Кругом все были чем-то недовольны, ходили разговоры про то, что в Латрурии, дескать, лучше правят, чем в Меровенсе. Судя по всему, получалось, что народу в Латрурии живется легче и богаче, даже сервам, — там у всех завелись небольшие, но денежки. А простолюдины верили всем слухам на свете.Однако слухи распространяли никакие не лазутчики, их разносили крестьяне. Мэт с изумлением обнаружил, что границу Меровенса охраняли только от предположительного вторжения вражеской армии, однако при этом никто всерьез не предполагал, что таковое вторжение возможно. Правда, бароны, обитавшие в приграничных областях, охраняли дороги, но большей частью ради того, чтобы содрать с путешествующих пошлину или пограничный сбор — этих возможность вторжения и вовсе не волновала. Ну а крестьяне преспокойно гуляли туда-сюда по приграничным полям, не обращая никакого внимания на невидимую линию, что пролегла через пастбище или делила пополам реку. В обе стороны по реке сновали маленькие лодочки, не повинуясь никаким законам, кроме законов природы, да и из этих — только тем, что имели отношение к силе течения и направлению ветра.С другой стороны, никакого закона и не существовало. Мэт вообще смог припомнить лишь один-единственный закон: о запрете черной магии и разбойничества. Все остальные жили по закону, если платили подати.Некоторые, конечно, этого делать не хотели. Граница прямо-таки кишела контрабандистами.Бароны-таможенники, похоже, на это дело взирали сквозь пальцы, может быть, из-за того, что пошлина на ввозимые товары должна была поступать королеве. С какой же стати им волноваться, если им с этого не полагалось ни гроша? О, к их чести надо сказать, они раз в несколько дней отправляли дозорных, и те бродили по полям вдоль невидимой линии, однако дозорным куда больше хотелось порезвиться, нежели вылавливать нарушителей границы. К тому же дозорные производили ужасный шум во время своих выездов: они играли на дудках, хохотали, подшучивали друг над дружкой, поэтому у крестьян, собравшихся навестить своих родичей, что жили по другую сторону границы, была уйма времени и возможностей спрятаться где-нибудь в кустиках и переждать, пока бравые пограничники отъедут подальше и скроются из глаз.У Мэта это никаких возражений не вызывало, хотя собирать таможенные пошлины было бы совсем недурно. Однако он был бы последним из тех, кому пришло бы в голову возбранять родственникам ходить друг к другу в гости и уж тем более работать там, где им заблагорассудится.Странствия привели Мэта на эту ярмарку, располагавшуюся у самой границы. Он своими глазами видел, как снуют по пограничной реке лодки, видел, что никто не усматривает в таком положении дел ничего дурного — да так оно и было, если и та, и другая сторона закрывали глаза на проблему таможенных пошлин. А уж Мэту лично не было никакого дела до того, чтобы, к примеру, взять и содрать с какого-нибудь латрурийского торговца полбушеля репы. Какие-то пошлины с крестьян брали уже здесь, на ярмарке, и они, конечно, по этому поводу ворчали, но не так чтобы очень. Пошлины были, прямо сказать, мизерные. И уж конечно, торговцы неустанно повторяли, что при въезде в Латрурию никто с них никаких пошлин вообще не берет...Мэт много чего наслушался: про то, как славно живется в Латрурии крестьянам, про то, что у них через неделю на обед — мясо, да какое — курятина! А еще три раза в неделю рыба. Кроме того, латрурийцы рассказывали об отмене законов на лесные владения и о том, что им дозволяется охотиться и рыбачить, где угодно и сколько угодно, лишь бы только они не убивали чересчур много дичи и зверья и не опустошали рыбные заводи. Латрурийцы хвастались также новыми домами, шерстяными плащами, сшитыми их женами из хорошей ткани, выменянной у пастухов, и новыми рубахами — ведь теперь они могли оставлять себе намного больше льна. Словом, они хвастались всем тем, о чем только мечтали жители Меровенса. А когда-то было совсем наоборот. Теперь же хвастались латрурийцы, как бы наверстывая упущенное.Что же удивляться: естественно, жители Меровенса недовольно ворчали — и было с чего ворчать. Мэт решил, что хватит ему разгуливать в лохмотьях. Пора переодеться во что-нибудь поприличнее для глаз и поприятнее для тела. Настал час вызнать, что на уме у аристократии.Потому он ушел с ярмарки и покинул импровизированный городок, выросший вокруг нее, — несколько десятков домиков и магазинчиков. Домики тут стояли дрянные, похожие на бараки, выстроенные из ракушечника, однако достаточно вместительные. В каждом было четыре просторные комнаты — для крестьянина многовато, а для городского жителя в самый раз. Магазинчики двухэтажные, наполовину каменные, наполовину деревянные. Наверху располагались жилые помещения, а внизу — сам магазинчик, который, вне всякого сомнения, служил гордостью своих владельцев, покуда их латрурийские родичи не задрали нос.Собственно, вот и весь городок. Прошагав два квартала, Мэт оказался на окраине. Никакой тебе городской стены или еще чего-нибудь в таком роде. Казалось, будто бы городок еще сам не решил: постоянно он тут обосновался или временно. Конечно, Мэт мог бы пойти по дороге, однако у него были свои причины как можно меньше попадаться людям на глаза. И он зашагал по полю, внимательно глядя под ноги. Вдалеке маячил одинокий амбар — вот к нему-то Мэт и направился.Оказалось, что это даже и не амбар, а что-то вроде общественного скотного двора, видимо, горожане тут держали свою домашнюю живность. Уж во всяком случае, для рыцарской конюшни эта постройка была явно велика. К счастью, все коровы в это время мирно паслись на лугу, а свиньи радостно валялись в весенней грязи, после чего сохли под лучами майского солнышка. Мэт быстро забрался в пустое стойло, нашел там кучку сухой соломы и вынул из заплечного мешка дублет и обтягивающие штаны. Одежда немного помялась, ну да и как иначе, если он теперь уже не крестьянин, а дворянин средней руки и неделю провел в дороге? Именно за такого дворянина Мэт и собирался выдавать себя в дальнейшем, и в какой-то степени это было правдой.Он переоделся, упрятал в мешок крестьянскую рубаху и штаны и выскользнул из коровника — вот теперь он чувствовал себя в своей тарелке, несмотря на мешок, переброшенный через плечо. Вот теперь он хотел бы повстречаться с владельцем скотного двора — ну или с тем, кто сегодня за него отвечал.А вот и он или по меньшей мере возможный источник информации — пожилой крестьянин, пожевывающий соломинку, облокотившийся на древко лопаты, наблюдающий за пастбищем и глазами считающий коров. Мэт пошел в его сторону.— Эй, добрый человек! Добрый тебе день!Мужчина вздрогнул и обернулся:— Чего тебе... А, и вам добрый день, милорд.При этом он, правда, бросил подозрительный взгляд на заплечный мешок Мэта.Мэт опустил мешок на землю.— Мне повстречался один бедняга разносчик. Я сжалился над ним и купил все его добро за три золотых.Пастух, не мигая, глядел на Мэта. В его глазах этой суммы вполне хватило бы, чтобы дожить до конца дней, пусть на хлебе и воде.— Ну, да не таскаться же мне с этим хламом, — усмехнулся Мэт. — Прибери куда-нибудь этот мешок. Если я не вернусь за ним до Рождества, отдай какому-нибудь парню, кого потянет в дорогу.— Конечно, конечно, добрый господин.В голове у крестьянина явственно зазвенели монетки — Мэт готов был поклясться, что слышит это звон: «Если этот глупый дворянин отвалил за мешок три золотых, то что же тогда лежит в этом мешке?» Мэт понял: будь там что ценное, следовало бы ограничить срок своего возвращения серединой лета, а не Рождеством.— Лошадь у меня захромала, — продолжал он свои объяснения. — Мне сказали, что тут можно нанять неплохую лошадку.— Ну, насчет нанять — это я не скажу, — медленно проговорил крестьянин. — А вот у Англя-каретника жеребчик имеется, он бы его за пять дукатов продал, пожалуй что.— За пять? — изумился Мэт. — Это что, скаковая лошадь?— Дорогонько будет, согласен, — извиняющимся голосом проговорил пастух. — Но конь пока слишком молодой, и непонятно, выйдет из него хорошая рыцарская лошадь или нет, а денежки Англю жалко упустить. Что до меня, то будь это мой жеребчик, я бы, может, и поторговался еще, но поскольку он не мой, то вы уж тогда ступайте к Англю в магазин, ежели торговаться желаете.Мэт вздохнул:— О нет, в город мне возвращаться совсем не хочется.И ему действительно не хотелось, особенно после стычки со стражниками. Еще не хватало, чтобы крестьянин — торговец овощами теперь признал его в господском платье. А если бы стражник заподозрил, что он, будучи крестьянином, переоделся в лорда, это было бы еще хуже. Но самая большая беда заключалась бы в том, что тогда ему, вероятно, пришлось бы рассказать, кто он такой на самом деле, а Мэту этого пока ох как не хотелось.— Ладно, пять дукатов — это, конечно, дороговато, но придется выложить, раз такое дело. Но у меня только меровенсские ройяли. Возьмешь четыре ройяля?— А то! Возьму, конечно! — обрадовался крестьянин и уставился на свою ладонь, в которую Мэт опустил одну за другой четыре золотые монеты.«Еще бы он не радовался, — с тоской подумал Мэт. — Ройяль это, считай, два дуката». Он уплатил почти семь за какую-то клячу, которая, может, и двух-то не стоила!Но вот то, что крестьянин запросил с него латрурийские, а не меровенсские деньги — это, безусловно, очень важно. Оставалось только надеяться, что связано это всего лишь с близостью к латрурийской границе. Не могло же быть так, чтобы в иноземного короля крестьяне верили больше, чем в свою собственную королеву!Увидев коня, Мэт решил, что двух дукатов он таки стоит. Сравнивать лошадь, которой на роду было написано таскать за собой плуг, и рыцарского коня, которому предстояло носить на себе целый воз брони, конечно, не приходилось. А этот жеребчик живой пример тому, что хитрая бестия, почуявшая где-нибудь течную кобылу, обдурит самого бдительного конюха: конь, которого купил Мэт, был как минимум наполовину першероном. Вторая половина тоже не подкачала. Правда, до клайдесдаля жеребчик пары ладоней в холке не дотягивал. Во всяком случае, когда пастух вручил Мэту седло и уздечку, он решил, что ему вообще грех жаловаться. И седло, и уздечка были старенькие, потрескавшиеся, но вполне сносные.Вот так, снарядившись, как подобает достойному странствующему рыцарю, Мэт направил коня к ближайшему замку, готовясь ответить на вопрос хозяина о том, куда подевались его доспехи. Глава 2 Дамы и господа, придворные короля Бонкорро, чокались хрустальными бокалами, выпивали, смеялись, снова чокались, снова выпивали и смеялись. Кто-то опускал руку под стол и страстно сжимал коленку рядом сидящей дамы, а дама — дама отвечала взаимностью, некоторые вели себя еще более откровенно — целовались и обнимались у всех на глазах. Флирт сопровождался оживленными разговорами, правило тут царило единственное — флиртовать полагалось с чужими супругами. Если вдруг поцелуями обменивалась супружеская пара — вот это вызывало крайнее удивление у публики.Пуританин сказал бы, что подобному поведению придворных потворствует обстановка. Большой зал в замке принца Бонкорро был увешан гобеленами, найденными в заплесневелых библиотеках. На одном гобелене Венера уютно устроилась в объятиях Адониса, на другом — она же тянулась к Марсу, а рядом пускал дым Вулкан. А вот Даная, осыпанная золотым дождем, а вот Европа верхом на белом быке, а вот Купидон любуется спящей Психеей. Все персонажи, под стать земным классическим статуям, совершенно обнажены.А короля Бонкорро, похоже, очень радовало все происходящее. Он сидел во главе длинного стола, откинувшись на спинку кресла, и, поднеся к губам кубок с вином, смотрел поверх него на оживленное общество.— Так приятно видеть, когда твои придворные радуются жизни, Ребозо, — сказал король канцлеру.— О да, ваше величество, — согласился канцлер. — Это особенно приятно потому, что, раз они развлекаются тут, значит, не задумывают бунтов у себя дома, в провинции. — Канцлер посмотрел на короля и криво усмехнулся. — Вы со вкусом подобрали гобелены, ваше величество, — они пробуждают нужные пороки.— Знаю, — вздохнул Бонкорро. — Хотя надеялся, что они пробудят интерес к просвещению и культуре. Похоже, я по-прежнему переоцениваю природу человеческую.— Вероятно, ваше величество, — продолжал развивать свою мысль канцлер, — эти гобелены произвели бы больший эффект, если бы эти ваши римские боги и богини вели себя более откровенно в своих играх... или если бы гобелены показывали их на самых разных этапах этих игр.— О нет, мне бы хотелось, чтобы эти картины возбуждали у моих придворных желание проявлять исключительно эстетические чувства, — возразил король. — Ни за что не соглашусь, чтобы на гобеленах красовалось что-нибудь непристойное. Мои придворные итак неплохо обходятся.— О чем вы, ваше величество? — Ребозо сокрушенно развел руками. — Я считал, что ваше величество намерены сделать все возможное, дабы занять время придворных всякими радостями, чтобы они не вздумали возражать вам и противиться самому духу вашего правления страной.Король Бонкорро посмотрел на канцлера довольно и одновременно удивленно.— Ты восхищаешь меня своей проницательностью — неужели все, что я делаю, настолько очевидно?— Очевидно только для меня, поскольку я привык к интригам, — заверил короля Ребозо. — Но зачем пытаться развивать у придворных художественный вкус, ваше величество? Почему бы просто не поощрять в них страсть к плотским утехам, как делал ваш дед?— Потому, что эта страсть умирает, Ребозо, — ответил король. — И подтверждение тому то, что деду моему с годами становилось жить все скучнее, как он ни старался пробуждать в себе интерес к плотским утехам. Его придворные тоже обнаружили: их страсть к подобным радостям гаснет, и пробуждать ее все труднее, когда речь идет о плоти, и только о плоти.Эти слова вызвали у Ребозо тревогу, опять нововведения! Все время эти нововведения! И он решил попробовать переубедить короля.— Труднее пробуждать страсть, стало быть, нужно тратить больше денег на покупку живых тел для разврата и пыток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61