По ним, что ли?
И тут его озарило: этот человек не только не отрешен от действительного времени, но и сам несет время в себе, сам создает время, а подчас и опережает его. Он вроде животного, которое задолго до землетрясения или наводнения чует беду. Жаль только, ах как жаль, что он поздно повстречался
царю, поздно открыл ему глаза, поздно научил уму-разуму, не то царь отпустил бы подобру-поздорову своих полководцев и советников, уселся бы рядом с этим человеком и они вместе — ум хорошо, а два лучше — обмозговали бы положение дел, вместе бы поискали выход и постарались бы кое в чем разобраться. Жаль, ах как жаль...
— Стосковался, царь, — по простоте душевной ответил аршакаванец, не вполне уразумев его слова. — По нашему дому, по нашим горам...
— Значит, ты...—Царь был потрясен. — С этим своим ясным и наивным взглядом... Значит, ты и наносишь мне самый жестокий удар? — Внезапно в его глазах блеснула догадка, он спешился, подскочил к горожанину и с ненавистью ухватил его за ворот. — А что, если ты не один? Если и другие бегут?
— Бегут, мой господин, бегут! — радостно, будто успокаивая, подтвердил тот.
— Почему?! — в отчаянии, словно обрушилась, на него хлябь небесная и разверзлась под ногами земля, простонал царь. — Почему они бегут? Неужто свобода — тяжкая обуза для человека? — И притянул к себе аршакаванца, чтобы выпытать у него всю правду. — Говори, кто бежит!
— Кто должен кому-то, кто кому-то навредил, кто пролил чью-то кровь, или заграбастал чье-то добро, или кого-то боится...
— Воры... Разбойники... Убийцы...— Царь безотчетно дополнял перечень, повторяя слова, которые много лет назад сам произносил в арташатском дворце, когда оглашал указ об основании Аршакавана. Слова, которые звучали потом по всей стране, зазывая народ в свободный город. И каждое слово беспощадно било и разило царя. — Казнокрады. Мошенники. Клеветники. Жены, бросившие мужей. Мужья, бросившие жен...
— И особенно, — с сочувствием и страстным желанием услужить царю добавил аршакаванец, — и особенно слуги, которые недовольны хозяевами и господами...
— Лжешь, собака! — Царь в ярости сбил парня с ног и принялся безжалостно топтать. — В моем городе нет слуг.
— Бывшие слуги, царь, бывшие слуги, — оправдывался аршакаванец, проклиная себя в уме за то, что поневоле обидел свое божество. — А теперь — господа.
Царь насилу совладал с собой, минуту-другую, тяжко переводя дыхание, постоял над распростертым у его ног горожанином, который смотрел на повелителя и владыку с состраданием, сожалением и прежним восторгом, затем внезап-
но нагнулся, поднял парня, заботливо стряхнул пыль с одежки, положил руку на плечо, пристально поглядел в его ясные голубые глаза и мягко промолвил:
— С богом, сынок. Ступай себе...
Понурился, медленно подошел к коню, вскочил в седло и неспешно двинулся к главным городским воротам. И поразился, увидев их все еще закрытыми. Враг чудом их не взломал и не ворвался в Аршакаван. Сторожевой отряд невесть почему доблестно сопротивлялся; лица воинов выражали непреклонную волю к победе. Присутствие царя воодушевило бойцов и удесятерило их силы. Предводители отрядов поочередно подходили к царю с докладами, а царь ничего не слышал и грустно улыбался. Еще немного — и он оборвет пылкие эти донесения и еле слышным, вялым голосом прикажет открыть ворота и впустить врага. И чтобы не сделать этого, он неожиданно развернул коня и, пришпорив его, ускакал, не дослушав обращенных к нему воинственных речей.
Аршакаван осадили армянские и персидские полки. Армянин не колеблясь встал против армянина, обуреваемый страстным желанием уничтожить соплеменника и жаждая его крови. Приказ сделал одного изменником, другого — защитником царя и отечества.
День и ночь под крепостной стеной работали предназначенные для подкопов колесные машины по прозванию «ослы»; на них крепились топоры, секиры и особые молоты. Врагов было видимо-невидимо, и сдавалось: вот-вот все они возьмут по камню и, точь-в-точь кочевники маскуты, сложат эти камни в груду, чтобы по ее величине определить число
воинов.Бойцы сторожевого отряда швыряли со стен булыжники, стреляли из луков, метали дротики. На осаждавших лили кипяток и обрушивали снопы огня, но проку от этого было мало. Каждую машину приводили в действие три человека, и когда их скашивало, как траву, убитых немедля сменяли другие, а машины, будто черви, продолжали подтачивать основание стены.
В городе началась паника. Улицы обезлюдели, горожане в страхе попрятались по домам и не казали наружу носа. Единственным надежным укрытием, как и всегда, представлялся дом. Что ни день, возникали новые разноречивые слухи, ползли с улицы на улицу, проникали в хижины и бу-
доражили и без того взбаламученные людские души. Любую весть, пусть она даже никак не вязалась с другими, безоговорочно принимали на веру, от радости до горчайшего горя был один только шаг, и люди совершали этот шаг по нескольку раз на дню. Супостат то и дело отступал и в тот же самый день взламывал крепостные ворота и вторгался в город. Пронзенный вражеской стрелой, царь то и дело падал замертво, а немного погодя воскресал.
В числе осаждавших Аршакаван нахараров были Меру-жан Арцруни, Нерсес Камсаракан, басенский князь Манеч, Кенан Аматуни, владетель Вананда Закарэ, Вардза Апауни, Ваге Вагевуни — каждый со своим знаменем и гербом.
В городе упорно поговаривали о том, что если аршака-ванцы сдадутся добровольно, господа простят их и разрешат возвратиться домой. По ночам жители втайне у кого-нибудь собирались, обсуждали выдвинутое нахарарами условие, горячо, до хрипа спорили, перечили один другому, а перед восходом, так и не столковавшись, разбредались по своим хижинам. И, только проводив третей, хозяин дома въяве чувствовал, что его жилище наполнено оглушающими голосами. Томительно тянулись часы, а иногда и дни, прежде чем вожделенная тишина вновь осеняла своим крылом тоскующего по ней простолюдина.
Но стоило распространиться слуху, будто нахарары согласны довольствоваться тем, что нанесут каждому аршака-ванцу по десять ударов плетью, как сомнения рассеялись. Все этому поверили. Кара придала убедительность посулам помиловать провинившихся холопов. А вот если бы прощение даровали им за здорово живешь, это было бы не только невероятно, но и по меньшей мере непонятно. И более того — это было бы несправедливо.
Мало-помалу давала себя знать нехватка продовольствия. Стол горожанина изо дня в день оскудевал. Тогда распахнулись двери дворцовых погребов, и аршакаванцы получили еду. Однако через неделю этот родник изобилия иссяк, и настал голод.
Голод не объединил, а разобщил людей. Каждый забился в свою нору и недоверчиво поглядывал на соседа, у которого уж конечно кое-что отложено про черный день и припрятано подальше, от чужих глаз. Пришлось пустить в пищу различные травы и коренья. Из города постепенно исчезла всякая зелень, повсюду властвовала теперь унылая серость.
Несколько дней кряду в городе обнаруживали по утрам трупы воинов. Было совершенно исключено, что воины умирали с голоду, поскольку остатки продовольственных припасов дворец выделил сторожевому отряду. В конце концов кого-то озарило: по ночам группы аршакаванцев устраивают засады, нападают на идущих в одиночку воинов, а их коней закалывают и съедают.
Наиболее отчаянные смельчаки пробирались аж к самой крепостной стене и уводили коней из-под носа у греющихся возле костра дозорных.В городе не осталось домашней живности, в пищу пошли уже и собаки с кошками. Но хотя голод был повальным, сплошным и всеобщим, ежедневно ни свет ни заря отовсюду _ бог весть что за чудо! — доносилось петушиное кукареку. Петухи весело и деловито перекликались друг с дружкой, возвещая тем самым рождение нового дня. Люди совестились признаваться, что они собственными ушами слышали кукареканье, и каждый считал себя единственным свидетелем этого чуда.
Вскоре на Аршакаван обрушилось еще одно испытание. Враг отрезал воду, и жажда об руку с голодом двинулись на осажденных. В тщетной надежде обнаружить воду истощенные аршакаванцы днями напролет рыли колодцы. А когда однажды ночью пошел дождь, весь город, позабыв об осаде и страхе, высыпал из домов, и началось сущее безумие. Стыда как не бывало. Люди чуть не нагишом стояли под ливнем и приплясывали от переизбытка радости. Детвора с восторгом копошилась в лужах. Иссохшие, изможденные тела упивались животворной влагой и все-таки не могли утолить жажду. Все это смахивало на языческое празднество, на безудержный разгул страстей, доступный одним только пресыщенным людям.
Наутро взошло солнце и высушило округу, а через два-три дня был исчерпан и новый запас воды. Голод и жажда снова продолжили всеразрушительный свой поход. Враг не успел пока уничтожить в городе столько народу, сколько ежедневно губили свирепые эти союзники. Аршакаванцы кляли свалившиеся им на голову бедствия и поносили всех подряд — только не врага. Его совсем упустили из виду. Порою голодным и жаждущим горожанам мерещилось, что под стенами Аршакавана стоят освободители, сражающиеся ради спасения их, аршакаванцев, жизней.
Сторожевой отряд и отряд царских телохранителей-единственная боевая сила на крепостной стене — были крайне малочисленны. Покуда стена крепка и ворота на запоре, их малочисленность не помеха обороне. А откройся, избави боже, хоть малюсенькая лазейка, им не продержаться и часа.
Дворец предпринял перевооружение горожан. Выяснилось, что за минувшие годы оружия в Аршакаване скопилось куда больше, чем продовольствия. Но трудовой люд, который и прежде получал от властей оружие, забрасывал его, как ненужный хлам, с глаз долой и напрочь забывал о его существовании. А теперь, когда помощники градоправителя заставляли жителей являться, прихватив с собой луки и стрелы, мечи и дротики, копья и пики, на обучение ратному делу, какой-нибудь ремесленник переворачивал все в доме вверх дном и ничего не находил. А если и находил что, так это было уже не оружие, а ржавая железяка.
Поначалу, пусть и неохотно, аршакаванцы участвовали в учениях, но когда голод и жажда поприжали народ, горожане заартачились.Гнел поочередно обходил дом за домом, плетью и пинками выгонял мужчин за порог, но стоило ему зайти в следующий дом и, схватив за шиворот упирающуюся жертву, вернуться на улицу, оказывалось, что там никого и в помине нет. Когда же с помощью воинов ему удавалось кое-как собрать несколько человек и он пытался выучить их обращению с луком, проку из этого не получалось. Не действовали ни угрозы, ни даже основательная взбучка. Сколько ни силился аршакаванец, сколько ни тужился, все одно — в цель не попадал. Цели больше не было, была, да сплыла.
А однажды, кружа верхом на белом коне по городу, Гнел увидел, что на площади сгрудилась огромная толпа. Каждый взял самую ценную свою вещь, надеясь выменять ее на ломоть хлеба или кружку воды. Потому как злые языки утверждали: кто-то, выкопав у себя во дворе колодец, наткнулся на воду и продает ее теперь за баснословные деньги.
На площадь вынесли все богатство города, семейные ценности грустно переглядывались, но так и не переходили из рук в руки. Каждый оставался при своем. Хлеба не было, воды не было. Но люди тихонечко стояли на месте бойкого некогда рынка, будто упрямое их ожидание могло что-то изменить. То была площадь, полная изваяний, бездыханных, безжизненных.
Но вот толпа заметила Гнела, и возник странный ропот, взгляды людей, как по уговору, со злобой устремились на помощника градоправителя. Гнел на мгновение придержал коня, угрюмо оглядел сборище, а затем медленно двинулся своим путем. Но толпа с каким-то непостижимым взаимопониманием, с какой-то молчаливой согласованностью всколыхнулась и, сомкнувшись между площадью и улицей, перерезала ему дорогу.
Конь стал. Гнел растерялся. Он мог вообразить что угодно, только не это. «Дорогу!» — в бешенстве заорал он. Никто не тронулся с места. Перед ним были живые скелеты: кожа да кости, ничего больше. И впервые в жизни Гнел испугался, по телу пробежала дрожь... Но испугался он не бунта, не возмущения, не ужасающего облика этих людей, а дорогих вещичек в руках у каждого. Он испугался бессмысленной и нелепой ценности этих вещей.
Гнел взмахнул плетью и принялся безжалостно раздавать направо и налево удары. Опять-таки никто не тронулся с места. На тех, кто не в силах разглядеть цель и поразить ее, уже и боль не действует. Он мог бы повернуть коня и выехать с площади другой улицей. Но он и думать об этом не хотел. Надо будет - проложит себе путь через трупы. Он проедет только этой дорогой. Обязан. Не из упрямства, а ради их же пользы. Ради несокрушимости города. Ради последней, решающей битвы. Ради страны и царя.
И тут случилось неожиданное. Кто-то изловчился и, перехватив плеть, вырвал ее у него из рук. Гнел попытался было обнажить меч, но ему не дали. Сволокли с коня, и посыпались удары — в голову, в живот, в спину... Гнел съежился и закрыл руками лицо. Казалось, они мстят ему за все, чего натерпелись от него за долгие годы, срывают сердце, вымещают свою озлобленность. Гнел презирал тех, кто его бил, и презрение как-то утишало, сводило на нет боль. Жалкие людишки! Трижды обманутые. Заблудшие ничтожества. Они и не подозревают, никому и в голову не приходит, что Гнел был жесток во имя их же счастья И благополучия, потому, что любил их. Каждый удар обедняет и уродует их души, они измываются не над Гнелом, а над своими сыновьями и отдаленными потомками. И прежде всего губят и убивают себя. Они гибнут прямо сейчас, им уже не спастись.
Но вскорости толпа отступилась от Гнела. Это поразило его пуще прежнего. Он с трудом сел, утер рукавом кровь с лица и понял, что не в силах подняться. Ему открылось жуткое зрелище. Оставив его в покое, толпа набросилась на коня. Животное повалили наземь и забивали камнями. Кое-кто занялся уже разведением огня.
Гнел не выдержал и расплакался. Он плакал не потому, что было так уж жаль коня, хотя за эти годы он искренне к нему привязался, — нет, он стыдился давешних своих мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60