А волынщик Совра поет: «Лей, Тино, сквозь передник вино!» А они, как примерные дети, немедленно исполняют приказание: он берет два огромных кувшина, Юла — подсвечник с сальной свечой и сбегают по ступенькам в погреб; он наливает, а она светит ему. Шаца шутит, пугает ее и грозит, что потушит свечу, сам уйдет и запрет ее в погребе, если она его не поцелует. Юла говорит, что умрет от страха одна впотьмах, поэтому уж лучше поцеловать, чем в столь юные годы умереть от страха в темном погребе. Он ее спрашивает, не страшно ли ей с ним, на что она отвечает, что с ним не боится никого на свете. И Шаце приятно, что Юла считает его юнаком. Он целует ее, а она вырывается и шепчет: «Как не стыдно!»,— но так ласково, так нежно, что у него в ушах до сих пор звенят эти слова.
Шаца мчится куда глаза глядят, а перед ним проносятся картины сегодняшнего вечера, одна прекрасней и приятней другой. Только очутившись далеко за селом, на ярмарочной площади, он с недоумением останавливается и спрашивает себя, как же это его сюда занесло. Вернувшись домой, он ложится и долго не может сомкнуть глаз. Еще два дня подряд гудела у него в ушах волынка Совры и звенели Юлины слова: «Как не стыдно!» Наутро ученик долго потел, очищая от грязи Шацыны сапоги.
В Спирином доме тоже были все довольны. Отец Спира немедленно улегся, а матушка Сида долго еще наводила порядок после «такого столпотворения».
А Юла, до чего же она была довольна и счастлива! В избытке счастья ей хотелось, чтобы и все были вокруг счастливы и веселы, и она пустилась в беседу с Жужей.
Жужа похвалила ее вкус: жених, мол, прямо красавчик, и они подходят друг другу, как по заказу. Юла радуется и спрашивает, любит ли кто Жужу и кого она любит. А Жужа в простоте душевной признается, что многие ее любят и она многих любит, но ни одному из них не сравниться с женихом фрайлы и ни у кого нет такого красивого красного галстука, который необыкновенно идет фрайлиному жениху. Так они болтают, пока Жужа не становится развязной и слишком откровенной. Тут раздается окрик матушки Сиды: «Ступайте спать»,— после чего разговор обрывается, а на смену ему приходят сладостные мечты и грезы под одеялом.
— Эх, жаль, что сейчас не лето, вот бы славно было!— говорит счастливая матушка Сида, убирая посуду.— Просто не знаю, что бы отдала, лишь бы было лето. Посадить бы волынщика во дворе или перед домом — и пускай дует в свою волынку, чтобы песни разносились, словно колокольный звон, повсюду, до самого отдаленного хутора, пока волынка не лопнет. Ну и злилась бы, ну и терзалась бы та, толстая! Вот бы радости было! «Спросить теперь бы ее,— думает матушка Сида, открывая окна, чтобы проветрить комнату,— спросить бы, кого обреют — моего Спиру или ее попа, который таскает униатские Часословы в нашу церковь и обманывает владыку!.. Однако пора спать!..» Ну, что еще тут осталось,— говорит попадья, озираясь по сторонам.— Боже мой, зачем это столько лампад горит? Поглядите, пожалуйста! В каждой комнате по полдюжине, словно над гробом господним! Жужа, потуши лампады,— хоть это и поповский дом, но ведь мы не богатеи с Елеонской горы!.. Ах, право же, чего бы я ни дала, чтобы только узнать, дошло ли уже до нее! Ну почему сейчас не лето, почему?— шепчет она, надевая на голову ночной чепец.
Впрочем, ее желание было совершенно праздным, ибо еще в тот же вечер, когда поп Чира улегся после ужина, а матушка Перса вымеряла и кроила купленную им фланель,— в тот же вечер Эржа рассказала своей госпоже обо всем, что происходило в доме попа Спиры. Жужа и Эржа продолжали дружить (не желая следовать примеру своих поссорившихся господ) и встречаться, как и раньше, со своими уланскими капралами. Одного из капралов они прозвали «О к а я н н ы й», а другого «В с е равно» — каждого соответственно его темпераменту. Один злился, как только замечал, что Жужа беседует с его другом, и кричал сердито: «О к а я н н ы й!» — а другому было «все равно» за кем ухаживать — за Жужей или за Эржей. Встречались подруги каждый вечер и передавали одна другой все, что говорилось или происходило в поповских домах. От них узнавали обо всем их хозяйки, и это являлось тайной причиной постоянного раздувания и разжигания однажды вспыхнувшей вражды. Так случилось и сегодня вечером. Несмотря на занятость, Жужа нашла подходящий повод выбежать за ворота с полным кувшином вина, чтобы угостить своего «Окая н-н о г о», а заодно и Эржу с ее капралом, которые тоже явились сюда. Здесь они судачили обо всем, выпивали и даже плясали под музыку, которая отлично была слышна из дома. И в тот же вечер Эржа подробно доложила обо всем госпоже Персе.
— Чтоб они подавились, дай-то, господи!— истово произносит попадья, выслушав Эржино донесение.— Можете,— цедит уставшая от переживаний, сломленная и жалкая матушка Перса,— сейчас можете, если хотите, хоть три ночи плясать, раз уж вам посчастливилось напасть на дурака Чиру.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ,
в которой описаны две свадьбы — сначала Меланъина, потом Юлина, а заодно повествуется о двух злоключениях, постигших фрау Габриэллу
Все село узнало о примирении попов раньше, чем узнали о нем сами попы. Фрау Г^бриэлла, увидав их рядышком в повозке, кинулась со всех ног по знакомым домам, оповещая всех и каждого, что отец Чира помирился с отцом Спирой и они вместе отправляются покупать приданое. Спира, распространялась она, везет Чиру за свой счет, с тем чтобы тот выбирал вещи в лавке; и что купит отец Чира для своей Меланьи, то же купит отец Спира для своей Юлы, чтобы Меланья, получившая «немецкое воспитание», ни на йоту не превосходила Юлу по части благородства. И фрау Габриэлле и ее подруге Цвечкенмаерке стала известна даже сумма (три сотни), которую уплатил отец Спира отцу Чире, чтобы тот отказался о,т своей жалобы и от тяжбы. Обо всем этом фрау Габриэлла и Цвечкенмаерка были осведомлены, а последней, как повивальной бабке, было известно и то, что попадья Перса будет крестить внуков
попадьи Сиды. Между тем уважаемые читатели, доверявшие до сих пор лишь автору и никому другому, прекрасно знают, что все это просто-напросто выдумки и что события развивались совсем по-иному. Между попами установился, правда, ничтожный и жалкий status quo ante1, но попадьи его не приняли, и не приняли по вполне понятным причинам. Матушка Перса, страстно мечтавшая о близком и столь желанном часе справедливого возмездия, узнав, как все обернулось, была сражена словно громом, и рана, нанесенная ее душе, все еще кровоточила. Как же можно было требовать, чтобы она протянула свою или приняла протянутую для примирения руку, даже если ее направлял сам преосвященнейший! Какими только словами не обзывала она в гневе своем владыку! Поп Чира убежал от страха в дальнюю, третью комнату, услыхав кощунственные речи разгневанной попадьи, которые, по тем же мотивам, умышленно опустил автор. Страшные слова! Счастье, что их никто больше не слышал и что сказаны они во второй половине просвещенного девятнадцатого столетия, когда не свирепствует инквизиция и не предают анафеме. А будь они высказаны против католического епископа в эпоху, скажем, папы Иннокентия или Урбана, матушку Персу постигла бы, несомненно, участь Орлеанской девы.
А госпожа Сида, в свою очередь, кинулась из одной крайности в другую. До возвращения попов она была миролюбива и мягка как воск, но едва узнав, чем кончилось дело, сразу же воспряла духом и почувствовала, что петля больше не сдавливает ей шею. Устыдившись своего прежнего страха, она, казалось, решила расквитаться за переживания последних нескольких дней. Вот почему и Сида не хотела и слышать ни о каком примирении, хотя была самого лучшего мнения о владыке, который пожелал, чтобы мир, установленный между попами, воцарился и в их семьях. Это внезапное счастье вернуло ей былую храбрость и сварливость. Перса ненавидела Сиду, а Сида не выносила Персу, к тому же обе торопились как можно лучше снарядить своих невест.
На другое же утро, чуть забрезжило, матушка Перса договорилась с мужем, что помолвка состоится в следующее воскресенье, а после рождества — свадьба. Хотя бы так поквитаться с Сидой за то, что та обскакала ее со
Положение, существовавшее до (войны) (лат.).
сговором и обручением. На том и порешили и сразу принялись усиленно готовить приданое и невестины дары, чему немало содействовала фрау Габриэлла.
Фрау Габриэлла была создана для подобных услуг, а самым приятным было то, что ее не приходилось просить дважды. Случалось, что она являлась и незваной. Целые дни она проводила в чужих домах. Встретит, бывало, кого-нибудь на улице, остановит и скажет: «Ради бога, ум готес вилен, госпожа (или милая, в зависимости от того, к кому обращалась), что вы сделали с этим прелестным ребенком (или фрайлицей)? Где были ваши глаза? Только взгляните, какие у нее лицо, фигурка и манеры,— вылитая принцесса; а теперь посмотрите, где талия у этого платья! Ай-яй-яй! Просто тряпка с карнавала, а фрайлица настоящая принцесса!— И примется посреди улицы приводить в порядок и одергивать изуродованную принцессу.— Да кто ей шил?.. Как, неужто та? Почему вы ей отдали, когда все на свете знают, что она не умеет шить? Уф, уф! Обязательно придется прийти и поправить; вот увидите, как будет сидеть, когда я это сделаю!» Тщетно отнекивается мамаша: дескать, не беспокойтесь, пожалуйста. Габриэлла только кричит: «Ах нет, нет! Наин, найн! Непременно, во что бы то ни стало! А там воля ваша — дадите столько, сколько найдете нужным. Я как заупрямлюсь, то и за безделицу работаю,— просто не выношу, чтобы в селе, где я живу и шью, такая красивая девушка (целует ее) носила такое безобразное, ун-пасент1 платье! Перестаньте, пожалуйста! О Езус-Ма-рия! Со шенес кинд унд со, со...2 А-а-а! Просто несчастье! Вот видите, фрайлица уже плачет!» — тараторит Габриэлла, указывая на девушку, которая, после того как ей «открыли глаза», в отчаянии оглядывает себя. «Успокойтесь, фрайлица, не вы первая, которую милая мамочка загубила и сделала несчастной из-за такой псе вдо портнихи! Ах, бросьте вы, ради бога... горе и только!» — сыплет она и отправляется дальше. А на следующий день, этак перед завтраком, сунет в кошелку двое ножниц, большие и маленькие, наперсток, еще кой-какие швейные принадлежности и отправляется куда обещала. И с тем, что другая могла бы выполнить в полдня, она возится день, полтора. Там же и обедает и ужинает, хотят этого хозяева или не хотят. Ничего не поделаешь! Не
1 Неприличное (нем.).
2 Такое красивое дитя и так, так... (искаженное нем.)
очень-то она церемонится, не ждет, чтобы приглашали?! как говорится, дважды; вот почему соседи и не помнят случая, чтобы зимой, а тем более летом в ее доме дымилась труба. Приглашенная таким манером, она оставалась обедать. Летом она больше всего любила цвечкен кнедле1, а зимой грундбирн нудле2. Когда эти блюда бывают на столе, она, по собственному выражению, не знает меры: наложит себе в тарелку столько, что не видит своего визави, ест, похваливает и уверяет, будто только здесь, в этом доме, и умеют готовить настоящие цвечкен кнедле и грундбирн нудле, почему она и не может удержаться. Впрочем, она ухитрялась каким-то образом устроиться так, что в конце концов становилась необходимой во многих домах. Поначалу, правда, хозяйки ворчали и терпеть ее не могли, но мало-помалу к ней привыкали и начинали даже удивляться, если она долго не появлялась. «Давненько что-то не видать фрау Габ-риэллы! Что с ней такое, куда эта женщина, прости господи, запропастилась?» — спросит кто-нибудь из домашних. Привык к такому образу жизни и ее «пинчик» — маленькая, вертлявая пакостная собачонка с голубым бантом на шее. В ненастье пинчик сидел по целым дням на подоконнике и облаивал прохожих; в хорошую погоду хозяйка иногда брала его собой, но чаще притаскивала ему обед на дом, ибо многие не выносили, чтобы собака ела из тарелки, а умница пинчик был так воспитан, что не желал подбирать с пола (как его деревенские собратья), а ел только из белой фаянсовой тарелки. Никто не мог оценить это существо, кроме фрау Габриэллы, потому что все держали больших и косматых — рыжих, черных и разных других собак. «Вот завели бы таких пинчиков, как у меня,— частенько замечала фрау Габри-элла,— и штрафов не пришлось бы платить за разорванные дороцы да кабаницы. «Пинчили, пинчили!» — говорю я своей собачке, а он, паршивец этакий, только обнюхивает, чихает и хвостом повиливает».
Совсем другого склада был ее кот, так называемый «Гер Катер»3. Он никак не мог примириться с таким укладом, ибо, как и все его родичи, любил тихую, спокойную жизнь и был домоседом. Поэтому, окрепнув и став, что называется, на ноги, кот немедленно покинул фрау
1 Род пирожков со сливами.
2 Мучное изделие с начинкой из картофеля.
3 Господин Кот (нем.).
Габриэллу (хотя это и не присуще кошачьей породе: всем известно, что кошки в силу своего консерватизма привязываются к месту рождения) и прижился в другом доме, где все им довольны и хвалят как старательного члена семьи, который не норовит прожить на даровщинку, а честно зарабатывает свой кусок хлеба. Сделавшись там бабушкиным любимцем, Гер Катер больше и знать не желает ни фрау Габриэллы, ни ее авантюристического образа жизни. Он посиживает себе спокойно на лавке и, жмурясь, мурлычет. Только когда услышит, что в кухне рубят секачом мясо, он кидается туда, а потом снова возвращается на лавку к своей покровительнице — доброй старушке — и продолжает прерванное мурлыканье.
Но раз уже зашла речь о продолжении прерванного мурлыканья, продолжим и мы наше прерванное повествование. Итак, фрау Габриэлла в те дни чаще всего посещала дом отца Чиры. Там она помогала, там обедала и домой уходила только после ужина. Из частных бесед с нею матушка Перса почерпнула много интересного.
— А вы не слыхали,— спросила как-то попадья за обедом, вскоре после рождества, в самый разгар подготовки приданого,— когда ее кукла обвенчается наконец с этим голоштанником? День свадьбы назначен?
— Говорят, гнедиге, не очень скоро, на Георгия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38