Сколь величава была толпа минуту назад, когда, как ему казалось, вершила возмездие, выплескивала наружу свою вражду. А выходит, все это пустые домыслы, не было ни мести, ни вражды. Люди голодны, вот и вся недолга.
Увидели чем поживиться, и все тут, и ничего кроме этого.И Гнел стал первым человеком в Аршакаване, кому открылась во всей наготе ужасающая истина: игра проиграна. Враг, сам того не ведая, уже одержал победу. Можно считать, что стена разрушена, ворота распахнуты и город взят.
Коня убили, раскромсали и жарили на костре. Толкаясь, люди выхватывали из огня полусырое мясо и, едва разжевав, жадно глотали. Никто не вспомнил о семье. Никто не подумал о родителях и детях.
Победа врага была полной.Прямые жесткие волосы Гнела упали на лицо и, вымокнув в крови, прилипли ко лбу и щекам, а сам он горько, как малое дитя, плакал.Какой-то человек, должно быть из тех, кому перепал кусок-другой, решил, случайно заметив Гнела, что несчастный оплакивает потерю коня, а решив так, сжалился. И, побуждаемый былыми представлениями о справедливости, еще не вконец утратив остатки честности, а может, памятуя об извечных законах рынка, как плату сунул ему в карман принесенную из дому ценную вещицу и со спокойной совестью удалился.
Глава двадцать девятая
Замотанные делами, царь и Гнел забыли друг о друге. С начала осады не улучили минутки для встречи.Царь руководил обороной города, с утра и допоздна объезжал на коне крепостную стену, раз по десять на дню совершая один и тот же круг. Прося помощи, рассылал тайных гонцов в различные области страны. Обратился также к картлийскому царю Мириану. Гонец отправился и к спарапету Васаку, чтобы тот, буде возможно, пришел на подмогу Аршакавану, хотя царь знал, что и у самого-то Васа-ка положение куда как незавидно. Войско спарапета измучилось в бесконечных сражениях и едва держалось. И виной тому были неизменные победы, которые, как ни странно, не только утомили, но и развратили воинов.
Однажды царь увидел: воспользовавшись безнадзорностью, его конь убежал, но не кинулся на простор, а привычно поскакал вдоль крепостной стены. Царь намеренно не предупредил телохранителей и, забросив срочные свои дела, долго, с душевным трепетом ждал. И предчувствие не обмануло его. Спустя некоторое время конь показался с противоположной стороны. Он проделал каждодневный путь, обо-
гнул опоясанный стеной город и достиг места, откуда, по его разумению, начинается приволье. Царь печалился не только оттого, что решил про себя испытать судьбу: если конь не отклонится от повседневного пути, стало быть, всё - его намерения, замыслы и цели - пойдет прахом; он опечалился оттого, что в этом пустячном происшествии крылась горькая, вечная истина, которая превыше людской воли и превыше времени.
Гнел в основном следил за внутренним порядком в Ар-шакаване. Махнув рукой на формальности, он по сути отстранил бездеятельного Вараза Гнуни от должности и стал единоличным управителем города. Одно за другим обследовал жилища аршакаванцев и, переворачивая все в них вверх тормашками, отбирал самые незначительные припасы, а потом поровну делил. Полагавшийся ему ничтожный паек он также присовокуплял к общему котлу и ходил полуголодный. И тем не менее работал в поте лица, без передыху, с непостижимым упрямством и остервенением. Простой смертный давно бы уже сдался и почел себя побежденным. А у него, похоже, был некий тайник, откуда он черпал неуемную энергию. Он поспевал всюду. Заживо распрощавшиеся с жизнью, отощавшие — кожа да кости — люди из страха перед ним упражнялись в ратном деле. Давно поняв, что в этом городе нет больше цели, была, да сплыла, он все-таки не жалел последних потуг. Может, цель чудом найдется? Может, убоится плети?
Однажды чуть свет, когда царь, едва ли проспав и два часа, проснулся, в опочивальню вошел Гнел и осерчал: надо же, царь нашел время нежиться в постельке. Слава богу, не разделся...
Гнел страшно исхудал. Одежда на нем была обветшалая, латаная-перелатаная. Башмаки заношены до дыр, ноги обернуты войлоком, кое-как привязанным к лодыжкам. Только глаза блестели по-прежнему, исступленно и зло. Да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадавшие на лоб, придавали ему вид человека крепкого и жестокого.
- Я пришел спасти тебя, царь, - озабоченно сказал он с порога.
- Я знал, что ты придешь. - Царь вскочил с постели и, раскрыв объятия, шагнул ему навстречу. - Твоя искренность нужнее мне теперь тысячи советов.
До чего же нуждался царь в искренних людях! Искал их всю жизнь, искал и не находил. Людей, искренне относящихся не к нему лично, а к делу, которому они служили. Единственным, кто самоотверженно отдавался делу, был
этот живой труп, истаивавший день ото дня как свеча, но — по каким таким законам природы? — чем больше истаивавший, тем ярче излучавший окрест себя свет.
Что он дал во исполнение своих посулов? Не красивые ли это были речи? Не медоточивые ли словеса? Чем он помог царю, что замечательного предложил, какой нашел путь к спасению? Только один — убивай, убивай! Только жестокость. Царь полагал, что со временем Гнел укажет ему и настоящий путь, наведет на важную мысль, даст полезный, дельный совет. Но оказалось, Гнел волчьей породы, он не способен глядеть вправо и влево — видит лишь перед собой, прямо перед собой... Он прямолинеен... Он прям— точь-в-точь его волосы... Поле его зрения чересчур узко и ограниченно. Он не в состоянии рассматривать те или иные вопросы в сложном их единстве. Он упрощает и облегчает задачу, берет только один вопрос из многих, придает ему исключительное значение и, пытаясь добиться своего нахрапом, прет с бычьим упрямством напролом.
Нет, нет, ты грешишь перед господом! А как же тогда Аршакаван? Кто, собственно говоря, его построил — кто, если не Гнел? Напряжением чьих сил и чьей беспредельной верой создан этот город? Не будь Гнела, у тебя не было бы и этого последнего оплота. Пусть даже твои замыслы гениальны, грош им цена, коли их некому осуществить. Выходит, Гнел — лишь исполнитель, воплощающий чужие мысли. Дай ему чертеж, и он блестяще построит все, что надо. Дай идею, и он тотчас претворит ее в жизнь. А сам он бесплоден, пустоцвет, да и только.
Однако царь бесконечно ему признателен не только за Аршакаван, но и за нечто куда более простое и бесхитростное — за искренность. Это же надо, кто оказался, по злоумышлению судьбы, единственным искренним человеком! И все-таки царь не стал поминать прошлое, потому что для страдающих ныне, к тому же страдающих безмерно, обладать прошлым — великая и непростительная роскошь.
— Я одержу победу, так ведь, Гнел? — Воодушевившись, царь заговорил быстро и без умолку: ему хотелось слышать свой голос, задавать вопросы и получать желанные ответы. — Не понапрасну же мы столько мучились... Я тебя очень люблю, Гнел! — вроде бы невпопад сорвалось у него с языка, и он восторженно продолжил: — Жители моего города будут драться до последнего. У них нет иного выхода. Они умрут, защищая свою свободу. Они не бросят меня в беде. Я крепко-накрепко связан с чернью. Мне не спастись без нее, а ей без меня. Видишь, как верно я все рассчитал. Я не
посадил рощу, как мой дед Хосров. Я построил город, город, подобных которому нет. Из бессильных моих рук судьба страны перешла в руки моего нищего, моего голодного народа.
— Ты потерпишь поражение, царь, — невозмутимо прервал его Гнел..
— Поражение ? — изумился царь. — И это говоришь ты ?! . — Еще несколько дней, и они будут в этом дворце.
— В моей спальне? — зачем-то уточнил царь.
— В твоей спальне, — подтвердил Гнел. И кивнул.
— Стало быть, это и есть конец? — сразу же присмирел царь. — Эта стена... Этот ручей за окном... Только и всего?
Но разве после встречи с беглецом-аршакаванцем ему не было уже ясно: то, что видят сию минуту глаза, — стена, ручей, яма, спина телохранителя, собственная удлиненная тень — все это и есть конец?
Что он теперь делает, тот молодой простолюдин? Стоило ли ломать голову, когда нужно было просто-напросто проследить за каждым его шагом и по поведению одного — хотя бы одного — человека предугадать судьбу города.
Как он любил царя, как счастлив был повстречать высочайшего своего господина, и вместе с тем как губителен для царя его поступок! В этом бегстве куда больше враждебности и коварства, чем в преступлениях истинных врагов и коварных заговорщиков.
Но отчего тебе каждый день представляют трескучие донесения, в розовом свете изображая оборону и внутреннее состояние города? Какова логика сокрытия правды, действующая не только по отношению к тебе, но и ко всем вообще государям, не только в Армении, но и повсюду? Отчего первое в стране лицо ведать ни о чем не ведает, отчего подлинное положение дел ты узнаешь позже всех?
— Взгляни, царь, какое ясное небо! — внезапно прошептал Гнел, и царь заметил в его глазах горячечный блеск, которого всегда побаивался и в котором усматривал нечто зловещее. — Какое ослепительное солнце! Возвращаются аисты. Первый день весны, царь. Жаль упускать такой день. Он должен войти в историю.
— Какую еще историю? — насупился царь, с горечью покачал головой и укоризненно добавил: — Нет, вы меня не полюбили. Не полюбили, нет... Вы никогда не желали мне добра.
И осталось непонятным, кого он подразумевает.
— Пора, царь, — проникновенно шепнул ему Гнел, убе-
жденный, что делится величайшей тайной. — Ты должен умереть. Нам нужна сейчас твоя смерть.
— Смерть ? — Царь ушам своим не поверил. — Ты, часом, не рехнулся?
— Другого выхода нет. Тебе, царь, не осилить врага. Ты все равно не избегнешь смерти, тебя казнят на площади средь бела дня, на виду у всех. Как обычного пленника. Как поверженного владыку. — Такого порыва и страсти царь никогда не видел. В голосе и словах Гнела было столько веры и решимости, что еще немного - и царь заразился бы ими, поддался бы их обману. — Да, ты вправе гордиться своим прошлым, да, ты почитаем и окружен всенародной любовью, но все это забудется, забудется в мгновение ока! Побежденный не вызывает добрых чувств. Он запятнан и опорочен на веки вечные. Спрашивается, не лучше ли умереть по-человечески? Кому нужна бесславная смерть?
— Подыхай сам, если тебе охота! — прорычал царь и окинул его ненавидящим, презрительным взглядом. — Я покамест намерен жить. У меня слишком много незавершенных дел.
— Нет, нет, царь, твое поражение будет красиво, — с юношеской вдохновенностью увещевал его Гнел. — Ты не испортишь сказки, не оборвешь на полуслове песен, которые слагают теперь гусаны. Не убьешь легенду, которой суждено переходить из рода в род. Ты останешься в народной памяти величайшим из наших царей.
— Ненавижу твою слепую одержимость. Твой помутившийся разум, способный разве что на этот бред. Бог свидетель, я тоже не святой, но даже в моих заблуждениях куда больше человечности, чем в исступленной твоей вере.
— Нет, нет, царь, поверить мне,— гнул свое тот, слыша лишь собственный голос. Царь перечит ему? Но ведь царь же мертвец, давно уже мертвец. — Ты должен стать героем. Должен стать великомучеником. Тебя должны сопричислить к сонму святых. День твоей кончины навсегда войдет в святцы. Эта страна воскреснет благодаря легенде о твоей смерти. Она важнее преходящих твоих побед. Клянусь твоим именем — ты слышишь, твоим именем, дороже которого у меня ничего нет,— я обойду дом за домом и поведаю всем, что ты доблестно, до последнего вздоха бился с врагом, что грозный твой меч наводил на него ужас и обращал в бегство. Пойми же, дядя, твоя жизнь никому уже не нужна.
— Изволь звать меня царем. Какой я тебе, к дьяволу, дядя? Царь!
— Сумей уйти вовремя, царь! — Гнел упал на колени и поцеловал край его одежды. — Подай пример наследникам и потомкам, научи их уходить в свой срок. Молю тебя! Во имя завтрашнего дня. Во имя Папа.
— Плевать мне, что будут говорить обо мне завтра. Я хочу царствовать сегодня. А у тебя на языке один только завтрашний день.
— Потому что завтрашний день подлинней нашего сегодня.
— Не забывай, со мной Аршакаван! — крикнул царь, будто желая, чтобы его услышал весь мир. — Город, созданный мною. Мое детище. Моя плоть, моя кровь.
— А я-то думал, ты обрадуешься. Ведь я нашел выход, — разочарованно, чуть не плача сказал Гнел. Какая несправедливость ! Он денно и нощно ломает голову в поисках наивернейшего решения, наконец находит его — и что же? Наградой ему черная неблагодарность.
Царь оторопело смотрел на него. Если этот человек станет у кормила власти, он обратит все окрест в пепел, посеет вокруг себя смерть, нагромоздит повсюду горы трупов, там, куда ступит его нога, не вырастет ни былинки, не зародится ни одной новой мысли, будут осквернены и втоптаны в грязь благороднейшие движения души. И его вера станет отрицанием всякой веры, величайшим безверием.
— Я понимаю, царь, умирать нелегко. — Наконец-то его губы выговорили что-то человеческое, но исступленный блеск глаз, отчетливо написанное на лице упрямое намерение достичь цели опять внушили царю страх. — Если ты этого не можешь, я возьму все на себя. Только соглашайся... — сглотнув слюну, прошептал он, и ему почудилось, что его готовность к самопожертвованию вполне доказала царю: смерть неизбежна. Если уж Гнел, не дрогнув, поднимет руку на свое божество, то кому придется труднее — ему или божеству?
Царь попросту влепил ему оплеуху. Оплеуха была увесистая и оставила на лице след пятерни. Гнел качнулся и еле устоял на ногах. Из глаз посыпались искры. Он схватился за горящую щеку и, уязвленный неблагодарностью, не сдержал слез.
— Ты мне больше не нужен, Гнел,— ровным голосом сказал царь. — Я освободился от тебя. Слава всевышнему, освободился. Прощай.
И широкими шагами направился к дверям. Гора с плеч, подумал он и почувствовал в себе легкость и бодрость. Точно ушел наконец от постылой жены. Сейчас у него нет дома,
нет крыши над головой, зато взамен он обрел целый мир. Будто избавился от наваждения, вспомнил свое минувшее и отца с матерью, вспомнил, как его зовут и кто он таков, -словом, опять стал собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60