на привычную колею взрослого, ответственного, перебесившегося в молодости человека. Все его каникулы будут носить отныне временный характер -- торопливые, наскоро проглоченные летние антракты, от конца одного рабочего цикла до начала другого. "Последние веселые деньки твоей юности,-- нашептывал внутри него старичок.-- Через семь дней -- знакомая пристань дома..."
Мунни, повернувшись, посмотрел на спящего друга: по-прежнему спит тихо-тихо, удобно растянувшись под одеялом с простыней, торчит только геометрически прямой, длинный, загорелый нос. "И здесь меня подстерегает перемена",-- понимал Мунни. Пароход причалит к пристани, и между ними уже не возникнет прежней тесной дружбы.
Никогда они уже не будут так близки, как на морских скалах Сицилии, или карабкаясь по облитым солнцем развалинам в Пестуме1, или преследуя двух девушек -- англичанок, гоняясь за ними по римским ночным клубам.
Как в тот дождливый день во Флоренции -- впервые вместе разговорились с Мартой. Как во время длинного, головокружительного путешествия втроем по серпантину горных дорог в крошечном автомобиле с открытым верхом: мчались от Лигурийского побережья к границе, останавливаясь, где хотели выпить белого вина или искупаться и отдохнуть в пляжных павильончиках, украшенных маленькими, яркими разноцветными вымпелами, трепещущими на ветру на жарком средиземноморском солнцепеке.
Или когда, как заговорщики, пили пиво с парашютистом в баре казино в Жюан-ле-Пэн, усваивая с его помощью беспроигрышную систему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29