они потчуют друг друга лучшими кусками, запивают их вином, стаканы пустеют и вновь наполняются, и ведут беседу о спешном отъезде попов. Хозяин непрестанно удивляется, откуда и как Нича обо всем этом знает.
— Э, Нича, дорогой мой,— говорит хозяин,— кто с тобой дружит, знает с кем дружит. Как это ты обо всем пронюхиваешь?
— Эх, мой газда Пера! Недаром родители мои Проныр о в ы и зовусь я Нича Проныров! Заметь это себе, газда Пера...— гордо заявляет Нича и, отпив с полстакана, продолжает: — Я, видишь ли, газда Пера, все на свете знаю, лучше ветра, что повсюду заглядывает, повсюду свой нос сует, лучше месяца, который по целым ночам пялит глаза на нашу землю; куда я проникаю, туда не проникнуть ни месяцу, ни ветру! Какие я истории знаю — чудеса да и только! Если бы бог судил мне книги писать, а не в рог трубить, как сейчас я делаю, понаписал бы таких чудесных историй о селе, что три дьякона три дня и три ночи читали бы и еще бы осталось! Заметь это себе, газда Пера,— говорит Нича, явно уже поддавшийся действию вина из тоцилового погреба.— Что Ниче понадобится — он разыщет... будь спокоен!
— А как же ты до сих пор себе жену не разыскал? — спрашивает его соседка Ракила, молодая смазливая вдовушка.— До каких пор бобылем будешь век коротать?
— Хе, что делать! Другую Пелу нелегко найти! — говорит Нича тихо и печально.— С тех пор как она умерла, взяло меня отчаяние, пропал и я сам и мое добро. Каким хозяином был — и вот до чего дошел!
— А куда же делась, Нича, твоя мадьярка из Сенты... эта Какаш-Верка? — лукаво спрашивает Ракила.
— Совсем пропал — с малыми ребятами да от тяжкой тоски по Пеле,— притворяясь глухим, заминает Нича Ракилин вопрос.— И... так вот и пошло все прахом! — тянет Нича, махнув рукой.— Так, должно быть, суждено. Разве я тут виноват?
— Эх, Нича, Нича, виноват ты, кругом виноват,— наседает на него Ракила.— Вздумал Какаш-Веркины сапожки талерами подковывать! А где она сейчас?
— Хе, с тех пор я и талера не видел,— печально отвечает Нича.
— Сбежала,— подсказывает другая соседка,— с каким-то эскадроном, со словацким уланским капралом.
— Так вы, значит, перья щиплете? — спрашивает Нича, желая переменить разговор.— А?
— Да,— отвечают ему,— к свадьбе вот готовимся!
— А кто же замуж выходит?
— Да пока еще никто... но все может быть,— говорит бабушка.— Слава богу, две девицы в доме.
— Как раз то самое, о чем я говорю,— замечает, ободрившись, Нича,— вот бы еще нашу Ракилу...
— Никто меня не берет, дорогой Нича! — дурашливо замечает Ракила.
— А ты больно разборчива, никого не ищешь,— говорит Нича.— Что тебе мешает выйти за вдовца?
— Кто это возьмет, Нича, вдову с тремя детьми? — спрашивает Ракила.
— Так вот... ты вдова и я вдовец; что нам мешает? Мне всего сорок пятый пошел, а сонник предсказывает, что проживу я сто лет и еще три года.
— Шутишь ты, Нича,— говорит Ракила.
— Взял бы я тебя, Ракила, и не с тремя ребятами, а с девятью, как было у Юговича *. Одному передал бы свою службу, а других бы господь, как говорится, на путь наставил... Ну, спаси вас бог, хозяева!
— Вот эта твоя служба как раз мне и не мила! Слишком много по ночам бродишь. Боюсь, Нича, как бы не пришлось по тебе сохнуть! Потому и не хочу!
— Верно говоришь! Ей-богу, не хочу и я!
— А почему, Нича, дорогой?
— Да что ж, от тебя ведь только хлопоты одни, а проку никакого. Знаешь, достославная община платит мне одному за то, что я столько домов и улиц охраняю. А сколько бы мне пришлось сторожей содержать из моего скромного жалования, чтобы караулили мою улицу, пока я другие караулю, а? Какой в этом прок? Правильно я говорю, Ракила, а? — спрашивает Нича слегка заплетающимся языком, довольный тем, что поквитался с Ракилой за Какаш-Верку.
В эту минуту принесли копченый язык и добрый кусок сала.
— Ну, Нича, бери этот копченый язык, а то собственный-то у тебя уже заплетается,— говорит Ракила.
— Да не стоит, зачем беспокоились? — говорит Нича и сует копченый язык в рукав кабаницы (завязанный
1 Ю г о в и ч — Юг-Богдан, персонаж сербского эпоса. По преданию, у него было девять сыновей, погибших вместе с ним в битве с турками на Косовом поле в 1389 году.
внизу, он прекрасно заменяет торбу).— Разговаривать мне больше не придется, а чтобы трубить в рог, даже Неце-Заике язык не нужен! Кусок сала я на утро оставлю,— добавляет Нича, опуская сало в тот же рукав.— У Бучкаловых утром хлеб месят, забегу к ним раненько на горячую лепешку да кстати скажу, что напал на след их вороных — тех, что увели у них со двора. А сейчас спокойной вам ночи всем! И тебе, Ракила, заноза ты этакая!
— Доброй ночи, дядя Нича.
— Эх, коли б всегда так ладно шло, и служить было бы приятно! Ну, газда Пера,— обращается Нича к хозяину, приложив палец к губам,— чур, молчок! А сейчас — доброй ночи, доброй ночи. И спасибо за радушный прием. Посидел бы еще, да ведь если не буду трубить, никто не угадает, который час!..
Нича уходит, кто-то из домашних провожает его до калитки, запирает за ним и торопливо возвращается в теплую комнату.
— Все та же мокреть, и не видать, чтоб прояснялось,— замечает он, подсаживаясь к остальным.
Еще некоторое время щиплют перья. Бабка позевывает, клюет носом, глаза у нее закрываются, но она продолжает щипать и складывать пух в одну кучу, а стерженьки в другую.
А девушки и соседки-молодицы все о чем-то перешептываются. Но вот у кого-то вырвалось громкое слово, кто-то фыркнул — и перья разлетелись во все стороны, а от внезапного звонкого девичьего смеха погасла свеча. Бабка проснулась и закричала сердито:
— Да будет вам! Ну вас совсем! Как заведете, так конца-краю не знаете!.. Погодите, погодите — доживете до моих лет!.. Сейчас вам все нипочем,— ворчит бабка, полагая, что прохаживаются на ее счет.— Давайте собирайте перо. Пора на покой!
И вскоре подымаются и расходятся соседки, их провожают с фонарем. Остаются только свои. Гаснет свеча, смолкает шепот, наступает тишина. Укрывшись теплой периной, под тиктаканье стенных часов хорошо слушать, как барабанит в окна дождь, .как завывает ветер, стуча в оконные рамы и время от времени хлопая чердачной дверью, которую прислуга позабыла закрыть. Хозяин бранит забывчивых и бессовестных слуг и допытывается, кто ходил сегодня последним на чердак, но никто ему не отвечает: девушки, зарывшись головой в теплую перину, тихонько хихикают. Хозяин не слышит их смеха и умолкает. Монотонно шумит мелкий осенний дождик, и так приятно внимать его шелесту из теплой постели. Сторож Нича протрубил двенадцать раз, но Тоцилова семья слышит только три — остальные разнес ветер по другим улицам, в «приход» другого сторожа.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,
которая возникла потому, что глава шестнадцатая разрослась бы в главищу. В ней читатель увидит, кто главный виновник того, что враждуют не только грешные миряне, но даже и преподобные отцы
Ах, осень, осень! Какую грусть нагоняешь ты, когда приходится месить уличную грязь, или, промокнув до нитки, тащиться в открытой повозке! В такой вот сумрачный ноябрьский день из Т-ой резиденции владыки пришли преподобным отцам повестки. Рассмотрев жалобу, духовное начальство дало ход делу, и сейчас иереям предписывалось предстать перед надлежащей судебной инстанцией. Выезжать надо было не мешкая, чтобы к субботе один из них мог возвратиться для отправления церковной службы. Помрачнели попы, и тот и другой, обуял их какой-то страх. Струсил и сам истец Чира,— его так и подмывало взять жалобу обратно и предать дело забвению.
— Ну его к черту,— рассуждал отец Чира.— «Уступает тот, кто умнее»,— говаривали наши старики. Лучше сдержаться, подавить свой гнев и посрамить его выдержкой и долготерпением — это куда чувствительнее, чем повергнуть его под нози. Пропади он пропадом! Скажу, что Ътказываюсь и великодушно прощаю нанесенную мне обиду.
Но матушка Перса была непреклонна и по-прежнему раздувала огонь злобы и ненависти.
— Как? Чтобы этот мужлан и дальше оставался в одном с тобой приходе? — кричала матушка Перса, бегая по комнате; время от времени она останавливается, смахивая фартуком пыль с фарфора, косится на спину мужа и продолжает подзуживать: — Имей в виду, Чира! Я сейчас же уйду к своим; пойду по белу свету, если этот грубиян не получит по заслугам! Уйду куда глаза глядят, куда ноги понесут, а ты оставайся — и поглядим, что станешь делать без попадьи!..
— Но, Персида... послушай же, ради бога...
— Не желаю ничего слушать, ничего! Довольно! — рычит матушка Перса, подобно разъяренной львице.— Запомни хорошенько, Чира, что я тебе сейчас скажу: пока я не увижу его обритым, пока лицом он не станет походить на тыкву, сердце у меня не будет на месте!
— Но, Перса, бог с тобой! Ты даже не знаешь, как все было, пока не дошло до крайности.
— Не знаю и знать не желаю! — шипит матушка Перса.— И усы долой грубияну-деревенщине, не только бороду. Если во время оно Спирин дед получил в Сенте поместье в награду от принца Евгения, когда дрался под Иваном Текелием с турками, то уж не воображает ли внук, что получит в награду сомборский приход? Слышишь, Чира?.. И усы долой! О, если б мне бог судил оказаться на твоем месте, я бы просила у его преосвященства владыки, чтобы именно этот... как его, черта, зовут... ну да, этот Шаца,— чтобы именно он обрил Спиру! Именно он и никто другой! Я бы на твоем месте... я бы уселась против него вот так, Чира,— и она развалилась в кресле,— закурила бы трубку и командовала, как его брить: «Здесь еще! Здесь плохо побрито! Вот там еще три волоска вижу!» — и тыкала бы чубуком в ту сторону! Слышишь ли, мамалыга банатская?
— Ради бога, Персида, с меня довольно извинения! Пера сватает нашу Меланью, через неделю-другую и свадьбу сыграем — разве недостаточно* с него, что ты, так сказать, из-под носа утащила зятя? Если на то пошло, то, откровенно говоря, я, ей-богу, ничуть не удивляюсь: ведь ему нелегко, все же отец!
— Чира! Это уж совсем другое дело! Одно — наша Меланья, другое — ихняя деревенщина!.. Молодой человек хорошо воспитан, образован, подыскивает себе партию по своему вкусу, по своему воспитанию — то же самое сделала бы и я на его месте. Мы здесь, Чира, ни в чем не повинны,— юноша не слепой, он просто выбирал. А если бы эта ихняя что-нибудь собой представляла, неужели удовольствовалась бы она подмастерьем?!
— Э-э! Ты уже пересаливаешь!
— По-твоему, я пересаливаю! Я, значит, пересаливаю! Эх ты, мамалыга, мамалыга банатская! Значит, ты готов уже все позабыть?.. Чира! Раз ненавидишь, нужно ненавидеть изо всех сил! Да, да! Всё напрочь! И бороду, и усы, и...
— Но его преосвященство владыка... епис...
— Какое там преосвященство!.. Какой владыка! Эх, я бы на твоем месте... Я бы уж показала... Да если бы там собрались все четыре вселенских патриарха и пятый римский папа, ты все равно не должен робеть, Чира, раз ты прав! Нужно выложить им все, что у тебя на сердце, что тебя терзает и гложет! Если ненавидишь, Чира, так не знай пощады! И усы не вздумай оставить — всё долой, всё! Всё!..
— Но, Персида...
— ...А нашему Пере нужно сказать, чтоб сейчас же, с завтрашнего дня, отпускал волосы,— чтобы, когда придет время, был готов и в дьяконы и в попы!
— Легко тебе! — вздохнул отец Чира.
— Всё, всё ему обрей, пускай на лысого мусульманина смахивает! В могилу лягу, Чира,— и там только об этом буду думать! Встану из гроба с бритвой и сама его оболваню, если ты не хочешь! Чтоб помнил, как на тебя бросаться.
— Эх, если уж ты кого ненавидишь, так прямо, как говорится, захлебываешься от ярости! — проговорил, ухмыльнувшись, поп Чира. Смешно ему стало, должно быть, когда он представил себе, как матушка Перса бреет отца Спиру и как тот отбивается.— Нет, нет! Ты просто страшная, когда ненавидишь.
— Да не мириться же! Может, ты этого хочешь, а я, видит бог, не хочу! Если я кого люблю — так точно пластырь на рану, а кого ненавижу — горше полыни!
— Побойся бога, Перса, скоро ведь тридцать лет, как с ними дружим.
— А хоть бы и тридцать раз по тридцать! Какое мне дело? Все кончено. Что было, то прошло! «Разорванная дружба,— помню, говорила покойная мама (царство ей небесное, умная была женщина!),— не дырявый чулок, ее не заштопаешь!» Нет, Чира, не бывает такого! «А возобновленная дружба — это, дитя мое,— часто говорила мне покойница,— это, дитя мое, что подогретый картофель! Как из остатков обеденного картофеля не получится ужина, так и из подштопанной дружбы ничего не получится!» Нет, мой Чира, ничего из этого не выйдет. Что было, то было, Чира, и не дай бог, чтобы вернулось! — гремит матушка Перса.
— Однако страшно мне что-то,— замечает отец Чира,— никак с духом не соберусь... Не шутка ведь предстать перед преосвященнейшим! Разве я к этому приучен? А с моим везеньем еще и виноватым останусь!
— Люди знают, что он виноват.
— Э, слабое это для меня утешение! Знаю я Спиру. Не сдастся он так легко! Вон какой толстый, а выскальзывает, словно угорь, которого тащат из воды. Тертый калач! Не единожды выкручивался, и как раз, когда думалось, что ему крышка и сам, прости господи, Саваоф не поможет!.. Вот, скажем, помнишь... лет пятнадцать тому назад... в храмовой праздник тягался с крестьянами на палке в церковном дворе и всех перетянул? Сообщили епископу... И хоть бы что! А еще раньше, помнишь наверно, когда запоздал на утреню?.. Я уж подумал: полетела борода, будто и не бывало! А он еще и красный пояс в награду получил! Дуракам счастье — всяк это знает!
— Доиграется и он, Чира! Ох, доиграется, если есть бог,— а ведь есть же он! Только не уступай, доказывай свою правоту! Поглядела бы я на них, будь Спира хоть чуточку прав,— туго бы мне пришлось! Бежала бы я от этой Сиды куда глаза глядят!.. Одолеешь, Чира, только держись!
— Чувствую, несдобровать мне,— говорит поп Чира,— ни мне, ни Спире!
— Ты только береги этот зуб! Береги как зеницу ока! Это для тебя сейчас важнее всего на свете!
— Здесь он, у меня. Ношу с собой, не расстаюсь, будь он неладен! Да какой от него прок? Знаю ведь, что язык у меня будет как на привязи, словно колокол в страстную пятницу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38