- Христопродавцы! Сластолюбцы! Иудеи! Отлучу!..
Не все еще вернулись за столы, и не вернулись еще в прежние русла
расплескавшиеся хохотом ручьи разговоров, когда пронзительный дверной
скрип возвестил о приходе новых гостей.
Трое. Встали на пороге, озираются, ищут свободного места. Гости. Не
только в харчевне - в городе. Одеты щеголевато, немного нелепо, но знакомо
для новгородского глаза. Свеи? Урманы? Урманы. Тот, который я, понимает их
отрывистую, каркающую речь.
А этот, рыжий, с маленькими синими глазками в воспаленных набрякших
веках, у него на скуле такой приметный шрам - багровая впадина с рваными
краями... Он пялится, будто ощупывает пристальным взглядом, скалит в
улыбке обросшую медными волосами пасть, узнает:
- Ты?! Хо-хо! Помнишь? - и он тычет пальцем в свой шрам. - Славный
был удар, клянусь своей правой рукой, рукой викинга, понимающего толк в
ударах! Но и за мной не осталось долга в тот день - помнишь?
Тот, который я, помнит. Помнит хорошо, будто и не прошли с тех пор
годы, будто все это случилось только вчера. Помнит промозглые тучи,
мчащиеся над самыми гребнями мутно-зеленых волн, мелких и злых, и помнит
клочья пронзительной синевы между тучами. Помнит мрачные утесы и увечные
сосны на них. Они качались, эти утесы, потому что качалась палуба лодьи на
которой стоял тогда тот, которым стал теперь я. Это небо, эта вода, эти
сосны были переполнены красотой мрачной, чужой и новой, и хотелось
смотреть, смотреть без конца на этот мир, слиться с ним, вобрать в себя, и
пробуждались в душе не испытанные еще чувства, и сердце щемило
зарождающееся понимание странной и смутной мечты, но что-то мешало, что-то
назойливо неотвязное, отвлекающее.
Звук. Звон. Частые лихорадящие удары сигнального била. Что, что?
Недоуменный, вопросительный взгляд на кормщика. Тот показывает
вытянутой рукой куда-то на вершины утесов. Вот оно что: дым. Тонкая черная
струйка - там, наверху, далеко, прямая и неподвижная, будто черное копье
впилось в небо. Рваные клочья туч, налетая, слизывают ее, растворяют в
себе, но в прорехах синевы она воскресает вновь - тонкая струйка черного
дыма, сигнал. Чей? Что он означает? Эти вопросы нелепы, когда вокруг чужое
море и рядом чужая земля.
И лязг била, и топот выбегающих на палубу перекрыл зычным
окриком-командой кормщик, и - вниз, в душную темноту, где хранится ратный
припас; и торопливые, взмокшие пальцы оскальзываются, запинаются, ломая
ногти, о железную чешую одеваемой кольчуги, но привычная тяжесть оружия и
брони быстро возвращает движениям спокойствие и уверенность. Наверх,
наверх!
Полтора десятка ратников, десяток лодейщиков и торговых, похватавших
оружие, - все здесь, на палубе.
А впереди, из узкого, не видимого еще залива (а кажется, что прямо из
серых береговых утесов) выдвигается черная драконоголовая лодья -
урманский драккар. Низкая, длинная, она хищно скользит по тусклым волнам,
быстро и согласно взмахивает рядами весел, и все ближе, все выше идолище,
оскаляющееся с ее вздернувшегося к ненастному небу носа.
А кормщик выкрикивает отрывистые команды, и ратники строятся вдоль
борта, и взвизгивают, вырываясь из темниц ножен на божий свет клинки, и
уже злыми шершнями прогудели первые стрелы, и рядом кто-то хрипит, оседает
на палубу, впиваясь скрюченными пальцами в воздух и в плечи соседей...
А ощеренная драконья пасть уже рядом, уже нависает над бортом, и в
последний миг кормщик успевает рвануть правило, уберечь лодью от удара
кованным медью бивнем драккара, и лодьи с маху сшибаются бортами, с
треском, с гулким грохотом, и с жадным ревом вскакивают урманы-гребцы, в
единый миг ставшие воинами. Их больше, много больше, чем новогородских
ратников, но борт лодьи высок, и лезть на него с драккара - все равно, что
идти на приступ крепостей стены.
А волны ярятся все злее, волны, будто норовистые кони, силятся
сбросить корабли со своих пенных гребней, швыряют их к низкому небу,
роняют в провалы между мутными водяными стенами, испытывают крепость
людской работы, вновь и вновь сшибая борт с бортом. Но не удается волнам
разъединить, разметать корабли - корабли теперь единое целое. Железные
крючья на крепких плетеных канатах впились в борт лодьи, притянули ее к
драккару, и ратники рубят канаты мечами, но тугое пеньковое плетение
трудно уступает железу.
А тот, который я, рвет тетиву, стрелу за стрелой всаживает туда,
вниз, в толпу урманов, силящихся всхлестнуться на борт лодьи железной
волной, а потом метнулось снизу короткое копье, грохнуло в нагрудник,
швырнуло спиной и затылком на палубу, и над лицом нависло злое косматое
небо, и в небе этом выписывала кренделя мачта драккара с каким-то нелепым
наростом на самом конце. Что, зачем? Но только-только взгляд, едва
обретающий вышибленную ударом осмысленность запнулся о непонятное, как
угнездившийся на мачте лучник-урман кувыркнулся в бесноватые волны,
пробитый несколькими стрелами.
Встать, надо встать!
Лук потерян, но не до него теперь, когда первые урманы уже
переваливаются через борт сюда, на палубу лодьи. И рука безошибочно
находит длинную рукоять меча у левого бедра, и тяжелое лезвие вспыхивает
серым сполохом, чертит перед глазами широкую дугу, вырвавшись из тесноты
ножен, готовое рухнуть на того, в кого упрется рыщущий взгляд, рассечь,
окраситься алым под лязг сминаемого металла и треск плоти...
Но все изменилось. Внезапно, в единый миг. Рухнуло небо. На море, на
корабли, на людей обрушилось чернотой, исступленными космами секущего
ледяного дождя, беснующейся тяжестью пенных серых валов и ветра. Корабли
стали адом, адом рушащегося дерева, лопающихся канатов, адом треска и
грохота.
А люди... Люди, только что убивавшие друг друга на сделанном ими
деревянном островке, таком жалком перед бешенством моря и неба... Люди...
Есть ли разница, кто рядом с тобой навалился всем телом на скользкое
неподатливое правило? Есть ли разница, чьи обмороженные, скорченные
судорогой пальцы впились рядом с твоими в гудящий, готовый лопнуть канат?
Есть ли разница, чей топор, повинуясь еле слышному в этом аду сорванному
выкрику твоего кормщика, врубается в лад с твоим в гнущуюся, стонущую
мачту? Какая разница, урман или свой рядом, когда воины обернулись
мореходами, сражающимися с бешенством моря за судьбу своих кораблей,
ставших единым целым? Никакой.
А потом... Потом стих ветер, и было злое синее небо над серыми
скалами, а волны все не могли успокоиться, зло теребили израненные, но не
погибшие корабли, выброшенные на мелководье залива - узкого и длинного,
как рубец от ножевой раны. И люди, изнемогшие в борьбе - неравной, но
непроигранной - лежали вповалку на серой промозглой гальке под серой
промозглой моросью и медленно оживали в них силы и память.
И память ожила, и как-то само собой получилось так, что
опамятовавшиеся стали подтягиваться друг к другу, свои - к своим; и как-то
само собой и кстати отыскалось оружие, которое, казалось, безвозвратно
смыли из рук и из памяти осатанелые валы.
И вышло так, что не стало на берегу людей, а стали на берегу два
хмуро ощерившихся друг на друга железных монолита, две многоногие,
многоглавые но безликие черепахи, забранные в панцири плотно сдвинутых
щитов, взблескивающие бивнями-клыками мечей - не подойти.
Так и стояли, настороженно внимательные, смертельно опасные один для
другого, два плотных и стройных строя, одинаково сильные умением ударить
единым кулаком, тяжело и слитно, не раздробившись в бою на множество.
Урманский кулак был поболее новогородского, и стоял он на своей
земле, а своя земля не выдаст и не обманет. Новогородский же был силен
тем, что лучше сумел сохранить оружие, а еще - пониманием безысходности
положения своего, в котором лишь победа была спасением, поражение же
сулило смерть либо долгое рабство. Силы были равны.
И вот шевельнулся урманский строй, сломал на миг нечеловеческую
безукоризненность своих линий, но не сдвинулся, лишь выбросил из себя
одного.
И этот один неторопливо двинулся к новогородцам - тяжелая коренастая
фигура, длиннорукая и коротконогая, обманчиво неуклюжая на вид, в
движениях исполненная особой грации, присущей хищным зверям.
И взгляд его небольших синих глаз, остро поблескивающих из-под
низкого тусклого шлема, был взглядом воина - мудрого и хитрого, постигшего
искусство благородной схватки и ночного разбоя.
Он сделал несколько шагов, остановился, глядя на новогородцев ткнул
пальцем в обломок стрелы, увязшей в массивном круглом щите, заносчиво
вздернул заросший рыжими космами подбородок: "Чья?"
Тот, который я, не успел рассмотреть, распознать стрелу, но успел
выйти из строя первым. Вышел, остановился перед урманом, разглядывая, и
тот ответил таким же оценивающим взглядом в упор, и оба сочли противника
достойным своего умения.
И - будто серой молнией полыхнул первый удар (не уследить, не
разобрать - чей), и стону подобно прогудел подставленный щит, и
заскользил, заметался перед глазами противник в диковинной пляске
поединка, - под лязг сталкивающихся клинков, под сухой и гулкий стук
принимающих удары щитов, под многогласный рев и выкрики тех, чья душа
рвется в схватку, но обречена лишь издали смотреть на нее, тех, кто знает,
что крики его мешают соратнику, но сдержаться не в силах.
И вдруг... Как это случилось? Удар ли урмана был столь могуч,
изменило ли на миг не изменявшее доселе ратное мастерство, так, иначе ли,
но под крик своих, под хищно-радостный взрев урманов треснул червленый
щит, раскололся, повис на руке бесполезной путаницей железа и древесной
щепы. И в тот же миг отпрыгнул в сторону урман, замер, держа меч вниз
острием, ждал, торжествующе скалясь, пока стряхнет противник разбитый щит
с руки, перехватит обеими ладонями половчее длинную рукоять своего меча:
поединок - не резня, не любой ценой хороша в нем победа.
А тот, который я, понимал - противник умел, и без щита с ним не
управиться. Одна надежда: расколоть его щит, либо переломить клинок и
вновь уравняться оружием.
И удар - во всю силу рук и всем телом, и еще, и снова, и совсем
приумолкли урманы, и ликующий рев своих за спиной - для них противник
исчез, утонул в неистовом водопаде сокрушительных ударов, его уже нет, он
- труп. А перед глазами - все шире и шире злорадная усмешка на заросшем
рыжей щетиной лице.
Урман - мудрый и опытный воин. Отбивая, он уводит щит и клинок на
себя, гасит мощь ужасных ударов, каждый из которых способен рассечь надвое
неподвижного; и мощь их обращается против наносящего, утомляет,
выматывает; и едкий пот заливает, слепит глаза, и руки сводит судорога
изнеможения, все труднее взмахивать тяжелеющим мечом, все медленнее удары
и недолго уже дожидаться урману мига, когда он сможет сам нанести удар -
один и последний.
И вот будто само небо раскололось вдруг ослепительной вспышкой,
гулким звоном, и расплылось-растроилось лицо противника перед глазами, и в
наваливающейся на плечи непомерной тяжестью темноте стремительно
повернулась, накренилась земля... И в последний миг успел, дотянулся-таки,
достал тот, я, эти одинаковые злорадно возликовавшие лица урмана
множащимся жалом меча. Каждое - каждым.
А потом вздыбившаяся земля тяжело, с маху ударила по щеке и хлынула в
глаза мраком.
Что это, что? Крохотной искрой, слабым язычком алого пламени дрожит,
расплывается во мраке, рядом у самых глаз? Цветок? Здесь, на мокрой
осклизлой гальке? Чудо? Кровь. И будто сорвали с ушей липкую пелену:
крики, рев, чье-то надсадное хриплое дыхание - не свое ли? Кулаки
упираются в гальку, и в правом все еще сжата рукоять меча; слабый соленый
ветер ерошит волосы - почему? Где шлем? Встать... Трясутся колени,
отказываются открываться глаза, немеет беззащитный затылок в ожидании
ледяного железа... Почему я все еще жив? Почему он не добивает? Встать!
Это тяжелый труд - подниматься, оскальзываясь на гладких мокрых
камнях, опираясь на меч, как на посох; а горячий пот ручьями стекает по
лицу, и это хорошо, он промыл глаза и можно разглядеть хоть что-то сквозь
розовый сумрак слипшихся от крови ресниц.
Урман. Вот он, здесь, совсем рядом. Стоит согнувшись, уронив щит,
качается, зажимает ладонью лицо, и из-под ладони на рыжую бороду, на
панцирь, на гальку бежит алый ручеек. Отнял руку, глянул - скула
разорвана, в кровавом месиве смутно белеет кость. Не лицо - адская маска.
Шагнул, едва не упав, приподнял меч. С трудом, словно непомерную тяжесть.
И тот, который я, широко раздвинул трясущиеся колени, потянул вверх, к
небу, окровавленное жало меча.
Забыто все - и земля, и небо, и море; рев врагов и своих вышвырнут из
слуха, словно хлам из сеней - перед лицом враг и бой не окончен.
Тот, который я, роняет с трудом поднятый меч на трясущуюся голову
урмана - не достает, падает вслед за мечом на колени, на камни. И урман
оседает на камни, тянется к лицу пальцами, с которых капает алое, рычит, и
кровавые пузыри лопаются у него на губах. И тот, я, тянется навстречу -
бой! Бой не окончен!
Но кто это вцепился в плечи, в руки? Почему двое урманов оттаскивают
назад своего?
Поединок окончен. Поединщики оказались равны, и боя не будет, не
будет больше крови между своими и этими... Сегодня и здесь.
И был вечер, и горели на диком, безжизненном берегу костры (свой и
чужой), но нашлись такие, кто подходил к чужому костру - не для драки, для
разговора;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30