Однако что было, то было! Юлу вдакло к Шаце, а Шацу к ней. И насколько Тиме нравилась Юла раньше, настолько он возненавидел ее сейчас. И так как он талантливо складывал стихи (множество прекрасных стихов на медовых пряниках сердечком — лучшее доказательство крупного поэтического дара писаря Тимы) и был взбешен и уязвлен до глубины души, то не удивительно, что он тут же сел и сочинил частушку, которую, правда, не хотел, да и ни в коем случае не решался признать своей, но все село знало, что она сложена им и никем больше, ибо сам он чаще всего, возвращаясь на заре в сопровождении музыканта цыгана, с горя распевал эту песенку:
1 Завоевание (нем.).
Тыква с кабачком, эй, эй! Юцу замуж выдают, А жених-то брадобрей, Без изъяна, тут как тут 1,
Вот эту самую частушку, которую сложил писарь Тима, и услышал однажды ночью поп Спира и, сообразив, к кому она относится, ворвался словно бешеный домой и крикнул Жуже:
— Где эти тыквы?!
— Какие тыквы, милостивец? — удивленно спросила перепуганная Жужа, увидя его в такой ярости.
— Позови сейчас же госпожу и барышню! — заревел преподобный отец, топнув сердито ногой.
Они явились, и отец Спира накинулся на них.
Никто в доме — ни поп Спира, ни попадья — не знал и не ведал, какая на них беда надвигается, а потому новость эта потрясла их точно гром с ясного неба.
После первого же вопроса Юла разразилась горючими слезами, а матушка Сида только крестилась и глядела то на мужа, то на дочь. Отец Спира орал так, что дрожал весь дом, попадья всячески успокаивала его, и, немного утихомирившись, он предоставил ей самой, полагаясь на ее женскую хитрость, разобраться во всем деле и доложить ему.
И верно, Юла исповедалась матери. Рассказала ей все. Не забыла упомянуть ни о богатстве семейства Шацы, ни о его намерении отправиться в Вену для изучения хирургии. Матушку Сиду будто холодной водой окатили! Она словно окаменела и не могла произнести ни слова, так странно и неожиданно было слышать все это из Юлиных уст. Матушка, не веря собственным ушам, погрузилась в раздумья. Юла плакала в углу, проливая потоки слез и утираясь фартуком, а матушка Сида расхаживала по комнате, останавливалась у окна и, тупо уставившись на улицу, все думала, вспоминала и никак не могла припомнить случая, чтобы попова дочка вышла замуж за парикмахера. И вдруг ей пришли на ум Меланья, господин Пера и госпожа Перса.
— Не бывать этому! — решительно объявила госпожа Сида.— Еще чего не хватало! — сказала она и вышла, оставив заплаканную, несчастную Юлу, у которой слова матери погасили последний луч надежды.
Перевод стихов в романе «Поп Чира и поп Спира» А. Тарковского.
Тоскливые дни потянулись для Юлы после этого разговора. Никто не сочувствовал ей — ни отец, ни мать; оба были против ее склонности к Шаце. И свидания прекратились,— за Юлой зорко следили, как за преступницей. Юла замкнулась в себе, лишь в одиночестве она находила некоторое утешение,— она могла мечтать о ком хотела, этого ей никто запретить не мог. Уверенная в том, что все надежды тщетны, она чаще всего размышляла о смерти. И хотя во власти родителей было предотвратить ее гибель, она прощала им все. И думы ее и песни, которые она охотнее всего распевала в то время, и книги, которые читала,— все указывало, что Юла тяготится жизнью и что единственное для нее спасение — смерть. Отец, как и все отцы, не обращал на это внимания и ничего не замечал. Он даже завел однажды в присутствии Юлы речь о какой-то подходящей партии, которая сейчас наклевывается, но госпожа Сида как всякая мать, у которой дочь постоянно на глазах и потому ближе сердцу, заметила, что это вовсе не понравилось Юле. О настроении дочери матушка Сида судила прежде всего по песням, которые Юла пела. Внимательно прислушиваясь к ним, она все больше с болью в сердце убеждалась в том, что дочь ее несчастна.
Однажды матушка Сида сидела и слушала песню, которую Юла напевала под гитару.
А Юла пела красивый бачванский романс. В свое время он был очень популярен у нас, но сейчас давно забыт, как и многие другие прекрасные старинные песни, которых теперь уже никто не поет.
Юла пела:
Юца в Бечей держит путь-дорогу. Кто Юлу видел — никто не обидел. Как на Феудвар она повернула, Повстречала мастеров трех Юла. «Ты куда отправилась, мадьярка? Куда держишь путь, пойдем-ка с нами!» Тот браслет золотой отнимает, Этот с шеи дукаты срывает, «Поцелуй меня!» — требует третий. Отвечала им Юла-мадьярка: «Мать меня просила-заклинала, Не целуй немилого, просила. Лучше быть мне рыбьей снедью в Тисе, Чем чужих целовать на дороге!» Так сказала и бросилась в Тису, И оттуда мастерам сказала...
Матушка Сида давно отложила вязанье и внимательно слушает, вытирает глаза и горестно покачивает головой, а Юла продолжает еще печальней:
«Ради бога, мастера молодые,
Моему отцу вы поклонитесь,
Пусть травы не косит он на Тисе —
Скосит он мою русую косу!
Матери моей вы поклонитесь,
Пусть не пьет из Тисы той глубокой —
Выпьет очи мои молодые!
И любимому вы поклонитесь,
Пусть не бродит по Тисе широкой —
Он сломает мне белые руки,
Засорит мои черные очи!» —
То сказала и в Тисе исчезла.
Госпоже Сиде «соринка попала в глаз», и она усиленно терла его платком, но потом, взяв себя в руки, вошла в Юлину комнату. И хоть сердце у нее разрывалось на части, она, нахмурившись, строго спросила:
— Что это за песня?
— Да песня, мама... бачванская песня, пели ее недавно жнецы из Бачки!
— Да знаю, знаю; но почему тебе вздумалось именно ее петь?
— Да вы же сами научили меня, милая мама, а на днях вот мне напомнили о ней.
— Чтоб я больше не слышала этой песни! Поняла? Погляди-ка на нее! — крикнула матушка Сида срывающимся от жалости голосом.— Не смей больше петь! Вон ты какая! Лучше вовсе не пой, если не можешь чего путного выбрать!
— Не буду, милая мама! Да мне и не до песен! — говорит Юла, утирая нос кончиком платка, которым была повязана, потом ударяется в слезы и прячет лицо в передник.
Не найдясь что сказать, матушка Сида заплакала и вышла из комнаты.
С тех пор она старалась не оставлять дочь в одиночестве: то заходила к ней, то звала к себе, чтобы не упускать ее из виду, развлекала, веселила. Но помогало это мало. Юла тосковала, хотя нельзя сказать, чтоб увядала, потому что, как назло, влюбленность не мешала ей (наперекор всем правилам поэтики) оставаться такой же полненькой, кругленькой, как и прежде, когда она еще не изведала этой, можно сказать, адской, но все же сладостной, страсти.
Госпожа Сида изо всех сил старалась выбить у нее из головы эти мысли и желания, но попытки эти всегда закан-
чивались слезами Юлы и поражением госпожи Сиды. Юла была неутешна, а мать становилась все мягче, все уступчивей. Часто они коротали время за чтением. Когда Юла читала про себя, госпожа Си да молча работала рядышком или слушала, когда дочь читала вслух.
Однажды сидят они так — мать занята своей работой, а Юла читает и то и дело утирает слезы. Матушка Сида следит за ней краешком глаза и чувствует себя как-то не по себе.
— Ты опять взялась за печальную книгу? Почему не возьмешь чего-нибудь повеселее, чтобы посмеяться?.. Что это?
— «Путеводная звезда», что господин Пера принес, так и осталась с тех пор. Читаю «Карловацкого студента».
— Сейчас же брось!
— Да я уже кончаю.
— Делай, что говорят! — строго прикрикнула матушка Сида.— Небось третий раз уже читаешь!
— Но, мама, только полстранички — и конец. Послушайте, мамочка дорогая! — И Юла дрожащим голосом принялась читать вслух: — «Кости Любинки покоятся в героической герцеговинской земле, но его могилы никто не может найти; да если б даже известно было, где она, некому посетить ее, некому пролить слезинку, оплакивая его,— не осталось у него близкого человека.
Пролейте, дорогие сестры сербки, хоть слезинку жалости над печальной долей нашего Любинки, покажите этим, что цените и с уважением относитесь к его самопожертвованию, а сербская вила оставит о нем память для грядущих поколений.
Но если вам очень горько, вам, нежные сербские души,— что Шац... то есть... Любинкина... могила остается безыменной и что никто не может пролить над ним слезинку, ступайте к господину Иове — там вы утешитесь.
Господин Иова отведет вас на карловацкое кладбище и покажет вам могилу, где покоится вечным сном половина жизни Любинки...
Здесь, на могиле Юлы... Драгини, безутешный отец расскажет вам, как его любимая единственная дочь после насильственного замужества увядала день ото дня, пока не увяла совсем. Обливаясь слезами, ok признает себя убийцей своего ребенка, убийцей своей жены,— ведь и она после смерти Драгини скончалась от горя; а вы, глядя на горькое, но позднее раскаянье упрямого отца и вспоминая невинные жертвы его упорства, вздохнете и
прошепчете: «Упрямство, пропади навеки!» — закончила Юла, задыхаясь от слез, и выронила книгу.
Матушка Сида, бросив вязанье, тоже расплакалась.
— Э, если бы это была правда! А то так, лишь бы... А кто это написал? — спросила матушка Сида, утирая слезы.
— Коста Руварац...
— Коста! Да это Коста, сын священника Васы... отец Васа из Саса. Эх, вот что я скажу: откуда он все это знает? Я была знакома в Карловцах с тремя Йованами, и ни у одного из них не было дочери Драгини. Все это вздор! Бездельник он! Да! Отец Васа последний кусок хлеба отдает, чтобы сын учился, стал со временем человеком, а он глупостями занимается. Да пусть хоть сто раз печатают, не верю я в это! — заявляет матушка Сида, притворяясь, будто рассказ нисколько ее не тронул.
— Но правда, ведь очень жалостливо написано?
— Радость моя, этому не бывать! — произносит потрясенная матушка Сида.— Не дай боже! Твой отец не такой бездушный, как тот господин Иова.
— Мама, милая мама, мне так тяжко!
— А мне разве легче, родная моя?.. Ну, посмотрим: сделаю все, что смогу; должен уступить, не такой он, родная, упрямый! — утешает матушка Сида дочь и продолжает уже более спокойно: — Ты говоришь... он из богатой семьи... может, в самом деле изучит хирургию?
— Может, совсем, говорит, нетрудно,— отвечает Юла, тоже мало-помалу успокаиваясь.
«Улита едет...» И матушка задумывается.
— Ну, за хирурга куда ни шло,— произносит она громко и снова задумывается. Знала она многих хирургов. Все это были благовоспитанные люди, дружившие с такими же благовоспитанными людьми, например, с господами председателем, аптекарем, ротмистром. Они именовали себя докторами, а другие доктора величали их коллегами. Да их и все не называют иначе, как «господин доктор». Господин хирург заходит обычно после обеда в ресторан, играет в шахматы, пьет пунш и читает газеты, любит поговорить о том, как один царь ловко провел другого, а когда ест виноград, то сначала вымоет его в чашке и кожицу не ест, а оставляет на тарелке, а съев, обязательно вымоет в той же чашке руки, что, кроме самых больших господ, делают еще евреи.
«Одним словом,— заключает матушка Сида,— все хирурги без исключения держат себя по-господски, и, конечно, не мешает поразмыслить над этим, ибо партия вовсе не так уж плоха».
слалась на тетку Макру, которая больше всего, и матушка Сида решила, не говоря ничего говорить прежде всего с теткой «этого юноши», признать, что госпожа Сида весьма обмякла, как ы всякая мать, видя каждый день, как тоскует ее асе почти примирилась с мыслью, что доктор еще лучше: «доктор Александр»,— неплохая ее Юлы дующий день она, не откладывая, дважды по-городе у тетки Макры, а через день опять. Разузем у тетки Макры и у других, матушка Сида вполне удовлетворенной полученными,— говорила она про себя,— что значит здесь, у нас под носом, а мы его и не она и с мужем, объяснила ему все, добра, как мать, ничего против брака не имеет, боль-- она встретит такого зятя с распростертыми неплохой, ничего худого о нем не слыхать, й и богатой семьи. У него и сейчас недурное которым управляют опекуны. Учился немного , значит, не какой-нибудь... А кроме того, у него-то старые тетки, и все бездетные и едва живы!... каждый час ждут известия... Спира, Спира, случая,— заканчивает госпожа Сида,— такой скоро получишь!
Спира только слушает; попыхивает себе под нос, трубку в руках, разгуливает по комнате останавливается — раздумывает, глядя в окно, и, наконец, пожав плечами, говорит: что ж теперь делать! Ты, как мать, не должна
до этого. Сейчас не поможет ни ученость. Почему я знаю? Если уж они так любят — что я могу тут поделать?.. И... пускай себе! Только... я себе это не так представлял!
А уж если так получилось!.. И опять я, Спира, повторяю: видно, судьба...
— Да, эту заботу, слава богу, кое-как с плеч скинули... Еще бы из этой комедии выпутаться — отдохнул бы душой... словно бы заново родился!
— А... как у тебя дела? — спрашивает матушка Сида, озабоченно глядя на мужа.
— Да не важно... этак ни то ни се...
— А ты скажи,— поучает матушка Сида,— что в тот день ты его и в глаза-то не видел, не то что ударил.
— Э, черта с два! Он подобрал зуб и хранит его как зеницу ока.
— Ох! Что же это будет? — испуганно вопрошает матушка Сида.
— Ну, будь что будет! Из собственной шкуры не вылезешь. Но пока эта комедия не кончится, скажи ты, ради бога, этому парню, чтобы он сидел тихо... пускай сторожит свою мастерскую... Видит, слава богу, и сам, каковы нынче люди.
— Ладно, скажу! — говорит довольная матушка Сида и спешит объявить радостную весть Юле, счастливейшему существу на этом божьем свете, которая, вся заплаканная и безутешная, сидела в кухне и протыкала вилкой стручки перца, готовя их на зиму.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой описывается деревенская осень. Кто сыт сплетнями прошлых глав, тому рекомендуем прочесть, отдыха ради, эту главу — в ней нет непосредственной связи с основными событиями, и ее не было бы вовсе, если бы автор, подобно другим счастливым его собратьям, обращал внимание на недовольство критики и строго придерживался правил «Поэтики»
Миновала дивная летняя пора, пора нестерпимой знойной жары днем и такой приятной вечерней и ночной прохлады. Дни становились все короче.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38