Но раскаяние? Нет, раская-
ния в его душе не было и тени.
И, стряхнув с себя все эти мысли, он отыскал ключи и подошел к внут-
ренней двери; она все еще стояла приоткрытая. На улице хлынул ливень, и
шум дождевых струй по крыше прогнал тишину. Точно в пещере, со сводов
которой капает, по дому ходило несмолкаемое эхо дождя, глушившее слух и
мешавшееся с громким тиканьем часов. И когда Маркхейм подошел к двери,
он услышал в ответ на свою осторожную поступь чьи-то шаги, удаляющиеся
вверх по лестнице. Тень у порога все еще переливалась зыбью. Он подтолк-
нул свою мускулатуру всем грузом решимости и затворил дверь.
Слабый свет туманного дня тусклым отблеском лежал на голом полу и
ступеньках, на серебристых рыцарских доспехах с алебардой в рукавице,
загромождавших лестничную Площадку, на резных фигурках и на картинах в
рамах, развешанных по желтым стенным панелям. Шум дождя так громко отда-
вался во всем доме, что в ушах Маркхейма он начинал дробиться на разные
звуки. Шаги и вздохи, маршевая поступь солдат где-то в отдалении, звя-
канье монет при счете и скрип осторожно открываемых дверей - все это как
бы сливалось со стуком дождя по крыше и хлестаньем воды в сточных тру-
бах. Чувство, что он не один здесь, доводило Маркхейма почти до безумия.
Какие-то призраки следили за ним, обступали его со всех сторон. Ему чу-
дилось движение в верхних комнатах; слышалось, как в лавке встает с пола
мертвец, и, когда он с огромным усилием стал подниматься по лестнице,
чьи-то ноги тихо ступали впереди него и тайком следовали за ним. Быть бы
глухим, думалось ему, вот тогда душа была бы спокойна! И тут же, вслуши-
ваясь с обостренным вниманием, он снова и снова благословлял это недре-
манное чувство, которое все время было начеку, точно верный часовой, ох-
раняющий его жизнь. Он непрестанно вертел головой по сторонам; глаза
его, чуть ли не вылезавшие из орбит, всюду вели слежку, и всюду мелькало
нечто, чему не подобрать имени, и всякий раз скрывалось в последний миг.
Двадцать четыре ступеньки на верхний этаж были для Маркхейма пыткой, пе-
ренесенной двадцать четыре раза.
Там, наверху, три приотворенные двери, точно три засады, грозившие
пушечными жерлами, хлестнули его по нервам. Никогда больше не почувству-
ет он себя защищенным, отгороженным от все примечающих людских взглядов;
ему хотелось домой, под охрану своих стен, - зарыться в постель и стать
невидимым для всех, кроме бога. И тут он подивился, вспомнив рассказы о
других убийцах, об их страхе перед карой небесной. Нет, с ним так не бу-
дет. Он страшился законов природы - как бы они, следуя своим жестоким,
непреложным путем, не изобличили его. И еще больше испытывал он рабский,
суеверный ужас при мысли о каком-нибудь провале в непрерывности челове-
ческого опыта, какого-нибудь злонамеренного отступления природы от ее
законов. Он вел свою искусную игру, полагаясь на правила, выводя
следствия из причин. Но что если природа, как побежденный самодур, опро-
кидывающий шахматную доску, поломает форму этой взаимосвязи? Нечто по-
добное (как утверждают историки) случилось с Наполеоном, когда зима из-
менила время своего прихода. Так же может случиться и с ним; плотные
стены вдруг станут прозрачными и обнаружат его здесь, как пчелу, хлопо-
чущую в стеклянном улье; крепкие половицы вдруг уйдут из-под ног, точно
трясина, и удержат его в своих цепких объятиях; да и более заурядные
случаи могут принести ему погибель. Вдруг дом рухнет и заточит его под
обвалом рядом с убитым или загорится соседний и со всех сторон к нему
двинутся пожарные. Вот что его страшило, и ведь в какой-то мере все это
можно будет счесть десницей господней, подъятой против греха. Впрочем, с
богом он как-нибудь поладит: он содеял, бесспорно, нечто исключительное,
но, как известно богу, не менее исключительны и причины, приведшие его к
этому. И там, в небесах, а не от людей, ждал он справедливого суда.
Когда он благополучно добрался до гостиной и затворил за собой дверь,
у него отлегло от сердца. Комната эта была в полном беспорядке, к тому
же без ковра, ее загромождали упаковочные ящики и самая сборная мебель:
высокие трюмо, в которых он отражался под разными углами, точно актер на
сцене, много картин в рамах и без рам - все поставленные лицом к стене,
прекрасный шератоновский буфет, горка с инкрустацией и широкая старинная
кровать под гобеленовым пологом. Окна здесь шли до самого пола, но, по
великому счастью, нижняя половина их была закрыта ставнями, и это скры-
вало Маркхейма от соседей. И вот, придвинув один из ящиков к горке, он
начал подбирать к ней ключи. Дело это оказалось затяжным, да и докучным,
ибо ключей было много, а в горке могло и не найтись то, что он искал,
между тем как время летело быстро. Однако кропотливость этого занятия
успокоила его. Уголком глаза он видел дверь - изредка даже посматривал
на нее, точно полководец в осаде, довольный надежностью своей обороны.
Да, он был спокоен. Дождь за окнами шумел так естественно и уютно. А вот
на другой стороне улицы проснулось чье-то фортепьяно, и хор детских го-
лосов подхватил напев и слова гимна. Какая величавая и умиротворяющая
мелодия! Какая свежесть в юных голосах! Подбирая ключи, Маркхейм с улыб-
кой слушал их, и в памяти у него толпились ответные мысли и картины: де-
ти на пути в церковь и раскаты органа; дети на лугу, в полях, среди за-
рослей ежевики, купанье в речке, воздушные змеи под облаками, плывущими
в небе по ветру; а с новой строфой гимна он снова в церкви, и снова дре-
мотность летних воскресных дней, сладкий тенор пастора (вспомянутый с
легкой улыбкой), раскрашенные надгробия времен короля Якова и полустер-
тые буквы на доске с Десятью заповедями в часовне.
Так он сидел, машинально перебирая ключи, и вдруг вскочил на ноги.
Ледяная волна, волна огненная, кровь, забурлившая в жилах, захлестнули
его; потрясенный, он замер на месте. Неспешные, мерные шаги послышались
на лестнице, и вот чьи-то пальцы коснулись дверной ручки, язычок ее
звякнул, и дверь отворилась.
Страх тисками сжимал Маркхейма. Он не знал, чего ему ждать. Кто это?
Мертвец ли идет сюда, или должностные вершители человеческого правосу-
дия, или какой-нибудь свидетель, который случайно забрел в лавку и те-
перь препроводит его на виселицу? Но вот чьето лицо показалось в дверной
щели, глаза обежали комнату, остановились на нем - кивок и дружеская,
словно знакомому, улыбка, а вслед за тем лицо это исчезло, дверь затво-
рилась, и страх, с которым Маркхейм уже не мог совладать, вырвался нару-
жу в хриплом крике. И услышав его, неведомый посетитель вернулся.
- Ты звал меня? - приветливо спросил он, вошел в комнату и затворил
за собой дверь.
Маркхейм стоял и смотрел на него не отрываясь. Оттого ли, что глаза
ему застилало туманом, очертания этого пришельца словно бы менялись и
подергивались зыбью, как у тех фарфоровых божков в зыбком освещении лав-
ки. И то ему казалось, будто он знает его, то мерещилось в нем сходство
с самим собой и ужас глыбой давил ему грудь при мысли, что перед ним
предстало нечто чуждое и земле и небесам.
Однако в пришельце этом, с улыбкой смотревшем на Маркхейма, было
что-то самое заурядное, и когда он спросил: - Ты, наверно, ищешь деньги?
- вопрос его прозвучал равнодушно-вежливо.
Маркхейм ничего ему не ответил.
- Я должен предупредить тебя, - снова заговорил пришелец, - что слу-
жанка простилась со своим возлюбленным раньше обычного и скоро вернется.
Если мистера Маркхейма застанут здесь, мне не надо объяснять ему, что из
этого воспоследует.
- Ты меня знаешь? - воскликнул убийца.
Неизвестный улыбнулся.
- Ты мой давний любимец, - сказал он, - я долгие годы наблюдаю за то-
бой и не раз старался тебе помочь.
- Кто ты? - воскликнул Маркхейм. - Дьявол?
- Важна услуга, - возразил ему неизвестный, - а кто ее окажет, не
имеет значения.
- Нет, имеет! - воскликнул Маркхейм. - Имеет! Принять помощь от тебя?
Никогда! Только не от тебя!
Ты еще меня не знаешь. Благодарение богу, ты не знаешь меня!
- Я тебя знаю, - ответил неизвестный сурово, но без злобы. - Я знаю
тебя наизусть.
- Знаешь? - воскликнул Маркхейм. - Кто меня может знать? Моя жизнь -
пародия и поклеп на меня самого. Я прожил ее наперекор своей натуре. Все
так живут. Человек лучше той личины, что прикрывает и душит его. Жизнь
волочит нас за собой, точно наемный убийца, который хватает свою жертву
и набрасывает на нее плащ. Если б люди могли распоряжаться собой, если б
можно было видеть их истинные лица, они предстали бы перед светом совсем
иными, они воссияли бы подобно святым и героям! Я хуже многих, я обреме-
нен грехами, как никто другой, но то, что послужит мне оправданием, знаю
только я и господь бог. И будь у меня сейчас время, я раскрыл бы себя до
конца.
- Передо мной? - спросил неизвестный.
- Прежде всего перед тобой, - ответил убийца. - Я полагал, что ты
умен. Я думал, что - раз уж ты существуешь - ты сердцевед. А ты хочешь
судить меня по моим делам! Подумать только - по делам! Я родился и жил в
стране великанов. Великаны тащили меня за руки с того первого часа, как
мать даровала мне жизнь. Великаны эти - обстоятельства нашего существо-
вания. А ты хочешь судить меня по моим делам! Но разве тебе не дано заг-
лянуть мне в душу? Не дано понять, что зло ненавистно мне? Неужто ты не
видишь там, в глубине, четкие письмена совести, хотя и пребывающие не-
редко втуне, но ни разу не перечеркнутые измышлениями ложного ума? Неуж-
то тебе не дано распознать во мне существо самое заурядное среди людей -
грешника поневоле?
- Все это изложено с большим чувством, - последовал ответ, - но я тут
ни при чем. Твои логические выкладки меня не касаются, и мне безразлич-
но, какие именно силы влекли тебя за собой, важно, что ты подчинился им.
Но время летит; служанка идет не торопясь, разглядывает встречных на
улице и щиты с афишами, но все-таки она подходит все ближе и ближе. И
помни, это все равно, что сама виселица шагает сюда по праздничным ули-
цам. Ты примешь мою помощь - помощь того, кому ведомо все? Сказать тебе,
где лежат деньги?
- А что ты потребуешь взамен? - спросил Маркхейм.
- Пусть это будет моим рождественским подарком, - ответил неизвест-
ный.
Маркхейм не удержался от горькой, но торжествующей улыбки.
- Нет, - сказал он. - Из твоих рук мне ничего не надо. Если б я уми-
рал от жажды и твоя рука поднесла бы мне кувшин к губам, у меня хватило
бы мужества отказаться. Пусть это покажется неправдоподобным, "о я не
сделаю ничего такого, что ввергнет меня во власть зла.
- Я не возражаю против покаянной исповеди на смертном одре, - сказал
незнакомец.
- Потому что не веришь в ее действенность! - воскликнул Маркхейм.
- Дело не в этом, - возразил ему неизвестный. - Пойми, что я смотрю
на все такое под другим углом, и, когда жизнь человеческая подходит к
концу, мой интерес к ней угасает. Человек жил у меня в услужении, бросал
на ближних своих черные взгляды, прикрываясь благочестием, или же, по-
добно тебе, сеял плевелы между пшеницей, безвольно потворствуя обуреваю-
щим его страстям, и на пороге своего освобождения он может сослужить мне
еще одну службу - покаяться, умереть с улыбкой на устах, и этим подбод-
рить более робких моих приверженцев, из тех, что еще живы, и вселить в
них надежду. Я не такой уж суровый властелин. Испытай меня. Прими мою
помощь. Ублажай себя в жизни, как ты это делал до сих пор; ублажай себя
вволю, сядь за пиршественным столом повольготнее, а когда ночь начнет
сгущаться и настанет время спустить шторы на окнах - поверь мне, ради
собственного спокойствия, - тебе будет совсем не трудно уладить свои не-
урядицы с совестью и раболепно вымолить мир у господа бога. Я только что
от такого смертного одра, и комната была полна людей, которые искренне
скорбели и проникновенно внимали последним словам умирающего; и, взгля-
нув ему в лицо, прежде такое каменное, не ведавшее милосердия, я увидел,
как оно осветилось улыбкой надежды.
- И ты полагаешь, что я тоже такой? - спросил Маркхейм. - Что побуж-
дения у меня низкие: грешить, грешить и грешить и под конец пробраться в
царство небесное? Мне претит самая мысль об этом. Так вот оно, твое зна-
ние человеческой натуры! Или ты подозреваешь меня в такой низости только
потому, что я попался тебе на месте преступления? Неужто же убийство -
деяние столь нечестивое, что оно способно иссушить и самые источники
добра?
- Я не ставлю его в какой-то особый ряд, - ответил неизвестный. -
Всякий грех - убийство, так же как вся жизнь - война. На мой взгляд, род
человеческий подобен морякам, гибнущим на плоту в открытом море, когда
они вырывают крохи у голода, пожирая друг друга. Я веду счет грехам и
после мига их свершения и убеждаюсь, что конечный итог каждого греха -
смерть. В моих глазах хорошенькая девушка, которая мило капризничает и
перечит матери, собираясь на бал, так же обагрена человеческой кровью,
как и ты - убийца. Я сказал, что веду счет грехам? Добродетель я тоже не
упускаю из виду, и разница между ними не толще гвоздя: порок и доброде-
тель всего лишь серп в длани ангела, пожинающего жатву Смерти. Зло, ради
которого я существую, коренится не в делах, а в натуре человеческой.
Дурной человек - вот кто дорог мне, но никак Не дурные дела, ибо плоды
этих дел, если проследить их в сокрушительном водовороте веков, могут
стать более благотворными, чем плоды редчайших добродетелей. И я хочу
помочь тебе скрыться не потому, что ты убил какого-то антиквара, а пото-
му, что ты Маркхейм.
- Я буду откровенен с тобой до конца, - ответил Маркхейм. - Преступ-
ление, за которым ты меня застал, мое последнее. На пути к нему я усвоил
не один урок, и оно само стало для меня уроком, серьезнейшим уроком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46