— Чрезвычайно хорошо,— весело отвечал тот.— И еще раз великое тебе спасибо. Ну просто замечательно получилось, сверх всякого, говорю, сверх всякого ожидания! Владыка заставил нас по-хорошему помириться и позабыть все нанесенные друг другу обиды. Даже рукопожатием обменялись, поцеловались в его присутствии...
— Поцеловалис ь!.. Да брось! Что ты говоришь! Даже поцеловались!..
— Да, а ты что думаешь! Поцеловались, конечно. Ну, ясное дело, скрепя сердце, через силу...
— Ну да уж само собой... могу себе представить!..
— Что касается меня, то, как говорится: «Женился, сам себе подивился». Мне-то, разумеется, полгоря. Помалкиваю да твержу про себя: «Слава богу, что так обернулось!..» Э, но ему, ему...
— Верю, верю. Но, расскажи, пожалуйста, как оно было...
— Да говорю тебе, сто раз вспоминал тебя с благодарностью, а вот тебе и доказательство,— произносит поп Спира, достает из шубы дорогую пенковую трубку и протягивает ему,— в знак моей искренней признательности.
— А-а, хороша, очень хороша! — говорит приятно пораженный поп Буря, рассматривая трубку.— Сколько стоила?
— Да сколько бы ни стоила — безделица по сравнению с твоей услугой. Кури на здоровье. Возьми да и закури сейчас, а я тебе все вкратце расскажу.
Поп Буря закурил трубочку, а поп Спира изложил ему, как было дело.
— В конце своей речи епископ простил отца Чиру, укорив его за то, что он столь некрасиво пытался обмануть вышестоящих лиц,— закончил Спира свой рассказ.
Попы дружно захохотали, и в это мгновение вошел поп Чира. Оба смеялись от всей души, как это свойственно только здоровым и толстым попам.
— Э, достопочтеннейший,— обратился хозяин к попу Чире, показывая новую трубку,— вы меня не поздравляете? Должен похвастаться перед вами. Посмотрите, что мне привез в презент отец Спира.
— А-а, очень хорошо, прекрасно! — цедит поп Чира, натянуто улыбаясь и думая, конечно, про себя: «Недаром тебе Спира это подарил; не без твоего масла тут обошлось, Каиафа!»
— Ну, так пойдемте! Пожалуйте червячка заморить,— предложил хозяин, когда попадья подала яичницу — любимое блюдо путешественников.— Пожалуйте, достопочтеннейший! Проходи, Спира!
Путники уселись, приглашают хозяина.
— Нет, нет, спасибо! Я теперь до вечера не выпущу эту трубку изо рта!— говорит он улыбаясь.— Да угощайтесь, достопочтеннейший отец Чира! Что же это, значит, вам не понравилась яичница? — потчует хозяин, выдувая через новую трубку и чубук густую струю дыма.
— Спасибо, спасибо! Не в том дело. У меня что-то неладно с желудком,— тянет отец Чира, а про себя думает: «Знаю тебя, старого волка! Знаю, почему ты трубку закурил и почему именно яичницей угощаешь! Недаром говорится: «Стоит ему, как святого Петра яичница». Это я, я лично оплатил и пенковую трубку и яичницу. Сейчас только вижу, насколько мудры были наши старики, когда предостерегали: «Берегись попа!»,— а я имел дело с двумя попами и одним пономарем!»
— Ну, двинемся, что ли, прия,.. спутник, хочу я сказать,— спрашивает поп Спира, покончив с яичницей.
— Что ж, двинемся!— соглашается поп Чира, обматывая шею шалью.— Ну, дорогой хозяин, до свидания. Спасибо за угощенье.
— О, не стоит, не стоит! Буду счастлив, если вы меня почаще будете так вспоминать.
— Э, ей-богу,— добавляет поп Чира,— вы к нам приезжайте, теперь ваш черед! Вот на свадьбу пожалуйте. Через несколько недель,— я сообщу вам,— будет у нас в доме семейное торжество... свадьба моей дочери...
— Сообщу и я,— говорит отец Спира,— и у меня готовятся, вовсю готовятся.
— Что?— восклицает удивленный и обрадованный Я хозяин.— Разве и ты выдаешь? А за кого, за кого?
— Эх, за кого! Ее выбор: услышишь и увидишь. На- я шла, как говорится, латка заплатку, ха-ха-ха! — смеется поп Спира.— Мы долго не давали согласия, все противились, но девушка уперлась: его, и только его... Как в деревне говорят: «Или за него, или в Тису с берега!» Ну что поделаешь, как не уступить, о стадах свиней и, должно быть, до гроба будет вздыхать о своей минувшей юности и прожитых деньгах (будь они у него сейчас, когда он накопил ума и приобрел сноровку!); болтает, изредка поглядывая украдкой на Тинкуцу, свою будущую родственницу, и вздыхает; хвастается и обиняками поругивает своего Милоша, утверждая, что он якобы не заслужил такой жены, как Тинкуца,— и бубнит свое до тех пор, пока Тин-куца не погонит его кормить свиней, которые хрюкают у двери, напоминая о себе хозяевам.
Все это промелькнуло и осталось позади, а Пера То-цилов гнал все дальше, все ближе к дому.
К вечеру прибыли в село. Заплатили попы Пере То-цилову честно, как договорились, по десять форинтов. Правда, они долго шарили по своим глубоким поповским карманам — и не потому, что там не находилось бумажек, их было предостаточно,— а потому, что им тяжко было расставаться с такой суммой, а кроме того, и тот и другой задумались над тем, не следует ли упрекнуть крестьянина за лукавство и надувательство своих же священников, растолковать ему, что это нехорошо, что даже иноверцы никогда не поступили бы так в отношении своих пастырей. Но передумали и расплатились без особых разговоров. Вдохновившись этим, газда Пера То-цилов цересчитал бумажки, положил в кошелек, засунул его за голенище и вежливо поблагодарил:
— Спасибо, что помогли бедному человеку. Очень помогли. Если что понадобится — пожалуйста, всегда к вашим услугам; а как вожу и какой у меня характер, сами видели!
Попы только рукой махнули и ничего не ответили.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ,
из коей любознательный читатель узнает (из разговора попа Чиры с попадьей Персой), что именно произошло у его преосвященства епископа в Темишваре и как обе попадьи восприняли этот, можно сказать, Те-мишварский мир
Никогда, должно быть, домочадцы не ожидали с таким нетерпением возвращения попов. Тяжело пришлось попадьям — и той и другой. Даже самые долгие летние дни не казались им такими длинными, как эти несколько коротких осенних дней. А ночи! Как тянулись ночи, проведенные нашими матушками в думах!
Госпожа Перса горела нетерпением, словно невеста, и была зла, как фурия. В ее сердце не оставалось ни с булавочную головку места для прощения и милосердия. Она дышала местью, и слишком далеким казался ей желанный день, день справедливого и сладостного мщения.
— Ну и намылят же ему! Ну и оболванят же, бог ты мой!— злорадно восклицала матушка Перса, разгуливая в своих ботушах по комнате и разговаривая сама с собой. Как будет она блаженно счастлива в тот день, когда отцу Спире сбреют усы м бороду и на его лице останется столько же волос, сколько у нее на ладони.— Ух, как только вспомню эту Сиду! Не дождусь дня, когда увижу ее и расквитаюсь за все. О боже, дай мне только дожить до тех пор и встретить эту толстую бестию. Тут же остановила бы ее и заговорила. «Извините,— сказала бы я,— давно мы не виделись, так давно, что я уже и не знаю, кто передо мной — вы, уважаемая госпожа Сида, или ваш супруг, господин Спира, тот самый, у которого когда-то, помню отлично, была такая замечательная борода! А сейчас, знаете, у вас обоих (никуда от этого не денешься!) такие гладкие лица, что сразу даже не отличишь!— Ха-ха-ха!— сатанинским хохотом разражается про себя матушка Перса.— Ах, рихтиг! ! О, извините, где же мои глаза? На вас нет рясы, значит вы, очевидно, госпожа Сида? Да, да, точно! Господин Спира должен одеваться как-то по-другому, ведь и ему ряса больше не полагается!» Ха-ха-ха!— смеется попадья Перса и хлопает себя по колену.— Иди ты к черту, Персида, что за дьявольщина лезет тебе в голову! Просто нехорошо. Ха-ха-ха! О мать честная, убей тебя бог!..
Картина в доме попа Спиры совсем другого рода. Сколько христианского терпения и смирения проявила матушка Сида в те дни! Еще до отъезда супруга она была, что вполне естественно, весьма взволнована и обеспокоена. Собирая его в дорогу, она, как всегда, положила ему ветчины и брынзы в повозку и посоветовала J быть сдержанным, вести себя с противником обходитель-; но, по-хорошему и даже угостить его ветчиной, ибо (напомнила матушка Сида) «он любит ветчину и всегда хвалил наши окорока» и, конечно, не сможет отказаться.;
В отсутствие отца Спиры матушка Сида по нескольку раз в день читала «Сон божьей матери», экземпляров^ десять — пятнадцать которого были зашиты в платья, сунуты в шкафы между бельем,
Верно (нем.),
лежали за иконой и в кармане старой шубы, которой в лютые морозы покрывали сверх зимней шали кислое тесто для штруделя. Перечитывала «Сон божьей матери», неустанно крестилась, следила, чтобы горели лампады, меняла фитильки и подливала масла. В те дни в доме отца Спиры всюду, куда ни повернись, теплились лампады — и висячие, и стоячие, в надтреснутых стаканах старинного фасона, какие давали в приданое лет шестьдесят тому назад: лампады горели и перед иконой святого Георгия — покровителя семьи попа Спиры, и перед иконой святых неподкупных целителей Козьмы и Дамиана — покровителей семьи матушки Сиды; одна лампада горела даже перед прекрасным Иосифом и супругой Пентефрия,— хотя они и принадлежали Ветхому завету, но, превращая в душевном смятении гравюры в икону, матушка Сида руководствовалась, должно быть, старой пословицей: «Иногда и самому черту не худо свечу поставить!»
В эти дни Сида просто преобразилась: воплощенная кротость, мягкая как воск, она никого не бранила, даже Жужу, а только советовала. «Добром,— твердила она,— всегда можно добиться больше, чем злобным криком».
— Ну-ка, Жужа, дитя мое, сбегай, если нетрудно, принеси картошки из погреба!— просила она кротко, отдавая распоряжения Жуже.
В эти дни матушка Сида непрестанно шептала молитвы, даже когда, помогая Юле и Жуже, чистила вместе с ними картофель.
— О боже, боже!— шептала матушка Сида.— Только избави нас от этой напасти — и больше подобного никогда не повторится! Больше, господи, не будем тебе досаждать!
А Юла помогала матери по хозяйству, украдкой поглядывая на ее озабоченное лицо.
Юла тоже многое претерпела в те дни. Ее мысли были только наполовину здесь, в отчем доме, у плиты, а наполовину где-то далеко, на другой улице, возле мастерской, над дверью которой висит белое полотенце и покачивается латунный тазик. Читатели догадаются, что не кто другой, как Шаца, был предметом ее мыслей, как и она была предметом размышлений Шацы. Они не виделись уже больше недели, ибо матушка Сида попросила Шацу потерпеть эти несколько дней до возвращения отца Спиры и даже не проходить по их улице. Вот почему Шацы не видать уже больше недели. И дожди прошли, и подсохло уже, и сапоги вернулись из починки, а его все нет как нет. Юла думала о нем и причесывалась в те дни так, как он любил,— от этого у нее становилось немного легче на душе. Да и Шаца порадовался, увидев это. Не мог он обуздать свое сердце, не выполнил наказа госпожи Сиды и прошелся разок по их улице,— тогда и увидел он, как красиво причесана Юла, поздоровался с ней, и она ему кивнула так мило и показала на прическу. И это до того растрогало Шацу, что он в блаженном умилении долго-долго думал о Юле и, до глубокой ночи перелистывая «Песенник», перечитал и перепел множество песен; и наконец, придя в поэтическое настроение, сочинил песню и с оказией, тайно от матушки Сиды, передал ее Юле.
В песне воспел он свою прогулку и блаженное чувство, охватившее его, когда он увидел свою красавицу в окне. Проклиная злосчастья, препятствующие их встречам, он утешал себя тем, что это не может тянуться долго, так как она помнит его, думает о нем и причесывается по его вкусу. Особенно хорош конец песни:
Волосы вы уложили Зыбью морской рядами, Локоны вы завили Мелкими завитками,— Фрайлица, вы причесались По моему желанью. Редко осуществлялись Пылких сердец мечтанья. Я ль не счастливец?
Все это — Золото кос, румянец Щек — столь прекрасного цвета... Сердце пустилось в танец, О любезная Юла! Все это будет мое! Все это будет мое!
Юла несколько раз украдкой прочла в кладовой это стихотворение и в первый же день выучила наизусть. Ею также овладело поэтическое и певучее настроение; она беспрестанно декламировала про себя эти стихи или вполголоса напевала известную песенку: «Приди, милый, дай сердцу волю; пройдись, милый, по той улице, взгляни, милый, на мое оконце». Слова эти, жалостливые и утешительные в то же время, не выходили у нее из головы.
Гораздо веселей и счастливей была в эти дни недавняя подруга Юлы — Меланья. Жених проводил с нею целые дни. Едва окончатся школьные занятия, он бежит к ним,— так приятно ему посидеть в кругу будущей своей семьи. Мама мастерит коврик из разноцветного тряпья, Меланья вышивает свою монограмму на салфетках, а Пера читает им вслух или рассказывает о своей жизни в годы ученья — о том, сколько наук он постиг, сколько раз заря заставала его за книгой, об экзаменах и их трудностях, а то вспоминает разные приключения, когда ему случалось бывать на краю гибели и на волосок от смерти. А они слушают его, затаив дыхание, и только после чудесного спасения вздыхают свободно и просят больше не рассказывать таких страшных вещей, действующих на их слабые нервы. Или втроем обсуждают план будущей квартиры и обдумывают, как расставить мебель. Окнами на улицу будут у них выходить две комнаты или одна; окнами во двор — еще две (а пожалуй, вначале достаточно и одной); потом кухня и комната для прислуги. Из столовой дверь ведет в кухню, а из кухни в чулан и в комнату для прислуги (и тогда уже всякий черт не притащится в дом). В этих комнатах они принимаются размещать обстановку: столы, стулья, кровати, диваны, шкафы, буфеты и тому подобное. Все в доме уже расставлено по местам (пока еще мысленно), неизвестно только, что делать с громоздким, весьма неказистым, но очень удобным шкафом старинного, очень старинного фасона,— был он, должно быть, времен в бозе почившей Марии Терезы, а вероятнее всего — помнил еще переселение сербов в эпоху патриарха Чарноевича, так как рассказывали, что этот шкаф неоднократно переходил из рук в руки — то к Ракоциевым куруцам ', то к монастирли-анским сербам, пока не сделался окончательно достоянием сербского народа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38